Есть такая профессия...

      Поезд шел домой. Полные раненых и обожжённых солдатиков вагоны ритмично стучали колесами. Операционная готовилась, и у меня было несколько минут, чтобы выкурить папироску в тишине. Работа военного хирурга — это ежечасное напряжение, а на мне вот уже который год висит ответственность за десятки пациентов, потому что я — начальник санитарного эшелона. За окном уже конец апреля, и мы дошли до самого логова врага, совсем скоро начнется штурм Берлина, скольких еще мальчиков и девочек унесет мой поезд, сколько еще навсегда останутся в чужой земле…       — Марья Петровна, операционная готова, — это вошла моя операционная сестра, Варя, совсем еще воробышек, юная седая девочка.       Мы все рано седеем, потому что видим горя и боли не меньше, а иногда и больше, чем другие. Я иду в операционный вагон, покачиваясь вместе с поездом, несущимся в тыл, к далекой родной земле. Мне пора мыться и начинать оперировать тех, кто точно не дотянет до стационарного госпиталя. При неверном свете керосиновых ламп, в покачивающемся вагоне, день за днем, без права на ошибку… Это наша работа и это наша судьба. Вот и вагон, моем руки, сегодня мне ассистирует Леночка — совсем недавно из медицинского, и года не прошло, а уже очень неплохой хирург. Она тоненькая, почти прозрачная. Говорят, что когда ее эвакуировали из Ленинграда, за шваброй могла спрятаться. Эх, война, что же ты, подлая, делаешь… Одеваемся и…       — Скальпель… Зажим… Держи крючок! — да, бывает, что и кричу, ведь решают секунды, а усталость набегает, заливая глаза липким потом.       Варечка, умница, сама промокает лоб салфеткой, я не могу — стерильность. Хотя какая тут стерильность, но делаем все, что можно. Из антибиотиков только стрептоцид, да и тот на вес золота — только если выхода нет совсем. Пациент — почти мальчик, надо постараться сохранить ему ногу, хоть наизнанку вывернись. Бывают в нашей работе победы, бывают и поражения…       — Маша, кровит!       — Держать! Тампон! Еще!       Радостно осознавать, что побед больше. Сильный мальчик, из анестезии — только спирт, режем по живому, крепко привязав. Скрипит зубами, но не кричит. Сильный мальчик, дай ему Бог выжить.       — Все, убрали, шьем.       Вот и все, зашиваем. Ногу я ему, наверное, все-таки спасла. Будет ли хромать — покажет послеоперационный период. Можно выдохнуть, выйти и прикурить дрожащими пальцами, ломая спички, папиросу. Сильно затянуться и подумать о чем-то хорошем.       Я родилась, как сейчас говорят, «при царе» и относилась к «бывшим», то есть к дворянам. Когда пришла революция, мне было семнадцать, хотя выглядела я на пятнадцать. Как я избежала насилия со стороны пьяной матросни, пришедшей нас убивать, не знаю до сих пор. Как пряталась, как пережила гражданскую войну, как скрывала свое происхождение. Каким-то чудом меня удочерила пожилая женщина из рабочих, не озверевшая, не потерявшая человеческий облик. Она мне сказала тогда: «кому какое дело, в какой семье ты родилась, ты совсем девочка, живи и помни».       Потом был страшный тридцать седьмой, но меня почему-то не тронули. Закончив медицинский институт с отличием, я работала в военном госпитале в Ленинграде, когда грянула война. И мне опять повезло — направили в санитарный эшелон. Ох, ну и страху я натерпелась… Нас бомбили, расстреливали, мы попадали в окружение… Сколько раз меня уже готовы были изнасиловать, но Господь сберег. В свои сорок пять была я одинока, цинична и устала…       — Марья Петровна, обход?       — Да, Варенька, пойдем…       Ежедневный обход больных в летящем эшелоне — это вам не больница, тут нужно аккуратно идти, не причиняя боли, осматривать и к каждому проявить участие, но не позволять садиться на голову.       — Этого на перевязку после завтрака.       — Да, Марья Петровна.       — Этого на операцию завтра, если не станет лучше, — мы понимаем, что лучше не станет, но сказать я обязана.       — Да, Марья Петровна.       — Как мы себя чувствуем сегодня?       — Спасибо, доктор, хорошо.       Какое там хорошо, у него проникающее ранение живота, боль и мучительная жажда постоянно. Врет, чтобы защитить меня от чувства вины. Он намного старше меня, этот пожилой солдат, я для него как дочь, вот и защищает, как может. Они здесь все — сильные, смелые… Четыре страшных года войны за спиной. Тысячи раненых.       — Марья Петровна, бинты заканчиваются, прикажите Ефремычу, пожалуйста.       Александр Ефремыч — наш одноногий завхоз. Папа и мама всем нам, всегда найдет слова утешения, достанет то, что достать немыслимо, и поддержит одним лишь взглядом. Совершенно не представляю, что бы мы без него делали. Киваю Машеньке, сестричке, каждому солдату и прохожу дальше.       Каждого осмотреть, пальпировать, послушать. У меня американский стетоскоп — редкость по нынешним временам. Сколько жизней он спас… Да… Слушаю и не успеваю убрать пронзительную жалость из глаз.       — Не плачь, дочка, я пожил уже, мне не страшно…       Он все про себя понял и уже не надеется выжить. Да и нет у него шансов. Где-нибудь в Москве, у коллектива хирургов, может быть, а здесь… Но я постараюсь, если протянет день, значит, шансы есть.       Душа давно покрылась броней, кажется, ничто уже не может меня тронуть. Но вот и отдельный вагон, тут девочки. Вот лежит лагерница, ее сажали на кол, но успели спасти наши солдатики. Вот маленькая девочка, которую угнали в Германию и… выглядит страшно. У меня нет слов, чтобы описать, что сделали эти звери с восьмилетним ребенком. Не говорит, только смотрит. Очень страшно мне от ее взгляда становится… Вот коллега, попавшая под бомбежку, отходит уже. А вот эту девочку я точно спасу! Скорее на стол!       — Но, Марья Петровна…       Один лишь взгляд прерывает речь. Подхватив ребенка на руки, я несусь к операционному вагону, только бы успеть. Только бы выдержало маленькое сердечко. Будь проклята эта война!       — Скальпель! — мы начинаем.       Как она похожа на мою убитую проклятыми фашистами доченьку! Все, мысли — прочь, не отвлекаться, а то зарежу. Вскрываю, нахожу доступ, медленно и осторожно прохожу вдоль, иссекая невосстановимое и молясь, чтобы девочка выдержала. И вот, наконец, почти…       — Остановка! Пульса нет! — паника где-то внутри, она не мешает, она придет потом, потом будет истерика и дрожащие руки, а сейчас спасти во что бы то ни стало!       — Адреналин! — руки качают в привычном ритме, Варечка дыхательным мешком* качает легкие… Живи! Ну пожалуйста, живи!       Выбиваюсь из сил, массирую сердце открытым способом, уже почти смирившись. И тут вдруг, как волшебное чудо, сердце вздрогнуло, сократилось и — забилось. Живая… Господи, спасибо!.. Все. Теперь будет жить. Уже и запищала: «Мама, мамочка…» Как сказать тебе, кроха, что нет больше мамочки… Все война… Ожесточились мы, очерствели сердцем на этой войне. Ничего, совсем скоро мы победим и тогда заживем! Будет много хлеба и масла… И сахара тоже. Чтобы посыпать сахаром и…       Кстати, о хлебе, вот и ужин поспел. Каша у нас нынче гречневая, тушенка и чай. Хороший ужин, сытный. Уже год, как едим досыта, ушли в прошлое голодные обмороки у стола… Да, покурю и потом заполню бумаги на снятие с эшелона. Снимаем мы тех, кого не спасли, совсем. Их похоронят, где получится, а мы спешим дальше, стремясь спасти живых. Выхожу на площадку, здесь ветер доносит дым паровоза, ну, значит, мой дым ничего не испортит. Я успела только затянуться первой, самой сладкой затяжкой, как вокруг загрохотало, что-то загремело, вагоны встали на бок, и мир погас для меня.