Классики

Темнеет. А ты сидишь с книжкой на качелях, кутаясь в кожанку. За живой изгородью детвора играет в классики и прыгает на скакалках. Маленькие, несмышленые, счастливые. Тебе — на контрасте — грустно. Тебе почти всегда грустно, кроме… Мамаши-папаши подходят и забирают своих детей. Вскоре только ты один и остаешься на улице. Глаза болят читать при таком свете, но ты упорно поглощаешь строчку за строчкой, добираешься до цитаты на латыни и произносишь ее вслух, словно пробуя на вкус. Фраза отдает пылью-ветхостью, но ты снова и снова ее повторяешь, сливаешься с ней воедино, и вот уже ты — живой труп, ты — свидетель становления и упадка империй, а не подросток из странной семейки, которую все в квартале считают фриками. Тебе не хочется быть здесь и сейчас, тебе хочется перенестись в какие-то дали, временные и пространственные. Но это значит быть далеко и от Чеса, а этого тебе совсем не хочется. Он обещал прийти, но что-то опаздывает. Читать уже невозможно, поэтому ты сидишь с книжкой на коленях и неспешно раскачиваешься. Хэви насилует эти качели, взлетая высоко, но тебе голова еще дорога, так что — лишь небольшие амплитуды, просто чтобы не скучать. Вперед-назад, вперед-назад. Прикрываешь глаза, кожей чувствуешь ветер, разносящий осенний запах прелых листьев и невыплаканного дождя. Меланхолия окутывает вязким коконом. Ты чувствуешь себя обманутым: он обещал и не пришел. Наверное, не очень-то ты ему и нужен. Малявка. Семнадцать лет против сорока. Ровесник твоего отца. Главный враг твоего отца. Мама и папа больше не переносят присутствия Чеса в своем доме, потому что считают, что он растлил их сына. Но ты сам этого хотел, ты переступил эту грань сознательно. Назад уже не повернуть. Да ты и не хочешь. Ты хочешь втайне встречаться с Чесом, выхватывать драгоценные минуты, лелеять их в воспоминаниях одинокими ночами. Ты действительно хочешь всего этого, хоть это и сложно, и больно от осознания, что родители никогда не примут твоего избранника. Ты открываешь глаза и видишь в свете фонаря знакомую фигуру. Вернее, сначала узнаешь походку, а уже потом рассматриваешь силуэт. Чес в футболке в октябре — и как ему не холодно? Ты терпеливо ждешь, пока он подойдет. Больше не грустно, а это ведь твое обычное состояние за исключением случаев, когда он рядом. Когда он рядом — сердце переполняется радостью, и глаза твои сияют (он так говорит), а еще иногда мелькают улыбки. Чес прыгает на классиках. Падает неловко — и ты подрываешься с места, роняя книжку, и она так и остается лежать на жухлой траве, потому что ты спешишь к нему. — Ты в порядке? — Локоть счесал. — Он припечатывает нецензурное слово, потом ойкает и говорит: — Прости. Забудь, что я сказал. — Воспринимай меня, как взрослого. Пожалуйста. Ты берешь его за руку и ведешь в дом, абсолютно пустой в этот вечер, потому что у мамы и папы сегодня годовщина свадьбы, и они взяли с собой Хэви в ресторан, а ты отказался, мол, домашки много, хотя ты просто хотел повидаться с Чесом. Дома обрабатываешь ему локоть антисептиком и перематываешь бинтом. Пальцы с черными ногтями завязывают аккуратный бант, а напоследок ты целуешь Чеса в губы. Языком нащупываешь щербинку, где нет зуба, сжимаешь его предплечья. Это — хватка утопающего. Да, ты — утопающий, а он — твой спасательный круг. Без него ты бы не выдержал. А может, наоборот, без него было бы меньше проблем. Родители не смотрели бы с такой жалостью. Но ты не сожалеешь, определенно нет. — Ты опоздал, — говоришь ты спокойно. — Я это, ты понимаешь… был в магазине. — Был в магазине? А это нельзя было сделать днем? Они скоро вернутся, мы не успеем… Ничего. — Я должен был зайти в магазин. Я хотел сделать тебе подарок. — Ты же знаешь, мне ничего не надо. Лишь бы ты приходил. — И все-таки возьми. Чес вытаскивает из кармана не слишком широкой браслет, берет тебя за руку и застегивает цепочку на тонком запястье. На карабине ты успеваешь заметить клеймо, значит, серебро. Наверное, дорогая вещь. — Мне нечего дать тебе взамен. — Мне ничего не нужно. Просто люби меня. — Конечно. — Ты улыбаешься. Наверное, впервые за неделю. Вы снова целуетесь, ты вжимаешься в него, шаришь руками по его спине. Тебе не хочется, чтобы родители возвращались. Ты даже Хэви видеть не хочешь, хотя он единственный, кто по-прежнему считает Чеса нормальным парнем, а не совратителем. Вы перебираетесь в спальню, слушаете музыку, снова и снова целуетесь. И в этих поцелуях все: доверие и бесконечное «Я люблю тебя. Не бросай меня, пожалуйста». Спустя два часа ты хватаешься за трезвонящий мобильник. Мама говорит, что они заехали в KFC и могут что-то ему взять, если он хочет. — Нет, я ничего не хочу. — «Я хочу, чтобы Чес никуда не уходил». — Пока, ма… Тебе пора уходить. Прижимаешь руку с браслетом к сердцу. Конечно, ты ни за что его теперь не снимешь. Чес целует напоследок в губы, гладит по волосам и делает шаг прочь. Ты стоишь. Теперь расстояние между вами неминуемо увеличивается. Больно, страшно. «Не бросай меня, пожалуйста», но ему надо уходить. Смотришь, как он скрывается за углом — и свет фонарей, кажется, меркнет. Ты разворачиваешься на пятках стоптанных кедов и обнаруживаешь себя на классиках, ровно на цифре «1». Начинаешь прыгать — и на «9» падаешь, обдирая голый локоть, потому что кожанку ты оставил дома. На глаза наворачиваются невольные слезы, но это совсем не из-за локтя. Ты идешь домой и сам себе обрабатываешь рану. Антисептик щиплется, и ты морщишься, и закусываешь губу, вспоминая, что Чес совсем не кривился, когда ты обрабатывал локоть ему. Восхищаешься, думаешь, что он — лучший и что ты его ни на кого бы не променял. Возвращаются родители и Хэви. Шумные, веселые, ничего не подозревающие. Ты уносишь тайну к себе в комнату, где ложишься на постель и тупо пялишься в потолок, ощущая, как знакомый кокон меланхолии принимает в свои объятия. Потираешь звенья браслета и вспоминаешь вырванные у несправедливой судьбы поцелуи. Несмотря на все уныние, говоришь себе, что не сдашься. Ты пронесешь эти непростые чувства сквозь года, и плевать на родителей, пусть думают о Чесе, что хотят. Ведь ты его искренне любишь, а это единственное, что важно.