Дом живых

Поток поёт переливно, проворно перекатываясь с высоты вниз по серо-чёрным выглаженным камням. Стелется меж елей и боярышника, дремлющих вдоль пологих берегов, теряется в апрельских сумерках. Вода в ручье ледяная, но этому существу, похоже, всё нипочём: стоит по щиколотку, подставляет ладони под маленький лесной водопад. Ликея смотрит, затаившись неподалёку под низко нависающим лапником, ждёт, беспокойно подёргивая ушами. Не двигается с места – ближе пока нельзя. Сперва надо понять… Но и отсюда от её взора ничего не укроется. Существо, которое выглядит почти в точности как человеческая самка, купается в ручье… Она напоминает немёртвую… если бы только её голова была на месте. Но головы нет, а без головы все немёртвые становятся просто неподвижными кусками протухшего мяса. Отравой, которую нельзя есть. А из полой шеи этой какбудтоженщины, точно из печной трубы, струится, беспрестанно меняя форму, чёрная дымка. Вьётся, распадается на тонкие невесомые пряди, сливается вновь. Завораживает. Смотреть на этот медленный танец – всё равно что на костёр: взгляд возвращается снова и снова. Её тело – белое, холодное, без единого волоска – не тронуто разложением. Но всё же многие люди приняли бы её за мертвечину и, не разбираясь, кинулись бы кромсать: упокоить, подарить настоящую смерть. Не вожак, не стая, конечно, они поймут, не тронут, но другие… Те, кто прежде в изобилии водились повсюду, а потом, когда пришла зараза, бросились истреблять друг друга, обезумев от страха. И осталось только бежать… Есть ли они где-то или все стали немёртвыми? Там, за тайгой. Ликея дёргает ухом на хруст ветки позади, а следом раздаётся шорох прошлогодней сухой травы – далеко, людям и не услышать. Опасности нет. Косуля. Ликея облизывает клыки. Она рванулась бы туда – за добычей: вкусным сочным мясом, упоительно горячей кровью… «нельзя» Шепчет Анна из глубины сознания. «нельзя» Молча повторяет Ликея человеческое слово. Да, сейчас нельзя. Сейчас важнее эти двое, что пришли издалека, принесли чужие запахи и смутное ощущение тревоги. Почему? Они не опасны, хоть и не беззащитны: под грудой дорожного скарба – металл с порохом. Какбудтоженщина снова подставляет ладони, набирая в горсти воды, оглаживает плечи. Тёмная дымка трепещет от слабого ветерка. Ликея смотрит. Где-то глубоко в памяти, той памяти, что доступна Анне и так запутана и извилиста для неё, дремлющей от полнолуния до полнолуния и просыпающейся в бескрайнем чёрно-белом мире, сплошь сотканном их запахов и звуков… в той памяти ворочается беспокойно что-то… Знание… Слово… Ликея не может ухватить его, но Анна вспомнит и поймёт. Позже, когда вернётся рассказать всё вожаку, своему Альфе. Ликея знает наверняка: поблизости не найти ни одного немёртвого, тайга вокруг чиста от несмерти, и только ветра временами приносят запах гнилой человечины то с юга, то с запада. Другие не чувствуют почти, но её острый нюх не подводит – и не даёт покоя Анне. А здесь немёртвых нет. Тайга – дом для живых. Да и Леший не допустит беды – неустанно следит за безопасностью общины. И запах… Немёртвых всегда выдаёт запах – задолго до того, как они появляются поблизости, Ликея помнит. Помнит и то, что ни ей, ни её первозданному человеческому телу – Анне – никогда не стать такой: обращение очищает кровь, убивает заразу. Помнит и то, что другие в стае почти беззащитны. Понадобится, она обратит всех. Но пока им не нужно, пока они здоровы и свободны. Существо, что моется сейчас в ручье, не источает запаха вовсе. Вот человек, который, закрыв глаза прозрачными стекляшками, разжигает валежник на берегу – молодой, похожий на… «азиат» Шепчет Анна. Да. Соглашается Ликея. Такие есть в стае. А эти стекляшки… Она знает?.. Знает… «очки» Снова подсказывает человеческая память. Да. Ликея принюхивается. От человека-самца пахнет так, как от всех живых людей, которые несколько дней провели в пути и коротали холодные таёжные ночи у костра. А вот его спутница… Ликея ведёт носом, ловя вместе с лёгким апрельским ветром нотки воды и сырости, хвои, талого снега, влажной земли и мха, прелой прошлогодней листвы. Да, эта… какбудтоженщина не пахнет ничем, разве что… Да, верно… туман, остывший пепел и густая ночная тень – если бы кто-то, невидимый и неведомый, быть может, сам Гасящий или кто-то равный Ему, смешал бы и влил их, словно в сосуд – в женское тело… Возможно ли такое? Спрашивает Анна. И молчит. Ветки наконец занимаются режущим глаза пламенем, дымят, щекоча ноздри. Человек произносит что-то на чужом языке, звучание которого так знакомо Ликее. Или Анне... Она потом обязательно вспомнит, сейчас главное не это. Голос у человека высокий, звонкий. Какбудтоженщина оборачивается на зов и делает движение шеей. Почти так, как кивают все, у кого есть голова. Дымка, дрогнув, вдруг вздымается, раскрывается пологом. И падает вниз – обвивает каждый изгиб тела, прилипает к коже, и на берег существо выходит уже облачённым в плотную, точно ткань, черноту, почти сливаясь с вечерним сумраком. Но Ликея видит. Ей и пляшущая краснота костра не нужна, а только помеха – она ведь чувствует, и это лучше одного только зрения. Поодаль – по ту сторону ручья – в зарослях боярышника колышется тень, трещат ветки. И сумерки там, кажется, густеют, обретая форму. Ликея вглядывается пристальнее. Так и есть… Она принюхивается, но нового запаха нет. А тень – уже не просто тень. Нечто движется из глубины леса к костру, уверенно и размеренно, как на зов. Конь. Огромный, чёрный… И тоже без головы. Всё та же темнота вьётся вокруг него, непроглядным туманом сочится из шеи, клубится вокруг копыт, когда они ступают в воду ручья. Он сам – та темнота. Конь и впрямь идёт на зов, Ликея уверена. Зов своей хозяйки, такой же холодной, совсем не источающей тепла, как и этот странный конь. Она же садится к костру, кутаясь в плед, заботливо накинутый ей на плечи человеком. Тот копается в рюкзаке, выискивая походную утварь, и что-то говорит ей, тихо, ласково. Они никуда не уйдут до утра. Они… Человек и… «даллахан?..» Еле слышно шепчет Анна. «даллахан?..» Безмолвным эхом отзывается Ликея. Даллахан… Ликея-Анна знает, вспомнит, расскажет. Приведёт к ним своих. Но это потом. А теперь пора. Загнать добычу и возвращаться. Туда, в надёжное спокойное тепло за бревенчатыми стенами, где трещат поленья в печи, пахнет сухими травами, едой, жизнью. Где вожак и детёныш. И люди, которые стая. И голос Сирин льётся под перебор гитарных струн, баюкает, вторит ночному ветру за окнами, лесным птицам и странной щемящей печали, давно свернувшейся колючим клубком в груди у каждого. Туда, где дом.