Что в имени тебе своём?

      Штурман смотрел на горящие дрова. Пламя ровно гудело, пожирая полено за поленом, изредка выстреливая фонтанчиком ярких искр. Он подвинул поближе к камину кресло и зябко передёрнул плечами. Стоило бы подняться в комнату и переобуть тяжёлые зимние ботинки, снять толстый свитер из натуральной овечьей шерсти. Но от камина уходить не хотелось. Живой, яркий огонь отгонял тревожные и неприятные мысли, оставляя в голове лёгкий необременительный сумбур из размытых воспоминаний и образов.       Камин как-то по-человечески вздохнул и выплюнул в комнату облачко дыма, пахнуло лесным костром и почему-то жареным мясом. От этого просторная комната придорожного кафе стала как-то уютнее, привычнее, что ли. Напомнила дымный и полутёмный зал таверны, которая была тут лет сто назад.       Штурман зарылся носом в высокий жёсткий воротник свитера. Он любил запах овечьей шерсти, который тревожил и убаюкивал одновременно. И помогал отогнать холод.       Холод, самый верный его спутник… Уже давно, слишком давно. Он притаился где-то очень глубоко внутри, сковывал горло суровым ошейником, колкими иглами бежал по пальцам рук, вымораживал синеву из его глаз, делая их прозрачными и пустыми.       Вообще, это было странно, что Штурман мёрз — это было не в его природе. Это было не в их природе. Капитан, Рулевой, да и Доктор с Плотником не знали холода. Даже мадемуазель Полли никогда не зябла. А вот он такой. Неправильный. И всегда был неправильным. Неправильным охотником, неправильным человеком… И вот теперь — снова неправильный.       Док говорил, что это психопатическое. И даже принялся искать специалиста из своих.       Капитан сердито фырчал носом и бормотал: «Как барышни бестужевские, а не моряки. Дурь это всё новомодная!» А сам тревожно заглядывал Штурману в глаза и требовал лучше питаться, а не воротить нос.       «И по клубам вашим поменьше шляться! Взяли моду с Рулевым!»       Штурман не глядя потянулся к столу и взял высокий прозрачный бокал, наполненный горячим глинтвейном, сжал стенки пальцами, впитывая тепло всей ладонью, и поднёс к лицу. Прежде чем сделать глоток, глубоко вдохнул запах вина, смешанный с запахом яблок, апельсина и корицы, и на несколько секунд холод отступил, даря всему телу недолгое облегчение.       Была ещё одна странность, которую Штурман не мог объяснить ни себе, ни остальной команде, — зачем он каждый год, в самый Сочельник, ехал, плыл, летел (ну, в зависимости от того, где находился до этого) прямо сюда. В промозглую, на семи ветрах Моравию. Не в Тунис с его жаркими влажными ночами, не в Египет с его сухим зноем круглый год, а сюда. Чтобы бездумно переезжать из деревни в деревню и зачем-то подниматься по крутым голым склонам суровых гор. И что-то искать. Эх, если бы ещё знать, что он ищет… Но Штурман не знал. Как и не знал, зачем мучает своё тело холодом, а разум — странными беспокойными снами, которые снятся ему только тут.       Один из снов он помнил, очень хорошо помнил. Это был давнишний кошмар, ещё из прошлой жизни. Да, ещё из жизни.       Ему снилась метель, густая, как утренний туман в горах. Такая, что не видно собственной руки, если её вытянуть вперёд. И снег, забивающийся под тёплую куртку, под туго повязанный шарф. Снег везде: в сапогах, в рукавицах, в волосах… Даже во рту и глазах. Снег, который уже не тает, а только царапает горло, не давая вздохнуть. Оттого, что сон снился ему так давно, Штурман и сам не понимал уже, было это на самом деле или являлось лишь порождением его уставшего мозга.       Ему снился рейд, просто очередной рядовой рейд — в заброшенную крепость на самой вершине горы, поросшей сосняком и непролазным орешником. Штурман, вернее, тогда ещё охотник не помнил, на кого они вели облаву в тот раз. Он только помнил, что сам рейд прошёл весьма удачно, никто не погиб, не был укушен тварью, потерь у группы не было. Но почему-то (почему — он не помнил, да и, наверное, не знал) егерь послал его разведать дорогу, поскольку по неизвестной для простых охотников причине ночёвка в крепости исключалась.       Но вот что он очень хорошо запомнил, так это сосущую под ложечкой тревогу. Неясную и необъяснимую. О которой говорить егерю было нельзя. Да и что он мог сказать? Помнил, как через несколько пройденных им вёрст ясное тёмное небо, полное сотен звёзд, неожиданно заволокло низкими тучами и пошёл густой снег. Следом поднялся довольно сильный ветер, но не разогнал тучи, а лишь сбивал Охотника с дороги. Он помнил, как захлёбывался, задыхался снегом как водой. Через некоторое время он просто остановился, не зная, куда идти. Снег был повсюду. Впереди, позади, по бокам. И нигде не было дороги, только снег, сплошной стеной, причём с каждой минутой снегопад, казалось, только усиливался.       Охотник вымотался и немного погодя просто сел в жёсткий сугроб, не в силах больше идти. Он понимал, что обречён, что его засыплет снегом и он умрёт. Почему-то эта мысль не вызывала протеста. Ему было всё равно в тот момент. Умрёт — значит, умрёт. Лишь бы ему перестало быть холодно. Веки тяжелели, глаза слипались, и он практически уснул, когда его вдруг словно кто-то тряхнул за плечо. Он услышал смутно знакомый голос, который обеспокоенно говорил ему: «Сынок, вставай! Тебе надо встать и идти!»       Он почувствовал на обледеневшей щеке тёплое дыхание, попытался разлепить глаза и прошептал одеревеневшими губами: «Но я не знаю куда…»       Кто-то снова тряхнул его за плечо, заставляя подняться, а голос, такой знакомый-незнакомый голос, прошептал: «Я покажу!»       Охотник встал, шатаясь, руки занемели, а ноги не хотели двигаться, но… Впереди, среди плотно снующих снежинок, он увидел смутный человеческий силуэт. Он побрёл за своим неизвестным проводником, несколько раз проваливаясь в звериные норы и с трудом поднимаясь на ноги, больше всего боясь, как бы силуэт не растаял, не пропал, чтобы дождался его. Но каждый раз этот кто-то был на месте. Не подпуская охотника ближе, но и не уходя дальше пределов видимости.       Через какое-то время он набрёл на большой, крытый дранкой сарай. Просто уткнулся носом в тёмную стену, из-за которой несло теплом и запахом животных. Он с трудом отыскал дверь, которая, на его счастье, не была заперта на замок, а лишь заложена засовом. Охотник пробрался в хлев, закопался в сваленное в углу сено и снова провалился в сон, больше напоминающий беспамятство. Уже балансируя на грани яви и сна, он почувствовал, как тёплые лохматые туши ложатся подле него, прижимаясь боками и тяжко вздыхая. Это было странно — видеть во сне, как он засыпает. Наверное, Охотник потому и сомневался в эфемерности или, наоборот, реальности всего увиденного.       Потом он видел, как сквозь крохотное оконце пробивается яркий солнечный свет. Метель закончилась. Вокруг него лежали овцы, флегматично помаргивая глазами и хрупая душистое сено. А возле самых яслей стоял, притопывая точёной ножкой, белый козлёнок…       Штурман тряхнул головой, поёжился, посильнее закутываясь в теплый свитер, и снова отхлебнул уже остывшего глинтвейна.       Второй свой сон он не помнил. Только безысходность и тоску, бескрайнюю и холодную, как Балтийское море. И невыносимое чувство потери. Что он терял в том сне, после пробуждения он не помнил.

***

      Входная дверь из дубовых плашек, с вычурными коваными ручками «под старину» распахнулась, словно от сильного толчка, ударившись о стену так, что пара посетителей вздрогнули и синхронно повернули головы. Все, кроме Штурмана — ему не надо было видеть, кто пришёл. Он и так знал их и по именам, и по виду. Их было всего трое. Но стоили они десятка, во всех отношениях.       Теодор, или просто Тео, Рулевой. Высокий плечистый парень с копной смоляных кудрей, покрытых алой банданой, его всегда было много. Штурман знал, что тот из вестфальских немцев, но по виду — цыган цыганом. Второй — светловолосый бугай, неуловимо похожий на викинга. С крепкими мозолистыми руками и улыбкой застенчивого крокодила. Викеша. Ну и третий — худощавый и тонкокостный парень, который рядом с Тео и Викешей смотрелся сущим подростком, с бойкими тёмными глазами и длинным носом. Фрэнк.       — Ага, он здесь, как я и говорил, — Фрэнк оглушительно чихнул и шмыгнул носом.       Викеша сунул товарищу в руку носовой платок размером с хорошую простыню и ворчливо ответил:       — Говорил, говорил… Где ж ему ещё быть-то? А я тебе говорил — носи маску! А то своими соплями всех нас забрызгаешь! Зараза ты ходячая…       — Викеша, отстань со своей скатёркой! Где только взял такую? — Фрэнк отмахнулся от приятеля, как от надоедливой мухи. — Главное — уехать рыжий не успел.       А Тео просто молча подошёл к Штурману, цепко глянул ему в глаза, чуть качнул головой и негромко спросил:       — Ну, ты как?       Вопрос звучал буднично и привычно, словно они расстались только час назад.       — Да вот, глинтвейном балуюсь, — Штурман улыбнулся и крепко пожал протянутую руку.       Маленький щуплый Фрэнк решительно отодвинул высокого Тео, шагнул к столику, вольготно расположился на стуле и щёлкнул пальцами, подзывая официанта. Тео и Викеша шумно задвигали стульями, усаживаясь и оглядываясь по сторонам.       — Мило тут… — Викеша открыл меню на мясных блюдах и удручённо покачал головой. — Но как дорого у них всё…       Тео проводил взглядом пробегавшего мимо официанта и повернулся к Штурману:       — Рыжий, не знаешь, а скотину они тут не держат? Кроликов, например…       Штурман молча рассматривал друзей, размышляя, спросить, зачем они приехали, или сами расскажут?       Наконец, когда не слишком расторопный, но по-домашнему приветливый официант принял у них заказ, а прочие посетители потеряли интерес к колоритной компании, Фрэнк жестом заправского фокусника неизвестно откуда вынул желтоватый лист бумаги, упакованный в пластиковый пакет, и бережно положил его на стол перед Штурманом.       Тот пару секунд молча рассматривал бумагу, похожую на какой-то очень старый документ, писанный выцветшими чернилами и с оборванным краем. Впрочем, если приглядеться, то становилось понятно: лист не оборвали — его обгрызли. Скорее всего, мыши или крысы. Такое бывало со старыми документами, особенно если писарь хватался за бумагу маслеными руками, ну или заворачивал в неё свой завтрак.       — Ну и что это? — голос Штурмана звучал скучно и бесцветно, словно ему и дела не было до всяких глупостей и баловства несерьёзных приятелей.       Фрэнк пожал плечами и как можно равнодушнее ответил:       — Это страница из приходской церковной книги.       Штурман самым кончиком пальца отодвинул от себя файл.       — И зачем она мне?       Фрэнк вздохнул и закатил глаза: тяжело всё же с неживыми, особенно если у них тараканы в голове.       — Это страница, на которой есть запись о твоём рождении, — Фрэнк подпихнул файл поближе к Штурману, но тот даже не глянул на документ, продолжая в упор рассматривать Фрэнка, явно ожидая пояснений.       Фрэнк задержал дыхание на несколько секунд и негромко заговорил:       — Штурман… Мы же не слепые, мы же видим, что ты сюда как по расписанию каждый год таскаешься. Странно это. Почему именно сюда? Даже этот твой монастырь вроде не в Моравии же…       — Обитель, — Штурман внимательно слушал, чуть наклонившись вперёд. Он чем-то напоминал сейчас рыжего красавца сеттера, который жил у Тео лет тридцать назад. Такой же сторожкий и чуткий, замерший в охотничьей стойке, словно боящийся спугнуть желанную, но призрачную удачу.       Фрэнк нетерпеливо махнул рукой:       — Какая разница?! Монастырь, обитель, тюрьма… Короче, она же не тут. А южнее, в горах у моря. Ну, мы с Мари решили выяснить, что да как. Архивариус в твоей обители аккуратный и дотошный был. Всё записывал, всё сохранял. Ну, часть документов до сего времени сохранилась. В каком-то заштатном музейчике в запасниках лежали. Ну, тут уже Тео взялся. Там же все работники — дамочки, хоть и далеко не юные. Но на них мой гипноз почему-то не действует, — на этих словах Фрэнк насупился и недовольно дёрнул уголком рта, — им больше по нраву дикарский животный магнетизм.       — Фрэнки, там были не только пожилые дамы, но и вполне юные практикантки! — Тео расплылся в довольной ухмылке и мечтательно прикрыл глаза.       Фрэнк обиженно надул щёки, явно собираясь разразиться возмущённой тирадой, но в последний момент глянул в глаза Штурмана и передумал ругаться с наглой нежитью. Это подождёт. Это чуть позже.       — Ну, там нашли запись, что такого-то дня, такого-то года привезли ребёнка трех лет от роду из моравских земель. И… — в этом месте Фрэнк сделал торжественную паузу, — ребёнок был рыжий! И по времени сходится…       Фрэнк замолчал. К столику скользнул давешний официант и поставил перед гостями стеклянные бокалы с глинтвейном, от которых поднимался теплый душистый парок.       — Мясо будет готово через двадцать минут, — официант вежливо улыбнулся и отошёл.       Штурман даже не повернул головы, он, казалось, не видел и не слышал сейчас никого и ничего, кроме худенького паренька, сидящего напротив него.       Фрэнк дождался, пока отойдёт официант и негромко закончил:       — Ну, а дальше дело техники. Узнали примерно, откуда привезли того мальчишку, прошерстили соседние деревушки и нашли вот это.       Фрэнк указал пальцем на лежащий перед Штурманом листок.       Штурман ещё раз оглядел напряжённые, но довольные лица приятелей и осторожно взял в руки хрупкую, как осенний лист, страницу. Вгляделся в выцветшие чернила. «Natus in tertia January 18… anno. Masculuminfantembaptizatus…» (Родился третьего числа января 18… года. Младенец мужского пола, крещённый).       — Тут нет имени… — Штурман говорил по-прежнему глухо и не смотрел на товарищей.       Фрэнк развёл руками и огорчённо протянул:       — Капнуло масло лампадное, вот крысы и порезвились… А оно тебе так важно? Имя?       Штурман нахмурился, помолчал и пожал плечами:       — Не знаю…       Тут неугомонный Тео взял инициативу в свои руки:       — Что тебе в имени своём?.. Рыжий, если так надо — раскопаем! Завтра, через месяц, через год, через век… Главное же — ты теперь знаешь. И мы знаем. Начало-то положено…       Штурман поднял на него глаза и неуверенно улыбнулся:       — Наверное… А вдруг…       Тео упрямо мотнул головой и решительно поднялся.       — Хватит сопли разводить! Поехали!       — И куда это?       — В Прагу, мы там зал на целую ночь в ресторане арендовали, ну и как положено — барышни и вообще… — Тео неопределённо покрутил в воздухе рукой. — Будем твою Ночь рождения отмечать! В этом году с небольшим опозданием и, так сказать, неполным составом. Ну, уж на будущий год — всех пригласим! — Тео на секунду замолчал и хитро продолжил: — Даже маман мадемуазель Полины позовём. Не зря же ты у неё в любимчиках ходишь!       Штурман усмехнулся, чуть вздёрнул левую бровь, рассечённую тонким шрамом, и протянул:       — В ресторан? А потом к цыганам? За реку? На медведях кататься? Или к актрисам в Париж? Вокруг Эйфелевой башни Петлю Нестерова демонстрировать?       Тео оглушительно расхохотался:       — Ну, рыжий, ну и памятливый ты! Было-то всего один раз! Ну, или два…       Он бросил на стол несколько зелёных купюр, которых с лихвой хватило бы и за несъеденный ужин, и за невыпитое вино, и, подхватив своих приятелей под руки, поволок шумную компанию на выход.       Два часа спустя, сидя в полутёмном зале ресторана, в нелепом бумажном колпачке и с полуголой красоткой на коленях, которая пять минут назад выскочила из огромного торта, Штурман мысленно улыбался. Хорошие они, и Тео, друг на века, и Винни с Фрэнком, хоть и оборотни. Имя… Да разве важно имя?! У него есть семья и друзья. Теперь Штурман окончательно понял. Холод разжал свою ледяную руку. И Штурману стало хорошо и тепло. И абсент, которым потчевали его друзья, был тут совсем даже ни при чём!