Lawrence

Была любовь. Конечно же, была. Элеонор помнит смешного мальчишку, таскавшего ей кассеты — иногда он казался важным, иногда крутым, но чаще всего забавным и взъерошенным. Такова была сила, доступная всем влюблённым — видеть в возлюбленных что-то почти дурацкое. Детское. Она ходила на его репетиции в гараже, включала кнопку записи на магнитофоне, смеялась над шутками и целовалась сладко-сладко. Она говорила: «Твоё имя чертовски хорошо будет выглядеть на пластинках». Джозеф Лоуренс. В нём было что-то В восьмидесятые в брачной смене фамилии уже не было смысла. В их кругах над этим почти что посмеивались. Старомодно. Но ей было всё равно — принадлежать ему казалось важной затеей. Двое — и оба почти без имени. Его семья приехала из Старого света; на его лице всегда было что-то, что напоминало об Англии, и в этом тоже была причина её любви. Лоуренсы, если, конечно, это была их настоящая фамилия (он всегда так шутил), чего только можно ждать от вчерашних преступников, обосновались на Юге. Быстро разбогатели, рабство, конечно, но вовремя успели выбрать нужную сторону. Джозеф всегда этого немного стеснялся и тщательно изживал в себе южный акцент. Её семья, естественно, тоже приехала, на коренную жительницу она не тянула, но Элеонор так далеко не знала. Её родители были хорошими бухгалтерами, талантливыми, хоть и недалёкими — когда дело не касалось бесконечных счетов. Деньги они аккуратно высылали. Чеков не просили. Звонить и писать — тоже. Это сложно, когда ты стараешься жить образцовую жизнь, а у твоей дочери — психическое расстройство. Это вообще сложно. Но Джозефу — Джо, который шутил, что в худшем случае, на бухгалтерию его теперь хватит — сложно не было. «ОК, — сказал он, когда она рассказала, — я принёс круассаны, но по поводу камин-аута можно сходить за хот-догами». В кампусе был магазинчик, который держал французский канадец. Круассаны там были потрясающими. Пока она прятала глаза, говоря о диагнозе, он качал ногой. Его не пугало — по крайней мере, не рак. С тех пор он всегда был с ней. Как и она с ним. Она была с ним, когда он получал повышение за повышением, а труба покрывалась пылью, она была с ним, когда он злился из-за недосыпа, а она подпихивала стаканы кофе, она была с ним, когда ему вручали молодого экономиста года, была с ним, когда его злила систему и когда ему казалось, что он сможет построить нечто лучшее. Он был с ней, когда таблетки не действовали, когда менялось лечение, когда её статьи не публиковали, и когда начали публиковать. Он был с ней, когда она уезжала из дома в пять, чтобы успеть на интервью, а потом поехать писать о скульптуре — ей всегда лучше удавалось делать это, глядя на них вживую. Они были вместе, когда кидали вещи в машину — и отправлялись в Чикаго или в Огайо, писать о наследии (он на коленке что-то высчитывать продолжал, пока она металась по местному музею, набрасывая по слову — ей хватало, чтобы дома, за столом, восстановить всё). Они были вместе, когда паковали чемоданы и отправлялись в Париж, в Амстердам, в Лондон. В Лондоне он был так уместен. С каждым годом — всё больше. Она не могла об этом не думать. Они были вместе, когда начался этот ад. Когда он его начал. Они были вместе. Поэтому грех лежал и на ней. Ненавидеть его не получалось, как она не старалась. И пистолет в руке ощутимо дрожал. «Закрой глаза и думай об Англии». Это бы ей говорить. Ей, а не девочке, все Служанки казались Элеонор девочками, несчастными девочками, с которыми они это сделали. Но так говорили ей. Внутри себя она чувствовала крошечный комок из гнева и отчаяния, который рвался наружу вместо нужных слов. От слов Джо комок затихал. Успокаивался. Спал. В ту ночь она вспоминала, как на регистрации в ратуше они были одеты абсолютно одинаково — рубашка и джинсы; и только фата на ней выдавала невесту. Она всё же стала принадлежать ему. Следующей ночью она попыталась его задушить. Джозеф пообещал в ответ, что лечение, которое подберут в Канаде, поможет. Она поверила ему, как и всегда. Любовь была. Любовь не умирала.