Deathbed

— А это точно сработает? Маттиас спрашивает уже не в первый раз, затягивая дело, и Клеменс начинает сердиться. Дело серьёзное, и волнение Маттиаса объяснимо, но надо же понимать, куда ты пришёл. Если не уверен в своём решении — сидел бы лучше дома. Клеменс говорит: — Точно. Сбоев не бывает. Маттиас кивает и снова опускает взгляд в глубокую яму. Он стоит так уже долго и всматривается в тьму, пока Клеменс терпеливо ждёт, опираясь на низкий забор, и в уме прикидывает, сколько вещества придётся на Маттиаса потратить с его-то ростом. Клеменс уже не злится. Он быстро раздражается, но быстро отходит. Маттиас — клиент приличный, тихий, вежливый, можно простить ему эту медлительность. Солнце скрыто за облаками, ветер приятно овевает лицо и шумит в зелени деревьев, жужжат насекомые над кустами — денёк замечательный, так почему бы не постоять лишних пару минут на свежем воздухе? «А если сбой и будет, тебе-то что? — мысленно спрашивает Клеменс своего клиента. — Ты об этом и не узнаешь». Он стоит рядом и разглядывает профиль Маттиаса. «А жалко его, — думает Клеменс. — Красивый. И чего пришёл? Несчастная любовь или какое-то позорное преступление? Чёрт, интересно». Клеменс никогда не спрашивает клиентов, что приводит их к нему. Приходится блюсти профессиональную этику. Маттиас почти не обращает внимания на Клеменса, на его странное одеяние — мешковатое светлое платье до пят и джинсовую кепку, не замечает любопытство в его взгляде. Маттиас весь поглощён какой-то мыслью, и это настораживает. — Вы это… с отцом говорили? — с сомнением спрашивает Клеменс. — Он должен был убедиться, что вы действительно готовы… — Да, да, простите, я буду готов через пару минут, просто… — Маттиас нервно смеётся и прячет руки в карманах пальто. — Не ожидал, что столько мыслей нахлынет. Шёл к вам с пустой головой, а тут… — Понятно. Ну, думайте. Если что, вы же в курсе, что в любой момент можете отказаться? Маттиас кивает: «Угу». Как будто речь идёт о яичнице на завтрак. Он опять глазеет в вырытую могилу и предаётся размышлениям. «Я давно уже всё решил», — шепчет он. Клеменс лениво прохаживается между могил. — Вы верите в бога? — вдруг спрашивает Маттиас, оборачиваясь и глядя на него. — Я? — Клеменс хихикает. — Я, сын колдуна, верю ли я в бога? Да нет. По крайней мере, не в того бога, которого могут придумать люди. — Я тоже не верю. Но… я часто думал: что если люди правы? И есть рай и ад… — О, тогда вам не поздоровится. В рай вы точно не попадёте. Маттиас пожимает плечами с вымученной улыбкой: — Всё равно. Всё равно. Клеменс вглядывается в его лицо. Бледный весь, красные пятна на щеках. Нервничает. Но видно, что он не врёт. Действительно решился, и плевать ему на ад. Ему слишком больно, он уже не сделает ни шагу назад, никуда не уйдёт с этого кладбища, с его грузом слишком тяжело таскаться. Клеменс много их видел таких — самых разных, преступников и жертв, у которых по телу разлита одна и та же невыносимая чернота. — Кхм… давайте я вам расскажу ещё раз, как всё делается, — предлагает Клеменс. — Вы стреляете себе в висок, стоя у могилы. Желательно, чтобы вы упали туда. Но это не обязательно, я могу вас туда скинуть. Потом я вас засыплю кое-каким веществом — не скажу, каким, секрет фирмы. — Он улыбается. — Пробормочу заклинания, какие нужно. Вещество растворит вас в течение трёх минут — двух, если вы снимете пальто. И всё. Память о вас будет мгновенно стёрта из сознания всех людей, с которыми вы когда-либо контактировали. — Всех? — Да, я же сказал, всех. Поначалу это создаст у них некоторые провалы в памяти, ну, они будут наталкиваться на какое-то… слепое пятно в своей же голове. Когда они будут пытаться думать о вас, они будут думать о пустоте. Постепенно это пройдёт и никак не будет влиять на качество чьей-либо жизни… Клеменс не знает, интересно ли это Маттиасу, волнуют ли его вообще слепые пятна в чьей-то памяти и мыслительные коллизии. — Как видите, процедура гуманная и для вас, и для людей. — Цены не очень гуманные, — отмечает Маттиас. Он молчит, кусая губы. Спрашивает несмело: — Что из меня получится? Удобрение? Клеменс отрицательно мотает головой, как бы извиняясь: — Нет. От вас ведь ничего не останется. Могилку я закопаю и она надолго останется нетронутой. — Ясно. Хорошо. И… много раз вы уже это делали? — Я только это и делаю, — слегка обиженно отвечает Клеменс, мельком оглядываясь на старые могилы. — Я не колдун так-то, пока что. Я учусь. И эта процедура для меня не сложная. Клеменс родился с пороком. Ему тяжело даётся магическое искусство. Нормальные люди в его возрасте уже лечат животных и начинают учиться исцелять живых людей, а он так и возится с мёртвыми, как восьмилетка. Уж на этом поприще он достиг мастерства, но дальше продвинуться — ни в какую. Мастерить что-то, гробы сколачивать — ему и то легче, чем щенку лапу залечить. Но он не рассказывает клиентам о своей низкой квалификации, чтобы не пугать зря. — В общем, вы можете не беспокоиться. Всё будет в лучшем виде. — Хорошо, — выдыхает Маттиас, и видно, что ему не становится легче от их беседы. Как бы ни был Клеменс учтив и доброжелателен, по сути Маттиас собирается убить себя, и тут уж разговорами не поможешь. Это не просто убийство. Он стирает себя. Христиане, например, верят, что стереть себя из памяти людей — худший из грехов, хуже, чем самоубийство, потому что, стирая, ты уничтожаешь божью тварь без следа, и адовы муки, которые уготованы для души стёртого и для души колдуна, невообразимы. Маттиас уничтожает себя. Оставляет вместо себя пустоту — нет, даже пустоты от него не останется, она будет засыпана землёй этого странного кладбища, куда никто не приходит на поминки, зарастёт травой, затянется быстрее любого шрама, перекроется новыми мыслями в памяти тех, кто попытается подумать о нём. Его просто нет, никогда не будет, никогда не было. Маттиас глубоко вдыхает воздух, закрывает лицо рукой и опускается на колени. Клеменс надеется: может, сейчас он передумает и пойдёт прочь? Он с надеждой смотрит в спину Маттиаса, видит, что плечи его вздрагивают. Клеменс расстраивается, он надеялся, что обойдётся без рыданий. Он очень хочет спросить: дружок, что случилось? Ради кого ты собираешься это делать — для себя или для других? Стираешь свой позор из памяти человечества или что-то гораздо хуже? Ты сделал кому-то больно и хочешь стереть эту боль? На гнусного преступника Маттиас не похож. Да и отец говорил Клеменсу, что преступники крайне редко раскаиваются так сильно, чтобы идти на процедуру и стирать себя из памяти жертв. Действительно часто попадаются люди мнительные, уверенные, что их все ненавидят и знать не хотят. Но Маттиас не похож на такого. Тем более, таких, как правило, удаётся отговорить. А Маттиас слишком упорно добивался права уничтожить себя. Он выждал месяц — по правилам, после обращения к колдуну за этой процедурой нужно ждать месяц, и некоторые успевают передумать за это время. Он — нет. Что он натворил? Что натворили с ним? — Хотите исповедаться? — радушно предлагает Клеменс. — Обычно я советую людям сходить в церковь перед процедурой, но вы неверующий. Так что можете рассказать мне, что у вас там стряслось. Он подходит ближе к Маттиасу и присаживается на корточки рядом с ним, чтобы лучше слышать его невнятное мычание. Говорить Маттиас не может. Не отнимая рук от лица, он шепчет что-то вроде «ужасные вещи, ужасные вещи». Клеменс понимает, что лучше не лезть, и просто похлопывает по плечу и отходит. Маттиас будто молится перед собственной могилой. Он раскачивается взад и вперёд, молча, и это выглядит так, будто он либо упадёт в яму раньше времени, либо разорвётся на куски от сдерживаемого крика. «Я хочу перестать существовать», — выговаривает он срывающимся шёпотом, делая ударение на слове «хочу». «Я хочу, хочу этого, это уже невозможно терпеть, — шепчет он, а Клеменс делает вид, что не слышит. — Мне это нужно. Чтобы никто никогда не знал меня». Он умолкает и долго выравнивает дыхание, чтобы встать с колен и сказать: — Всё. Давайте. Клеменс недоверчиво хмурится. — Я готов. Вы мне не верите? — Маттиас зло смотрит на него красными глазами. — Нет, правда, с этим пора кончать, не думайте, что я цепляюсь за жизнь, это просто так, слёзы, пора кончать… Клеменс подаёт ему пистолет. — Оружие, которое вы выбрали. Сами выстрелите или вам помочь? — Сам, — Маттиас отвечает внезапно твёрдо. Он, видно, давно мечтал об этом. Клеменс всё равно с сомнением смотрит на его дрожащие руки. — Я мог бы вам помочь с этим… но не хотите — как хотите. Только стреляйте аккуратно. Не дай бог что-то не то себе прострелите и живы останетесь — это ещё на месяц переносить процедуру. Маттиас клянётся быть аккуратным. Он закрывает опухшие глаза, приставляя пистолет к виску. Клеменсу жалко, что пропадает такой человек — его бы выпотрошить и сделать симпатичное пугало для ржаного поля. Маттиас собирается стрелять, но вспоминает о пальто. Он долго расстёгивает пуговицы. Бросает пальто на землю. — Прощайте. — Маттиас не смотрит ему в глаза. — С вами было приятно иметь дело, — отвечает Клеменс. — Прощайте. Маттиас стреляет. Жужжание насекомых над кустами на мгновение прекращается, а потом звучит неожиданно громко. Канарейка, испуганная выстрелом, слетает с дерева и садится на плечо Клеменса. — Видала? Ещё один несчастный. — Парень стирает со щеки кровь и вздыхает. — Прямёхонько в могилу упал, как я просил. Он поднимает с земли пальто и осматривает: подкладка рваная. Так себе вещица, не стоило и заморачиваться. Клеменс бросает пальто туда же, куда упал его обладатель, и направляется к сарайчику неподалёку. Приносит килограммовый пакет с серым порошком, садится у могилы на корточки и щедро посыпает труп, поминутно бормоча короткое заклинание. — Вот так-то, — приговаривает Клеменс. — Чтоб не было как в прошлый раз, когда лицо плохо засыпал. На лбу сына колдуна выступают капельки пота от умственного усилия, когда он громко и чётко проговаривает последнее, важнейшее заклинание. Вещество вспенивается и громко шипит. Из могилы поднимается пар. Клеменс насвистывает, прохаживаясь туда-обратно по дорожке между могил без надгробий, ступая на шаткие плитки. Одна минута, две, три. Маттиаса Харальдссона больше не существует. С одной оговоркой. Клеменс никогда не говорит клиентам, что помнит всех до единого.