Как потратить карантин с пользой для себя (и своего соседа)

Потолок был очень интересный. Кремово-бежевый, местами потемневший от времени, с изящной паутинкой трещин, расходящихся от тяжёлой хрустальной люстры. Я несчастно вздохнул. Под ладонью тут же завозился Попчик — с возрастом слышать он стал чуть хуже, но моё настроение улавливал не менее чутко, чем раньше. Голова нещадно болела, в горле расстилалась пустыня Мохаве. Я бы встал, чтоб промочить его, но знал, что не поможет. И чёрт бы побрал Бориса с его идеями! — Борис! — Shto? Я вздохнул. Конечно, у меня был за плечами курс разговорного русского, но, если Бориса прорывало на родной, великий и могучий, как он сам говорил, то остановить его мог разве что противотанковый ёж. Про ежа я знал от него же и совершенно не представлял, что это такое. — Борис. Поговори со мной. — O tom, kak kosmitcheskiye korabli borozdyat prostori Bol’shogo teatra? Я фыркнул. Из его ответа мне знакомы были почти все слова, но получалась какая-то бессмыслица. Звездолёты? Просторы Большого театра? В одном предложении? — По-английски, Борис. Я не понимаю. Борис, лежащий на полу, щёлкнул зажигалкой. Дымом не потянуло — я и не ждал. — Nu dak poshol nahuy, ya-to tebya otlichno ponimayu. Этот пассаж я уже понял. Губы сами собой растянулись в ехидной ухмылке. — Sam poshol. Kozyel. — Фу-у-у, Поттер, — переходя на английский, провыл Борис, возясь на полу, — только не этот твой акцент! Я аккуратно повернул голову, чтобы встретиться с ним взглядом, и тут же об этом пожалел. В висок будто вошло сверло здоровенной дрели, размер которой подошёл бы Гулливеру. Ну или Мегатрону, если уж порассуждать. Мегатрону больше к лицу загонять в головы людей здоровенные свёрла. — Совсем плохо? — участливо спросил Борис, прикладывая к моему лбу прохладную влажную тряпку. Я застонал сквозь зубы, отчаянно жмурясь, и нащупал на животе его руку. Ладонь вспотела от беспокойства и того же болезненного состояния, в котором находился я сам.

***

Ломка. Так странно — я переживал её много раз до того, но никогда — с такой интенсивностью. Каждую ниточку нерва в моём теле будто бы заливали раскалённым металлом, но, вместо того, чтобы сгореть и омертветь, нервы извивались, подобно змеям, в непрекращающейся агонии. Это длилось четвёртые сутки, и смерть уже давно перестала казаться врагом — напротив, счастливое избавление в беспамятстве и вечном покое маячило на горизонте, дразня и маня моё измученное болью сознание. Бориса, как ни странно, ломало меньше — или же он, как и все русские, когда-либо виденные мной, оказался выносливее просто от рождения. Борис часто хохотал надо мной, сыпал терминами вроде «ошибки выжившего» и «выученной беспомощности», чтобы убедить меня в том, что вынужденное постоянное страдание играет с русскими злую шутку, и только потому они кажутся выносливее других… Тщетно. Я ему не верил. В детстве ему было больно, он терпел побои и ломку, делал всё то же, что и я — но постоянно оказывался терпеливее меня. Вот и теперь, вместо того, чтобы, скуля, кататься по полу, Борис баловался с зажигалкой, играл с Попчиком в мяч, выползал на кухню, чтобы приготовить нам еды, и ходил в магазин — в солнечных очках и маске, конечно, но именно он снабжал Хоби продуктами, тщательно протирая антисептиком и собственные руки, и пакеты, которые оставлял на последней ступеньке лестницы в мастерскую. Карантин свалился на меня, как небо на плечи Геркулеса, и я откровенно не выдержал: обзавёлся гермофобией в добавок к своему и без того внушительному списку психических расстройств — спасибо психиатрине, к которой меня бесцеремонно притащил Борис после очередной попытки передоза, разобрала весь мой веер по полочкам и начала выбивать из моей психики любовно лелеемое мною всю жизнь дерьмо. Из-за моей поехавшей крыши Хоби чуть было не остался без человека, способного ходить в магазин, но мой вечный чёрт из табакерки, сверкая своими чёрными глазищами и улыбкой отъявленного психопата, почему-то убедил Хоби, что лучшего, чем он, кандидата для похода за продуктами в эпоху коронавируса не найти. У Хоби, конечно, были деньги — спасибо, опять же, Борису с его талантом сбывать с рук всё, что только можно, — но он предпочёл услуги Бориса. Не скажу, что я не был благодарен им обоим за то, что решили свои проблемы без меня, так как занялся тем, что лез на стену, донимал Попчика настойчивыми ласками и потихоньку сходил с ума от скуки. Тут-то Борис и подловил меня на слове, когда я в приступе очередной ломки из-за запоздавшего курьера посетовал на то, что никак не могу бросить. — А давай завяжем с наркотой, Поттер, — предложил он как бы невзначай, почёсывая брюхо счастливому Попчику, вывалившему из пасти язык, — hule, всё равно делать нечего. Хоть польза будет от сидения в четырёх стенах. И дёрнул же меня чёрт согласиться! Вот лежи теперь, Тео Декер, и медленно подыхай от того, как кто-то пытается сделать из твоих нервов и мозга анатомическую модель, выдирая их заживо с методичностью доктора Менгеле… — Поттер? Я открыл глаза — и поморгал немного, привыкая к темноте. Надо же — уснул и даже не заметил, как наступила ночь. Борис сидел рядом, стискивая мою ладонь своими тонкими и невероятно сильными пальцами. Я когда-то думал, что они хрупкие, пока Борис на моих глазах не подрался врукопашную с грабителями, вздумавшими нажиться на нашем с Хоби антикварном магазине. В одиночку, низкий по сравнению со мной и довольно худой Борис вынес троих здоровенных лбов, скрутил и с суровым видом сдал с рук на руки подъехавшему по сигналу тревоги Юрию. С полицией мы с Борисом не хотели иметь дело, так что все наши проблемы по части безопасности решали бывшие подчинённые банды Бори Ганджубаса. Новый главарь этой банды, встрёпанный, в полурасстёгнутой рубашке Ширли Темпл, наскоро обнявшись с Борисом, о чём-то с ним пошептался и махнул рукой Юрию. Они уехали так же быстро, как и приехали, но я почему-то долго не мог забыть синяков на шее одного из грабителей, которых в ночь утащили русские. Синяки те были в форме Борисовых пальцев, и только тогда я начал осознавать, что настоящая мощь Бориса состояла вовсе не в огнестрельных игрушках и не в его харизме, а в той беспринципной силе духа, которая позволяла ему когда-то давно выстоять против отца. Со временем эта сила передалась и его телу. — Поттер, у тебя шестерёнки скрипят. Прекращай так громко думать. Борис шептал еле слышно, так что его голос не причинял мне боли. Я попытался приподняться на локтях — и неожиданно получилось. Голова всё ещё гудела, но это было похоже на журчание ручейка в сравнении с прежним шумом горного водопада. — Ск-х-кх… Я закашлялся, и Борис тут же сунул мне стакан воды. Не в руку — ткнулся в губы холодным стеклянным краем. Я зажмурился, позволяя Борису напоить меня, хоть и чуть не подавился с непривычки. — Тише, тише, Поттер. Tishe, vsyo horosho. Как когда-то в Вегасе, когда я просыпался от кошмаров, душимый давно отгремевшим взрывом. Я вымученно улыбнулся и благодарно кивнул. Борис отставил стакан и поправил мне подушки так, чтобы я мог полулежать на гостиничной кровати — не могли же мы, в самом деле, мучить своей ломкой несчастного Хоби? — Сколько времени? Борис поймал мою руку, прижался губами к костяшкам пальцев. — Четыре утра. Светает, Поттер. Я бросил взгляд на окно — небо и вправду прояснялось. Над домами, будто дымка, рассеивался свет фонарей и вывесок, отчего казалось, что рассвет одновременно наступает и с горизонта, и из самого города. — Это ты раздвинул шторы? — спросил я, вспомнив, что днём не видел ничего за окном. Борис молча кивнул. Его губы, сухие и потрескавшиеся, прижимались к коже моей руки, слегка покалывая. — Легче? — Да. Борис улыбнулся — острые краешки трещин царапнули меня по руке. — Я же говорил, что получится. Я не дам тебе сорваться. Я усмехнулся — Борис не сомневался, что без труда завяжет сам. Я тоже не сомневался — в конце концов, в нём почему-то был слишком развит инстинкт оберегать меня, а вот со стабильностью моей ремиссии Борису точно придётся повозиться. Хотя и до ремиссии было далеко… Что-то мокрое и горячее скользнуло по ладони, и я вздрогнул. — Борис? Он будто меня не слышал — самозабвенно вылизывал мою ладонь, выпав в какую-то свою вселенную. Его язык щекотал кожу, и эти ощущения отдавали почему-то прямиком в член. Чувствительность вдруг болезненно обострилась, и я застонал, не найдя сходу резких слов, чтобы остановить Бориса. Да и не хотелось почему-то. Я думал, он поднимется вверх по предплечью, но Борис вдруг как-то в один миг, плавным движением перетёк с пола на мои бёдра и дёрнул вниз резинку пижамных штанов. Щёки обожгло прилившей кровью, как будто мне было лет тринадцать. — Борис! — я в ужасе вцепился в запястье его руки, но Борис уже сомкнул сухую ладонь на моём члене — пока не приятно-скользко, но до ужаса горячо и прекрасно. И какая-то часть моего сознания помнила, каково это — чувствовать ласку этой ладони… Мы не разговаривали о том, что было между нами в Вегасе, с самого Антверпена, но сейчас Борис одним взглядом своих чёрных колдовских глаз выбил из меня дух. — Спокойно, Поттер. Это всего лишь я. Он сплюнул на ладонь и крепко сжал ею мой член. Я зашипел от смеси дискомфорта и возбуждения, прокатившейся по всему телу прямиком в мозг. Измученный болью ломки центр удовольствия отреагировал мгновенно — под каждым движением ладони Бориса член становился твёрже и выпрямлялся. — Ого, — сказал Борис, алчно глядя на дело рук своих, — ну ты и вымахал, Поттер. Я ответил ему коротким стоном — и едва не свалился с кровати, когда Борис съехал ниже по моим ногам, наклонился и провёл языком от основания члена вверх, к головке. Дрожь прокатилась по моему телу, лишая последних сил, и я откинулся на подушки, жалобно взвыв. Этот звук, только более тонкий, вдруг отразился в памяти, оживляя ещё одно воспоминание. Вторя возникшей в моей голове картинке, Борис облизнулся и обхватил губами головку. Я зажмурился — и под веками заплясало давно позабытое, скрытое вечным в то время наркотическим туманом: как Борис, убрав за уши свои длинные кудри, самозабвенно лижет мой член, наминая свободной рукой мои яйца. Очки норовят свалиться с моего носа, и я зажмуриваюсь/распахнул глаза. Картинка почти не меняется — только волосы у Бориса стали короче, да вид более болезненный. Я почему-то и не думал, что Борис вообще может выглядеть измученнее, чем в Вегасе. Он и там-то тянул на сбежавшего от безумного маньяка пленника, а сейчас… Сознание будто раздвоилось, и, не прекращая подвывать на одной ноте от жарких и влажных ласк, я протянул руку и начал гладить Борисовы кудри, пытаясь зачесать их за уши, как раньше. Длины не хватало, но это и не было важно — Борис сильнее зажмурился, загудел прямо вокруг моего члена, и ощущений неожиданно стало слишком много… Я вылетел в оргазм как под колёса несущегося на огромной скорости бензовоза, и меня взорвало, и эхо давнего взрыва, уничтожившего мою прошлую жизнь, оживило ненадолго мою контузию. Я оглох, ослеп и не чувствовал своих конечностей — почти что умер. Первое, что я увидел, когда начал приходить в себя — пуговицу на рубашке Бориса. Он прижимал меня к своей груди, укачивая. Щеке было мокро, и я не сразу осознал, что плачу. — Tishe, tishe, Potter. Vsyo hororsho, — шептал Борис мне в макушку — как когда-то давно, когда в бреду наркотического дурмана я вдруг осознавал, что моей матери больше нет, и никому в целом свете я больше не нужен. И, как и тогда, меня смело осознанием — нет, нужен. Нужен Борису, и нужен так сильно, что его сердце колотится под моей щекой так быстро вовсе не потому, что всё ещё продолжается ломка. Ему больно видеть меня таким — сломленным, отчаявшимся. Он видел меня таким тысячу раз — но я всё ещё ему нужен. Иначе не откачивал бы он меня в Антверпене так самозабвенно, не гулял бы по морозным улицам, заболев в итоге бронхитом после своих подвигов… Я вцепился в его рубашку, приподнялся — и в самых лучших традициях бульварных сопливых романчиков утонул в смоляной черноте его глаз. — Борис… — Да, Поттер? Его голос звучал хрипло, брови съехали к переносице, придавая ему задумчивый и серьёзный вид. Я не мог вынести той бури противоречивых чувств, что кипела во мне, и рухнул на него, едва не разбив зубами его губу. Начало этого поцелуя, наверное, было худшим в моей жизни по моей же вине, но Борис вдруг застонал и схватил меня за шею, жадно скользнув в мой рот своим языком. Он целовался как безумный — будто это был последний поцелуй в его жизни. Я тонул — но и он тоже, и мы словно пытались нацеловаться перед тем, как океанская пучина засосёт нас, и мы навсегда пропадём на дне, куда не доходят солнечные лучи. Вот только мы больше не тонули, и лучи рассветного солнца обласкали нас, так давно не видевших дневного света — как двух вампиров, внезапно ставших людьми. Мы покинули дно, оттолкнулись от него — и плыли вверх, к спасительному воздуху, дышали им из лёгких друг друга, сталкиваясь зубами и хихикая, как подростки. Так, наверное, должны было быть, если бы Борис тогда приехал к Хоби. Если бы не начал доламывать то, что осталось от его жизни, пробуя собрать из букв З, А, Д, Н, И, Ц и А слово «вечность», продавая наркотики и ошиваясь у Ксандры. Мы бы вернулись к жизни ещё тогда, любя друг друга… Любя! Это слово загорелось в моей голове, обжигая, как свет ультрафиолетовой лампы чувствительную сетчатку глаз. — Люблю, — прошептал я между поцелуями, покрываясь мурашками от того, что наконец понял, в чём всю жизнь ошибался, — люблю, люблю, люблю! Борис гладил мою спину, скрёб отросшими ногтями за ушами, целовал меня в ответ — и, паразит такой, смеялся. — Любишь, Поттер? — Люблю, — стонал я, и смеялся в ответ, и всё на свете вдруг стало так просто, что я ужаснулся тому, как долго был слеп. Я знал, что люблю Бориса, что он любит меня — но не осознавал полного смысла этих слов. Только сейчас, когда впервые то, что происходило между нами в Вегасе под кайфом, произошло на трезвую голову, понял, что упускал. Я люблю Бориса так же сильно, как люблю дышать. Без воздуха я бы умер — и без Бориса, все годы, прошедшие с нашей последней встречи до подстроенного самой вселенной столкновения в баре, я не жил — существовал. Ходил, говорил, занимался сексом, был уверен, что влюблён — но и толики того не чувствовал, что жгло мои лёгкие сейчас. Запах Бориса проникал, казалось, до самых пяток, и я смеялся, как накуренный, но не от того, что во мне сейчас было что-то чужеродное, изменяющее сознание, нет. Я любил Бориса все эти годы. Я люблю его. — Поттер, прекращай так ржать, — вдруг сказал Борис, — а то, сдаётся мне, у тебя крыша поехала совсем. Он всё ещё улыбался, но выглядел взволнованным — меня крыло от его заботы, как когда-то от героина. — Я люблю тебя, — ответил я ему, как будто открывал самую сокровенную тайну на свете. — Я знаю, придурок, — Борис усмехнулся, — и я тебя люблю. Но какого ж хрена ты так хохочешь? Я не нашёл ничего лучше, чем ляпнуть: — А ты? Борис вздохнул, закатил глаза и снова поцеловал меня — уже медленнее и спокойнее, так, что я расплылся по нему расслабленным моллюском, лишённым раковины, но чувствующим себя в абсолютной безопасности. — Какой же ты придурок, — выдохнул Борис в мои губы, — и угораздило же меня влипнуть в тебя по самую макушку! Я глупо улыбался ему в шею. Головная боль, смытая эндорфиновым штормом оргазма, потихоньку возвращалась, но я знал — она пройдёт. Всё проходит. Но почему-то — и я сам не знаю, почему — моя любовь к Борису остаётся. И его любовь ко мне — тоже. Мне в этом виделась рука моей мамы, хоть я и не знал, как она могла понять, что этот парень, подсадивший меня на наркоту, потом сам же с неё и снимет, заменив более сильной — любовью. Наверное, могла. В конце концов, матерям свойственно чувствовать своих детей порой лучше, чем они понимают себя сами. Моя мама — точно могла. И я прошептал Борису в шею: — Спасибо. — Всегда пожалуйста, — отозвался Борис, — но за что конкретно? Я улыбнулся — и ничего не ответил. Откуда-то из угла процокотали по полу когти, и Попчик, со старческой неуклюжестью вскочив на кровать, ткнулся в моё обнажённое бедро мокрым носом. Борис накрыл его голову ладонью и замурлыкал что-то себе под нос — мелодию я, как всегда, не узнал.