Черный человек

Пару месяцев назад Есенин со своей новой супругой отчалил в так называемое «свадебное путешествие». Москва и Петроград гудели этой новостью, ожидали, когда же придут восхищения с той жуткой западной стороны в отношении прекрасного поэта из глубинки. На одном из литературных вечеров Мариенгоф, гордый выбором Сергея, говорил об имажинизме как о единственной вещи, которая покорит и Францию, и Америку. Он настойчиво смеялся в лицо всем и каждому, уверяя в том, как видел эту первую искру между теперь уже новобрачными. Его брала гордость, что именно имажинист поехал покорять Европу. – Не любит ваш балалаечник ее, – свысока протянул Маяковский, проходя мимо насмехающегося Мариенгофа. – Почем вам-то знать, Владимир Владимирович! Вы же дальше очаровательной Лилии Юрьевны не видите ничего! Его маленький кружок залился смехом, словно бы это было действительно так. Они слышали и улыбались каждой словесной перепалке Есенина и Маяковского, а потому на удивление свыклись с той неверной мыслью, что Владимир как-то оказался против Сергея, что было откровенно не так. Он не был против самого Сергея; он был решительно против имажинизма, в котором тот погряз и настырно утопает. – Зря смеетесь, Анатолий Борисович, – он чуть наклонился, крепко упершись крепкой большой ладонью о спинку стула, на котором сидел его оппонент. Мариенгоф нервно сглотнул. Внушительная каменная фигура Маяковского висела над ним величавой точеной глыбой, которую совершенно невозможно сдвинуть. Это было просто уникально и пугающе. Точеные черты Владимира в потемках комнаты казались еще острее и жестче, чем пугали Анатолия немного больше, чем кто-либо мог себе вообразить, и он молчаливо отступил, потупив глаза в пол и больше не сказав ни единого слова в сторону Есенина. От этих новостей было просто невозможно спрятаться: их свадьба настырно ездила по ушам и задевала за живое. Маяковский подумывал уехать за границу на некоторое время, но там повсюду был отпечаток присутствия Айседоры, самой большой ошибки Есенина в его жизни. Но он знал главную причину, которой никогда в жизни бы не поделился ни с кем. Сладкая месть, которая убьет его, растопчет все его чувства, – неужели именно этого он хочет добиться? В доме Бриков всегда было место чтению, а потому и маленькому томику стихотворений Сергея там найдется место. Проходя мимо книжной полки, Маяковский все время случайно ловил взглядом этот несчастный небольшой томик, уже пару лет совершенно никем не скрываемый. Эти рифмы такие мягкие и плавные. Они не прыгают и не скачут, не несутся, а медленно перетекают одна в другую. Сергей казался ему смешным и милым, таким наивным и молодым в душе, что это порой казалось удивительно забавным и занимательным. Его любопытные голубые глаза всегда искали его, Маяковского, в толпе, внимательно всматривались в него, когда звучный голос декламировал стихи с трибуны. А что сейчас? Айседора занимала место повыше любого литературного вечера, а уж тем более и тех наигранных ссор, где они перекидывались громкими и порой грубыми словами, как бы стараясь ранить своего оппонента, показать его неправоту. А что сейчас?.. Он уехал, и больше никто так старательно не слушает его слов. – Что ты убиваешься, Володя? – нежный голос Лили раздался за его спиной. Ее теплые руки приобняли его, зоркие и быстрые глазки попытались высмотреть, что именно тревожило его на этой самой полке. Очевидность положения ее раздражала. Ей нравилось его внимание, но каждый раз, когда у Есенина возникал новый крупный роман, это самое внимание от Маяковского становилось странным, будто бы они стараются поиздеваться друг над другом, показывая, как им важны пассии, находящиеся рядом. В обычное время он уже так и не горячился, даже попривык к ее вечным гуляниям. Их любовь не была прежней, да и Брик уже не была уверена, что это вообще была любовь, хотя ее влечение к Маяковскому совершенно не остывало. – О чем думаешь? – прижимаясь, протянула она. – Он черт, – твердо сказал Владимир. – Чертовски талантлив. Только не говори ему, что я это сказал. – Я думаю, он и сам знает, что ты так думаешь, – улыбнулась Лиля и заглянула в его темные похолодевшие глаза. Она гладила его по крепким рукам, нежно проводя пальцами то по рукавам рубашки, то по грубоватой коже запястий. Ей хотелось отвлечь его, увлечь снова за собой, но ее старые способы, заставлявшие метаться, ревновать, плакать и биться в закрытые двери, уже не были такими действенными. Брик хотела заполучить себе всего Маяковского снова, как это было в тот самый день, как она получила от него кольцо со своими инициалами. Ей хотелось чувствовать его любовь неумолимой, беспощадной, иногда даже пугающей своими страстью и иногда спокойствием. Его ревность разжигала в ней огонек запала и любви. Ее ревность делала из нее мстительную и беспокойную. – Есть планы на выходные? Говорят, будет чудесная постановка в субботу. – Я купил билет во Францию. В субботу я отбываю. Это звучало для нее как удар. Очередной удар, который стоит просто пережить, потому как он давно ей не принадлежит всецело. Но даже так она не перестанет вести эту странную слежку за ним, которая извечно забавляет ее и ранит в равной степени. Осип был решительно против такого ее намерения, но сделать ничего не мог: все его слова казались простой пылью на книжной полке, которую запросто можно смахнуть и никогда больше не увидеть на том же самом месте. Он любил свою жену и, чтобы не потерять ее навсегда, болезненно смирился с ее любовью к другому. Они оба провожали его. Лиля вешалась ему на шею, плакала и отговаривала, настаивала, что он нужен здесь. Маяковский был слишком непоколебим в своем решении – его, казалось, совершенно ничто на этом свете не может остановить. Его тянуло куда-то далеко, где, как он был абсолютно убежден, разрывается маленькое и нежное сердце, которое было к нему поистине жестоко. По всей Европе, в каждом ее уголке, куда его заносила судьба, он встречал слова об Айседоре и ее новом муже. Как было неприятно слушать о ней, усердно устраивавшей вечера для какого-то русского поэта. Здесь не было тех прекрасных полей и лесов, воспетых Сергеем; им было чуждо наслаждение спокойной рифмой и мелодичным ритмом. Им был не нужен русский хулиганистый мальчишка – у них таких ребят были полны свои дворы. Здесь его следы остывали. Живы были только смешные истории о его глазах и попытках самостоятельно привлечь внимание. Маяковский даже не стал бы пытаться привлечь их внимание своей поэзией – никто здесь и не стремился узнать, кто он такой и почему имя Есенина слетает с его губ чаще, чем имя очаровательной и безумно талантливой Айседоры. Его вело все дальше и дальше, прямо в Америку. Тут-то точно никто не должен был узнать о его визите. Всю дорогу туда он был аккуратен и скрытен: мало говорил и встречался с людьми, извечно молчаливо курил недалеко от носа корабля и нервно озирался по сторонам, если слышал казавшиеся знакомыми голоса. Его не должно быть здесь, но эта глупая, просто фатальнейшая ошибка Есенина вела его, заставляла считать часы и томиться в неприятной каюте, где его раздражало практически все. По приезде он не успевает даже осмотреться – снова в путь, снова мчится в неизвестные ему дали и города. Калифорния гремела жуткими и громкими ссорами Айседоры и Есенина, безумно продолжавшими им наедине с собой на улицах на непонятном окружающим языке. Маяковский чувствовал, как уходит время, ведь он нагло опаздывал на встречу с судьбой. Жарко и неприятно. Люди улыбаются и, кажется, смеются прямо в лицо. По кварталам пробегает со смехом его имя – это так злит, но он не может дать отпор, нельзя, чтобы его кто-то видел и знал здесь, пока не придет время. В компании странных людей Есенин вышагивает по улицам. Он пьян и не скрывает этого на зависть окружающим. Он готов пить до скончания его века, лишь бы не видеть никого и ничего. Говорят, он пьет до самой эпилепсии. После он снова приходит в себя, мирится в очередной раз с Айседорой, уже не столь любимой и важной в его жизни. Он скандирует свои стихи, что-то приплетая новое и смеясь над самим собой. «Жалок», – подумает кто-то. «Погибает», – приходит в голову Маяковскому. Страдает и не находит ничего лучше, как напиваться и пытаться остановить все то, во что он ввязался в своей жизни. Не нужна ему никакая Америка, не нужно ему признание и ее любовь. В этих городах нет жизни, но только его славная Изадора хочет утешить его. Все ее попытки возвеличить его приводили только к большему краху, который вел его именно к этой точке. Владимир останавливает его на улице, преградив собой путь. На него не сразу поднимают глаза, но тут же подают нервный голос, приказывающий уйти с дороги. Сергей не видит ясно, все вокруг нечетко, а потому он довольно долго фокусируется на темных глазах, вглядывающихся в него сверху вниз. – Володя… – тянет Есенин и пьяно улыбается. Он гонит прочь своих дружков, и они смеются над ним, потому как он больше не способен достать им выпить во время сухого закона. В таких условиях, казалось, напиться было просто невозможно, но талант для такого в Есенине уж точно нашелся. Нашлись и деньги, чтобы спонсировать депрессивные вечера себе и другим людям. – Володя, как ты здесь? – он крепко сжимает его локти дрожащими пальцами, стараясь удостовериться, что он действительно настоящий, что он не рассыплется в его сознании снова и исчезнет. – Так же, как и ты, – он поправил на его голове шляпу и стряхнул с пиджака грязь. Есенин был безобразно пьян и потому отвратительно беззащитен. Он хватался за Маяковского, словно тот был спасательным буйком, а он – тонущим человеком без права на спасение и прощение. Поэт поджимал губы, щурил глаза, присматриваясь к таким знакомым и приятным острым чертам лица. – Я не люблю ее, Володя, – кривя лицо, помотал головой Сергей, и его белокурые волосы, выбитые из-под шляпы, ярко сверкнули в свете заходящего солнца. – Лучше умереть, чем любить ее. – Это ты хотел мне отомстить за мою рецензию, никто не заставлял тебя жениться на ней. – Ты был излишне жесток со мной. Я ведь не ничтожество! – он слегка оттолкнул от себя Владимира, но чуть не потерял равновесие сам, когда тот не сдвинулся с места от его удивительно легкого прикосновения. – Да мне совершенно наплевать, что ты обо мне сказал или еще попытаешься сказать! – Когда она вернется? Есенин на мгновения замолчал. Она вернется позже: ее пригласили куда-то, он даже не слушал, о чем она говорила. Сейчас Айседора волновала его меньше всего. То же думал и Маяковский, на дух не переносивший ее и до их брака. Они остановились в каком-то, кажется, отеле, откуда открывался прекрасный вид на окрестности, что должно было способствовать творчеству Сергея, но тот не видел в нем ничего удивительного или чудесного, о чем стоило бы написать. Эти комнаты были для него странны и непривычны, что вводило в определенное заблуждение все его стихотворные способности. В целом ему здесь нравилось, но все безнадежно казалось не таким, каким оно должно быть. Это преследовало его светлую голову, это его томило и уничтожало. Маяковский почти тащил Есенина в этот несчастный номер, чтобы тот уже уснул ко времени возвращения Дункан. Ей-то точно не стоило знать, что он прибыл вслед за ними, что он идет за ними, вдыхая ее дорогой и раздражающий парфюм по многочисленным городам, где она его показывала на увеселение другим людям, не способным оценить его легкость и душевность, его страстность и любовь к родным краям. Он ведет его почти до постели, не реагирует на его нелепые, даже в чем-то детские от нетрезвости нападки из-за слов, которые когда-то распаляли их обоих. – Да как ты после этого вообще можешь появляться на моем пороге! – воскликнул Сергей, сидя на постели и вглядываясь в далекие темные глаза. – Тебе нужен отдых, – стараясь быть спокойным, говорит Владимир и кладет его руку на плечо, наклонившись. Голубые глаза, подернутые странной пустеющей дымкой, болезненно сияют. Он видит в них самого себя, глупо беспокоящегося за этого еще мальчишку, стремящегося обратить на себя внимание подобными выходками, напоминавшими месть все больше и больше. – Я знаю, что вы думаете, Владимир Владимирович, – начал он как-то официально, чем заставил немного дернуться. – Вы думаете, что ваши наигранные речи правы: я никчемен. Посмотрите! Бессовестно пьян в городах, полных трезвенников, отрицающих величие русских поэтов! Я читал им и ваши стихи, но им неважно, что именно я говорю – они смеются надо мной! – Нужен сон. Нужен отдых. – Только не пишите об этом поэм или стихов, прошу, – рассмеялся он, неловко прикрывая лицо руками. – Обещайте, что прочитаете мне что-то новое из ваших сочинений. Я ненавижу свое – меня убьет то, что я напишу для нее. – Пишите для меня. – Жаль, что я не могу писать для нее, – не слушая, продолжал болезненно размышлять Есенин. – Она, эта старуха, любит меня, а я бесконечно пишу о вас. Зачем вы здесь, Володя? Вы приехали убить меня своими глазами? Оставив легкий поцелуй холодными сухими губами в светлых волосах, Маяковский усмехнулся и сказал: «Я приехал спасти вас, Сергей Александрович. Жаль, я нагло опаздываю за вашим поездом». Он ушел, не долго пробыв с ним наедине. В тот момент Сергей долго молчал, лежа в своей постели, и Владимиру показалось, что он уснул. Его пальцы миловидно подрагивались от малейших шевелений в комнате, потому Владимир был осторожен и тих, лишь бы не тревожить его еле держащийся, еле расцветавший сон. Айседора прошла мимо него в роскошном коридоре, даже не взглянув. Снимая аккуратные красные перчатки с белых рук, она на была погружена в какие-то счастливые размышления о прошедшем вечере, потому не обратила внимание на прожигающие ее темные глаза, ведущие Есенина в ту же бездну, откуда оба они уже не вылезут. Дункан вошла в номер, поправив на голове шляпку и горделиво подняв нос, показывая тем самым, что прекрасно провела свой вечер. Она ждала картины отсутствия супруга и была удивлена, найдя его в постели спокойно спящим. Нос поймал в воздухе ноты чужого парфюма, но Айседора не придала значения и этому: это мог быть, кто угодно, соизволивший притащить ее пьяного мужа прямиком в кровать. Ей не хотелось узнавать имя и лицо, не хотелось благодарить и жать руки. Поглаживая Сергея по белокурым волосам, она опечаленно выдыхала в тишине комнаты: он никогда не любил ее так, как она полюбила его. Это нагнало ее еще в Нью-Йорке, но признаваться в этом не хотелось. Сейчас же отрицать это было абсолютной юношеской глупостью, из которой она давненько выросла. Для таких дел у нее не был ни времени, ни сил – в отличие, конечно, от Есенина, находившегося в этом славном возрасте, когда еще дозволительно совершить ошибку. Айседора чувствовала, что кто-то извечно с ними третий рядом, но уже не собиралась вмешиваться, потому как это знатно расстраивало ее, уничтожало в ней те творческие порывы, которые были ценны и любимы всеми вокруг. Всеми, кроме Сергея и его бесшумной тени, следующей за ними по пятам. Есенин скучал по родине, хотел немедля уезжать, но Дункан уговорила его на поездку в Джорджию, которая станет последней остановкой перед отбытием обратно в Союз. Он нехотя согласился; без ее ведома оплатил три билета и под покровом ночи передал его Маяковскому с ненастойчивой просьбой. Не раздумывая, Владимир взял билет из его рук. В голубых глазах пробежала искорка любопытства и надежда, что он действительно не оставит его с ней один на один. В день отъезда Сергей, как на литературных вечерах, искал его темные глаза, запрятанные в тени козырька. Эта забава была такой нервной, потому как Маяковский был таким ненадежным в этом плане, что становилось страшно и совершенно не по себе. Но уже вскакивая в поезд, он видел его, стоящего чуть поодаль, и улыбнулся, заставляя чужие уголки губ дернутся. Есенин был доволен, что в Джорджии, пока его ненаглядная Иседора будет заниматься своими делами, он проведет свое время в приятной компании, которую извечно искал и в Москве, и в Петрограде. Потому он мечтательно вглядывался в окно, предвкушая их тихие разговоры. Глядя на него, Дункан молчаливо расцветала, но где-то в глубине своей понимала, что это не из-за нее. В вечер прибытия она ушла куда-то, не сказав к кому, зачем и когда вернется. А может, она сказала, но Есенин не слушал. Он еще из Калифорнии увез с собой бутылку чего-то – он даже не удосужился спросить, что именно это было. Маяковский долго упирался, но вскоре отступил под насмешливыми уговорами. Он уже не сдерживал всегда казавшуюся холодной улыбку, снял с головы шляпу и отложил ее в сторону. Есенин был более настойчив и быстрее опьянел. Поддавшись хмельному настроению, он то и дело касался Маяковского, подсаживался все ближе, пока в конце концов не сел так, чтобы прислониться к нему телом и удобно устроить голову у него на плече. – Знаешь, я сжег стихи, которые написал в Калифорнии. Все до одного. – Они были так плохи? – Я не знаю. Они пропахли ее духами, мне опротивели они. Если бы всю дорогу я не думал о тебе, то меня бы точно увлекло в противные рифмы о ее духах, и я бы просто не смог остановиться. – Ты думал обо мне? – Владимир чуть наклонил голову, чтобы заглянуть в светлое лицо Сергея. – А о ком еще прикажешь думать? Они встретились взглядами. То самое светлое лицо немного залилось краснотой: то ли от алкоголя, то ли от смущения, что он признался в своих мыслях. Темные глаза напротив не вызывали холодной дрожи, голос не был стальным – а ведь именно такой он всегда выступал на литературных вечерах и завораживал своей твердой уверенностью. Сейчас же он не мужчина, облако в штанах. Поддавшись дурману, Сергей чуть приподнялся и слабо коснулся своими губами сухих и холодных губ Владимира. По телу пробежала мелкая дрожь. Длинные пальцы переплелись с чужими, Маяковский чуть подался вперед, как бы неуверенно отвечая на этот неловкий поцелуй. – Вы черный человек, – прошептал Есенин ему прямо в губы. – Вы смерть моя. Такой придет за мной однажды. Он придет за мой снова, но это будете не вы. – Бросьте, – подыграл он своим металлическим голосом. – Не сейчас. Большим пальцем он провел по горящим светлым щекам и вновь поцеловал дрожащего мальчишку.