Круглолицая земная спутница одаривала померкшую темнотой пустошь ледяным светом. Прохлада дождливых ночей обдавала тонкую и уязвимую кожу своим жгучим дыханием, заставляя бледноватое тело покрыться приятным ознобом. Тучи, словно вавилонское столпотворение, сгущались под тяжелым небосводом. Заросшая травой тропинка покрылась влагой, а кусты ярко-желтых верещатников накренились под влиянием напористого ветра. Ничья нога не ступала на эти перепутья уже долгое время. Ничья, кроме Евгении Гессен.
Евгения была необыкновенно хороша собою. Отточенные до почти клиновидной формы подбородок и острые скулы— все это выдавало в ней человека с экстраординарным внешним видом. Глубоко посаженные, широкие, усталые, карие глаза с отблеском апельсинового заката на радужке имели чуть изогнутую форму, схожей с инопланетной. Незамысловатые темные брови имели очертания букв Н и А азбуки морзе, напоминающие объемные знаки восклицания, которые та усердно корректировала, добиваясь подобного эффекта. Вытянутый прямой нос с приподнятыми ноздрями и едва заметным покраснением на кончике, яркие пухлые губы, искажающие врожденное недовольство сочетались с ее пламенной, пышной шевелюрой цвета вишни, огненные концы которой были завязаны в приспущенный хвостик сзади. Ее кадык слегка дрогнул, когда девушка перевела свой взгляд на угловатую метку оттенка багровой крови, проявившейся на собственном запястье. Треугольник, полоса, полоса, треугольник, другая полоса... Евгеша в свои семнадцать полных лет до сих пор блуждала в сомнениях, о чем свидетельствовал этот судьбоносный отпечаток, однако догадывалась, что тот означал не самые приятные вещи.
Девушка проделала шаги вдоль до узковатой низменности, в которой уже скапливались лужи докучливого проливня. В эту ночь дождь шел особенно настырно, но у Евгении даже не было... обуви. Лишь бесформенное, черное, ситцевое платьице, защищающее ее от обморожения, что не сильно ту спасало. Свисающие, обмокшие волосы предательски липли к ее лицу, а тяжелая от влаги ткань— к телу Евгении, что еще пуще затрудняло движения. Каким образом она вообще могла здесь оказаться, почему продолжала идти? Превозмогая весь дискомфорт и щемящую боль в грудной клетке, Гессен добралась до оврага и облегченно упала в самую слякоть, приподнявшись на руках обратно, после того как услышала похлюпывания жидкости от своих телодвижений. Что-то явно происходило не должным образом. Вскоре, Евгения заметила, что капли дождя приобрели черный смоляной оттенок, даже не всматриваясь в них. Девушка направила свои кисти рук вперед и увидела, как сгустки цвета угля медленно скатываются по ее ладоням, достигая плеч. Лужа все больше напоминала зыбучие пески или самое настоящее болото, что не давало ей возможности встать и выбраться. Но та не сопротивлялась и позволяла струйкам нефти поглощать себя. Жидкость посягнула на всю низменность вокруг, дозволяя окунуться к самому дну и навсегда забыться. Когда уровень воды достиг ее ключиц, Евгения смиренно прикрыла глаза, едва заметно улыбнулась и прошептала: "Туралин'ытэ вос'п иджар'оруас".
***
Все началось в сентябре прошлого года. Именно тогда все и пошло под откос. Ее жизнь следовала хаотичным чередом еще с самого ее рождения, но именно в том месяце она встретила Евдокию— девушку с угловатой отметиной, аналогичной ее собственной, которую та старательно прикрывала пестрыми гольфами с незамысловатыми изображениями на своей голени.
Тот самый день ничем не отличался от других. Та же рутина, те же лица одноклассников, расписание и желание провалиться под землю. Евгения устало развалилась на стуле, вырисовывая глаза у очередного портрета на листочке, вырванном из полуоблезлой тетради, своей соседки по парте— по совместительству ее единственной подруги, вместо построения логарифмических функций, кои столь усердно пытался объяснить их преподаватель даже несмотря на то, что время занятий подходило к концу, а мужчина больше всего на свете хотел провалиться в сон на своем же учительском кресле из-за ночной проверки теста, по которому наша героиня получила высший балл. Не без чужой
помощи, разумеется.
— Как идут успехи с моим новым портетом, персик?
О, да.
Персик. Своими пристрастиями к фамильярным обращениям Мириам часто донимала бедную девушку, несмотря на все попытки Евгении пресечь использование подобных слов в ее адрес. Впрочем, и не такое от нее стерпишь, если благодаря этому человеку, ты успешно поддерживаешь репутацию прилежной ученицы. Однажды класс предупредили о том, что на переводных экзаменах всех учащихся будут тщательно проверять на наличие шпаргалок и рассаживать по разным местам, так Евгеша прошла всю учебную программу за две бессоных ночи. Не хотелось бы испытывать терпение своей трудолюбивой подруги, иначе вместо бесчестного паразитирования на чужой деятельности, ей бы пришлось отложить свои бессмысленные душевные скитания и заботу за парализованной матерью, о существовании которой Мириам даже не догадывалась.
— Ты же знаешь, творческих деятелей торопить нельзя. Все будет закончено тогда, когда я посчитаю нужным, иначе вручу тебе твое безволосое изображение, и будешь довольствоваться исключительно им...— с легкой усмешкой проронила девушка, бросив на соседку дразнящий взгляд.
— Ах вот оно как, милая! Значит, и конспекты тебе мои больше не нужны? Ну, знаешь... защита моей интеллектуальной деятельности и все такое.
— Вот же вымогательница. Получишь его завтра перед началом уроков. Завтра!
Прогудел долгожданный звонок, и Мириам, уже давно упаковавшая все свои бумаги в сумку, довольно хихикнула, набросила багаж на свои плечи, и одарив Гессен быстрым поцелуем в макушку, выбежала из аудитории.
До дополнительных занятий по биологии, которые Евгеша обязалась посещать, оставалось предостаточно времени, потому девушка покинула здание учебного заведения, решая остановиться подле запасного выхода на холодных ступеньках и выкурить сигарету вдали от гурьбы школьников, летящих домой, и обозлившихся преподавателей. Но только приблизившись к заднему двору, она заметила чью-то конфетно-розовую макушку издалека, что было особенно непривычно. Мало того, что про ее секретное место практически никто не знал, так и эту особу она видит лишь впервые.
Пообещав своей матери приглядываться к окружающим себя людям, за год обучения в новом коллективе Евгения завела знакомство с доброй половиной учеников школы, пусть популярностью похвастаться и не могла. Делать было так или иначе нечего, потому Евгения, глубоко вздохнув, направилась к загадочной незнакомке.
Когда Евгения сделала пару шагов в ее сторону, та обратила на нее свой взор в ответ и немного сдвинулась в сторону, освобождая место рядом с собой и негласно приглашая к совместному молчанию в строптивых сгустках дыма. Даже на довольно неблизком расстоянии Евгения сумела разглядеть ее мягкие черты лица и заметки, сделанные разноцветными ручками по всему периметру ее худощавых ног. Впервые в своей жизни та проявила малейшее желание кого-то накормить. Непослушные фисташковые пряди выбивались из общей картины подвязанных волос цвета драконьего фрукта, несмотря на наличие всевозможных заколок у себя в обителе. Слегка заметные брови соответствующего оттенка вознижались над бастующей копной расплетенных кос, едва пигментированные глаза, напоминающие шоколадное молоко, забегали по всей окружающей их территории, после того как девушка почувствовала на себе тяжесть чужого анализирующего взгляда. Прикусив свои припухлые конфетные губы и поправив настолько воздушную юбку, насколько это разрешал школьный устав, она перевела дыхание и с невозмутимым видом уставилась на собеседницу в ответ. Поразительно, никогда прежде Евгения не встречала настолько противоречивого для нее человека, у той уже рябило в глазах от перенасыщения приторными цветами и в то же время она уже интуитивно почувствовала в ней что-то, отдаленно или близко напоминающее саму себя. Хорошо это или плохо, но та все же взяла смелость начать беседу, явно не планируя проявлять инициативу пять затянувшихся секунд назад:
— Часто здесь бываешь? — спросила
переросшая Гретель, сделав быструю затяжку и бросив потерянный взгляд на присоединившуюся к ней Евгению.
— Так часто, как проводятся мои спецкурсы, а вокруг здания пустеет. Регулярно, — после этих слов Гессен сделала паузу, достав из самодельного скрытого кармана на сарафане пачку красных (неожиданно, правда?) мальборо. Мгновение спустя та осознала пропажу своей единственной зажигалки, и просить ее она, разумеется, не намеревалась. Разочарованно, но сохраняя лицо, та убрала упаковку обратно в кармашек и продолжила диалог,— тебя я здесь раньше не встречала. Как мне тебя называть?
— Мое имя Евдокия, но я предпочитаю любые сокращения, что только придут в мою голову,— вздохнула Евдокия,— на твой выбор,— она выглядела так, будто вот-вот уснет или расплачется...
— Евгения. Евгеша. И все. На твой выбор,— повторила Евгения, натянуто улыбнувшись.— Откуда ты?— на этой фразе можно было заметить, как Док снова попыталась перевести взгляд на что угодно вокруг себя, лишь бы не на собеседницу. Она легонечко сглотнула и ответила так, будто заучивала эти слова как стишок в первом классе:
— Я приехала из Штутгарта. Моему отцу пришлось покинуть родной город ради заманчивого предложения по исследовательской работе, потому моя семья не могла его оставить. Теперь мы каждый год в разъездах. Считай, все это мне уже не ново.
Евгения увидела, как та занервничала, и решила перевести стрелки на другую тему для обсуждения. Разговаривать желанием никто из них не горел, но светскими беседами коротаешь это убогое ощущение ожидания. Сигарета в пальцах Евы уже затухла, но Евгеша продолжала сверлить ее взглядом и вдыхать аромат сожженого табака. Ужасно хотелось курить, ее терпение было исчерпано. И Евдокия наконец это заметила. Не промолвив ни слова, та вытащила самокрутки из рюкзака и предложила одну своей знакомой. Бросив быстрое "спасибо", та радушно ее приняла и уже было вытянула за ней свою руку, когда Евгеша подносила зажигалку к оболочке самокрутки, но вдруг рукав красноволосой приспустился, обнажив ее уязвимое место— метку. Девушка не считала нужным ее скрывать или маскировать, и когда на нее осыпались вопросы в духе: "В каком тату-салоне ты это сделала? Было ли больно? Каким образом ты сохраняешь ее цвет?",— та отвечала все, что только в голову взбредет. Но не на этот раз. Евдокия резко остановилась, ее палец замер на рычаге, высвобождая неумолимое пламя, а глаза забегали по чужому запястью. Поняв, что причиной исступления знакомой является углообразный шрам, Евгения вернула рукав своей рубашки в должное положение и отпрянула, не сводя с нее глаз.
Наконец, Док вернулась из девятого измерения и, быстро проморгавшись, в спешке начала собирать вещи, что-то попутно бормоча:
— Я... Эм...— она попыталась прочистить свое горло.— Мне нужно бежать на спецкурсы по биологии. Иначе я могу опоздать, надеюсь, ты не возражаешь.
Точно. Спецкурсы.
По биологии. Ей что, действительно, придется их посещать в компании этой сумасшедшей? Неужели, она что-то заподозрила? Или быть может... она знает
историю его происхождения?...
Слишком много вопросов. Очевидно, что собеседница не собиралась на них отвечать. На дополнительные занятия и правда следовало бы поторопиться, а значит она все еще обладает возможностью расположить к себе этот камень преткновения, расспросив про отметку. Убьет двух зайцев сразу. Великолепно. Главное— сохранять самообладание.
— Спецкурсы по биологии говоришь?— неестественным для нее, изумленным тоном воскликнула Евгения,— Какое совпадение! А пошли-ка вместе, мы обязательно сойдемся!— У Евдокии, должно быть, разом вылетели все мысли из головы, потому что та лишь потрясенно уставилась на будущую
подружку, не промолвив ни слова, но все равно остановилась, дабы ее подождать. Да-а, Евгения, определенно, может подластиться к кому угодно, если от этого
кого-то она чего-то ждет. Экая хитрая лиса паразитировала в ней и выбиралась на волю, чтобы выжить. Но где бы сейчас оказалась Гессен без нее?
***
"Возлюби ближнего своего". Что, вообще, должны значить эти слова? Евгения никогда прежде не блистала умением разгадывать заповеди, прописанные в православных книжках, но хорошо разбиралась в людских помыслах. Потому, могла с уверенностью произнести, что "ближним" ее человеком была мать. Умирающая мать, как бы по обыкновению своему трагично это не звучало. Вот она ее и любила, поддерживая жизнь до последних вздохов. Но что же настолько сказалось на дыхании не такой уж и бедной женщины, поддавшейся влиянию неумолимого торнадо жизненных перепутий?...
Начнем с того, что матушку ее забрали в секту Закуро в юные 17 лет. Пообещав содержать и защищать оказавшихся в неудачной компании наивных детей, закуранцы расширяли свои круги по всему миру, заставляли подростков верить в свои особенные видения и суперспособности, все ближе приближаясь к своей цели— возрождению древнего бога Закуро, что по толкованиям народов своих содержал всю вселенную в границах блаженного перемирия и сладкого неведения. Границы стерлись, оставляя за собой лишь параллельные мироздания, переходить из которых было своего рода искусством и схваткой на выживание между Сциллой и Харибдой. Здесь и погиб ее отец, отчаянно метаясь между двух огней. Здесь и лишилась имени Гессен, сражаясь за свою плоть. Утонули вместе в проливе Мессинском.*
Подобрали закуранцы брошенных на произвол судьбы подростков, у которых были лишь они сами. Обучили самообороне и одарили родительским теплом, все шло лучше некуда, да вот только, везде есть подвох, не так ли? Ничего прежде не объединяло этих восьмерых прежде. Однако, у шестерых из них на лунном свету поблескивали метки красноватые, отпечатки самого Везельвула, как выразилось бы неведующее население городка. Вот и приближался судный день.
Завели их в комнату таинственную. Сопровождающие хладнокровность свою сохраняли, да только мурашки, неустанно по коже пробегающие, все не унимались. Взор упал мгновенно на кандалы по стенам развешанные. Кровь не в одних жилах людских застывала, на изгородях бетонных то и дело мелькала. Ну же! Будь опекуны предателями, они бы тот час заметили. Но где же трепетность вся эта? Радушие, оказанное отверженным детям, в самый ни на есть подходящий момент? Нет его. Стерлись в прах натянутые на угрюмые лица улыбки, будто их и не существовало вовсе. Из злачного места попали в просак. Кто-то забился, будто в вольер загнанный, а Гессен все продолжала стоять, оглядывая пространство перед собой. Куда подались— там и продолжать, терять было нечего. Открылась перед ними правда долгожданная, пусть и страшная. Неизвестность сковывала пальцы, обдавая грозным потоком ветра, и все четверо переплели их с надеждой на свою безопасность.
К восьмерке отнеслились без какой-либо жестокости, что было поразительно для них после увиденной картины. Расцепляя кисти рук, каждый из них встречал свое единение в стальных оковах, попутно кидая растерянные взгляды друг на друга. Ничего не знать было страшнее, чем увидеть самое страшное. Четверо из них пали, бросившись из животрепещущей агонии в ласковые объятия бездыханной безмятежности. Двое из которых обладали девственно чистой кожей без
уродливых впалых отметин, выделяющих приспешников среди толпы. Что же произошло в той комнате на самом деле? Мать никогда не рассказывала об этом своей дочери; возможно, ужасающий момент настолько отпечатался в ее сознании, что та решила умолчать, оберегая своего ребенка от лишних тревог; возможно, мозг его просто отпустил и уничтожил в попытке обезопасить носительницу. Процедура могла повторяться и регулярно, но матушка держала этот секрет при себе, словно тайну мадридского двора. Так или иначе, должен был произойти переломный момент, заставивший ее покинуть собрание, скрываясь от лишних глаз в своей узкой комнатушке. Должно быть объяснение этому куску пересаженной кожи на ее груди.
Пережившая грозу четверка с тех пор сблизилась и не отходила друг от друга ни на метр. Их отношения не поддавались каким-либо рамкам и ограничениям, мать не желала уделять время всем подробностям их карамельной связи, да и Евгении объяснять ничего не нужно было, та уже успела сделать о них вывод. Случилось лишь так, что отцом ее стал уступивший женщине место на физическое выживание по ту сторону и последующее сокрытие своего имени, ведь Виктория Гессен уже была мертва.
Все произошло в процессе потасовки с местными жителями Закурании, древних душ, не способных на упокоение. Служители культа в ходе порученной миссии, как оказалось, относились к подросткам как к пушечному мясу и расходному материалу, не расчитав количественное соотношение своих армий, обрекая бедняг на верную погибель. Когда переносишься в параллельную вселенную, не граничащую с твоим родным миром, твое тело впадает в летаргический сон; умирая в одном измерении, ты канешь в небытие и в остальных— единственное, что известно Евгении на данный момент, и этих знаний достаточно, чтобы понять каким образом ее прародительница потеряла свою опору и ближайших к себе людей. Никого больше былая Виктория к себе и не подпускала. Как иронично все-таки сложилось, что женщина с именем Победительницы проиграла, трусливо сбежав— как считала сама мать— с поля боя, в попыхах спасая свою гнусную жизнь. Виктория отдавала себе отчет в том, что бросившись на рожон в предсмертных судорогах, жертва ее партнеров канула бы в пустоту и полностью запятнала бы их имя, никому не открыла бы глаза, сама Победа проиграла бы, оставив та все попытки на спасение с поврежденными конечностями и зародившимся плодом.
Резко распахнув глаза, женщина воочию увидела кладбище с кладом, прижавшимся друг к другу, как детеныши совы, когда чуют опасность, на самой настоящей поверхности. Тела ее семьи— их пластмассовые контейнеры— расположились в идеальный ряд с аналогичными себе, в том числе и Викторией, в то время как гранатовая йогуртная масса покоилась в другом измерении. Не теряя ни минуты, не позволяя проронить себе ни слезинки, она оглянулась и попыталась сориентироваться в угрюмых потемках. Тело обдавала щемящая боль, сковывающее изумление и остервенелый страх. Видно, сподвижники приняли Викторию за бездыханное тело и бросили в это отвратительное место, пообещав заботиться о младших в случае неудачи. Никто не пытался провести обратный ритуал, никто не пытался их спасти.
В ту роковую ночь, матери Евгении удалось выбраться из засады в своих же рядах и самой хватки смерти. В ту роковую ночь, Виктория, не вынеся навалившейся на нее снежной лавины, схватила клиновидное лезвие и попыталась стереть отпечаток всего ее прошлого, всех предательств и лжи, что хранила в себе угловатая отметина, расположенная под ее ключицей. Попыталась закрыть душевную боль физической, пусть и еле держалась на ногах от второй. Все, что оставило ее в живых— адреналин, любовь, презренная ненависть и скорая помощь, не сумевшая установить ее настоящей личности из-за последующего побега страдалицы.
Уже-не-Виктории помогла справиться с ношей и прикрыла спину женщины лишь ее единственная сестра культистка, с которой отношения нельзя назвать простыми. То был последний раз их общения; будущая мать промолвила неопрятные слова прощания в след и убежала в поля, к границам близлежащего городка, хранящего за собой столпы нескончаемых тайн. Дите было прозвано Евгенией, прямо как его кузина.
***
— Мам! Нет, послушай меня!— в истерике бросала потрясенная дочь. Та пыталась отговорить свою матушку от поспешных решений.— Если у нее есть метка, это еще ничего не значит! Быть может, она его вытатуировала или еще чего... Меня никто не преследует! Пожалуйста, убери станок, — отчаянно скандировала Евгения. На ее здоровье покушалась родная мать.
— Это обезопасит тебя, ясно? Мне давно следовало предпринять такие меры. Как же я была глупа, слепа...— процедила женщина. Ей явно не приходилось по душе причинять боль единственному близкому человеку, в то же время была убеждена, что пересадка кожи на пока еще не обугленном запястье спасет Евгешу от сектантов.—
Глупа, слепа...— повторяла она, словно задыхаясь от выступающих слез.
Евгения была, откровенно говоря, в ужасе. Ужасе, пронизывающим ее тело с головы до ног, будто та оступилась от каменного берега вокруг океана и рухнула в самую глубь, распластав свои руки и позволяя нечту поглотить ее целиком и полностью. Но на самом деле берегов никаких не существовало, они размылись с тех самых пор, когда девушка призналась своей матери в том, что у человека чью макушку она трепетно расцеловывала и прижимала к щеке, у человека на чьей голени она оставляла жадные укусы рядом с тем самым местом, отпечаталась угловатая метка секты Закуро, подобная ее собственной. Евдокия не была ей врагом, Евгения свято уверена в девушке своего сердца. Врагом была сама Евгения, но мать отказывалась это признать.
Надо же, ради безопасности можно себя и покалечить? Казалось, вот-вот и матушка в озверении бросится на нее. "Никто не должен знать, никто не должен увидеть",— проговаривала та, словно мантру. На нее было страшно смотреть; от единственного места, в котором Евгения чувствовала себя в безопасности, хотелось бежать и никогда не оглядываться. Но она не могла бросить свою мать, даже когда та медленно теряет рассудок. Комично, ведь мисс Гессен даже не подозревала о том, что убивает ее чужой лоскут кожи на собственном теле. От шрама снаружи избавиться легко, а изнутри— невозможно.
Наконец, та отбросила лезвие в сторону, пала на колени и горько взревела, хватаясь за голову. Наблюдая за зрелищем, чувствуешь, как мурашки сами невольно покрывают твою спину. Соленые сгустки попадали на одежду, на волосы и на холодный паркет. Этот паркет Евгения, впоследствии, запомнила надолго. Его образ, случайно проникающий в сознание, обжигал и тревожил все мысли вокруг, разгоняя их словно стайку чаек, остановившихся возле того самого океана. Будоражил его и переворачивал с ног на голову. Евгения не выдержала и кинулась к матери, отвращаясь к ней, людям вокруг и самой себе.
Так и просидели две склонившиеся над ледяным полом фигуры, в безумии хватаясь друг за друга и вопили до двух ночи. Возгласы одной заглушали разочарованные вздохи вполголоса другой.
