Живым и мёртвым

Рен гордость семьи Тао, а Джун радость семьи Тао. Так повелось. Рен был их копьём, отточенным сосредоточием знаний поколений, был рукотворным совершенством, а Джун была совершенством природным, как сумаховый сад, прекрасный и смертельно ядовитый. Потому отец так отчаянно хватался за утекающего водой сквозь пальцы сына, но быстро смирился с тем, что дочь оказалась гнилым плодом. У них в глазах трещали молнии, голоса гремели словно гром — семейная черта — и ссоры у них такие, что сотрясались окружающие долину скалы, что никто не чурался ни пытками, ни пролитьем родной крови. Когда Джун избивали отцовские цзянши, это была вынужденная мера, никому удовольствия не принесшая. В конце концов, заключил Тао Эн, это была его вина. Её неверность была непростительна, но понятна. Её научили заботе, но не страху, любви к семье, но не ненависти ко всем остальным. Если изменить или сломать её, она не будет уже цвести так ярко, не будет так радовать сердце. И когда она вышла из темницы, грязная, избитая, голодная и гордая, чтобы ещё раз бросить ему вызов, чтобы защитить своё право на доброту, чтобы защитить от него своего младшего брата — никогда ещё она не радовала отца так сильно. Злила, конечно, но и радовала в равной степени. На правах наследника и узурпатора, Рен властно махнул рукой, смутился, буркнул: «Делай что хочешь» — и яростно защищал данное им право. Защищал от их же родителей в первую очередь. Никаких больше заданий по устранению нежеланных лиц, никаких больше обрядов, никаких навязанных женихов, никаких продолжений рода. Не надо никому ничего доказывать, не надо никого радовать. Единственное обязательство — быть счастливой. Мама, прикрывая веером то ли улыбку, то ли гримасу, соглашалась и спрашивала: — Но, детка, а как же… женское счастье? Мёртвые деревья плодов не несут. Мама ведь так тщательно лелеяла плодородный сад, в котором поселился вредитель — белый дракон — и пожрал всё, оставив лишь сухие сливы. Специализация семьи Тао — яды, и Тао Ран, мастерица, умела отравлять каждое своё слово и каждую свою улыбку. Джун пропускала все её слова мимо ушей. Джун была счастлива. Она путешествовала, подкармливала уличных кошек и бежала за мечтой. «Лэйди» ничего не стоило приобрести права на дистрибьюцию фильмов Ли Пай Лона, и они устраивали кинофестивали по всем уголкам мира, открывали небольшие школы даодандо. Интерес к фигуре Пай Лона возобновился — особенно интерес к его загадочной смерти. Манта прислал ей как-то фотографию токийского клуба любителей теорий заговора. По их мнению, Ли Пай Лон был отравлен Китайской Триадой, а именно их агентом Бетти Тин Пэй, по совместительству являющейся известной актрисой, с которой Пай Лон планировал сняться. Пай Лон, узнав об этом, рассмеялся. Джун подумала о том, что ни одна теория заговора и близко не сможет подобраться к правде. — Я давно хотел с вами встретиться, — один из местных организаторов в Гонконге подвёл к ней мужчину. Организатор сиял как начищенная монета, незнакомец поклонился ей и, выпрямившись, широко улыбнулся. Джун знала эту улыбку. Похолодела вся внутри. — Спасибо за то, что восстанавливаете память о моём отце, — с искренностью сказал ей сын Пай Лона, — можно узнать, когда вы стали фанатом? Просто удивительно, такая юная девушка… Вы ведь наверняка даже не родились ещё, когда его фильмы были популярны. Джун машинально улыбнулась в ответ. «Не благодари меня, — думала она, — не смей благодарить меня». Он был немногим старше неё, всего на восемь лет. Ему было всего восемь, когда она забрала у него отца. Забрала и не вернула. Не подумала даже. Ей сказали быть счастливой, но счастье оказалось хрупким словно мыльный пузырь. Его сын так же улыбался, так же смеялся, так же хмурил брови и смущался тоже точно так же. И влюблялся он, оказывается, похоже. — Вы работяга, — похвалил он, потом на духу выдал, — можно пригласить вас на ужин? Нельзя! В Джун всё заходило штормовыми волнами. Буря обломала все ветки в её саду. Ей хотелось закричать. А он был так похож. И он был живым. Она снова семнадцатилетняя девочка, запертая в сырых и холодных стенах, выпрашивающая у искалеченного ею мужчины: ты ненавидишь меня? Ненавидишь? Ненавидишь? Пай Лон качал её в мёртвых руках, не дающих тепла, пока она рыдала в его грудь с небьющимся сердцем. Повторял: нет, нет, нет. Как я могу ненавидеть тебя, Тао Джун? — Я остаюсь с тобой по своей воле, — тихо и прямо говорил он, — я выбрал тебя. — Я был плохим отцом задолго до своей смерти, — со вздохом говорил он. Её слёзы выжгли бы дыру в любом смертном, как смола сумаха. Но омытая её слезами кожа Пай Лона становилась лишь тёплой на ощупь и солёной на вкус. Пай Лон целовал её веки, щёки, губы — целовал её ладони и запястья. Сидел у её ног, пока она плакала, и целовал выглянувшую из-под платья коленку. Отец, верно, с ума бы сошёл. Дед потребовал бы её голову. Мама расчёсывала её блестящие тёмные волосы, вздыхая и понимая где-то её, как женщина женщину. Рен был гордостью Джун, а Джун была радостью Рена. Так уж повелось. В ад копья и сады, к черту это всё. Она гордилась тем, что он смог оборвать круг ненависти, а он просил её оставаться счастливой. Если это значило заниматься дурацкими кинофестивалями? Отлично. Связать свою жизнь с цзянши? Ну и ладно. А она всё же дочь своего отца. Жадная, эгоистичная и жестокая. Её семья забрала у Пай Лона дело, семью, жизнь. А он решил, что выиграл намного больше в этой сделке, встретив Джун. Уткнув лицо ей в колени, он упрашивал её. Она ведь молодая. Красивая. Живая. Он не должен — не посмеет — принимать её любовь, удерживать её. Он паззл, сложенный ею, её руки были в его внутренностях, перебирали его кишки, держали его жёлчный пузырь, сшивали лоскуты его бескровных мышц и серой кожи. Она такая умная, такая умелая, лучшая из женщин — ей стоит править миром, и мир за это её только поблагодарит. — Почему всё должно было случиться так? — спросила она. — Почему я всё равно рада, что всё случилось так? — Потому что иначе мы не встретились бы. Джун смеялась в поцелуй, мокрый от её слёз. Она была абсолютно и бесстыдно счастлива.