Вспоминая угасшие звезды

Как вечен свет от звёзд далёких, что путь в ночи стремится осветить, так вечна память об ушедших, чьи имена не можем мы забыть. Лучи солнца, с мягкой игривостью то и дело скакали с места на место, в поисках более благоприятного пребывания, плавно выскальзывали по глади грязно-бирюзовой воды и в легком касании задевали болотные по цвету листья и, пристроившиеся рядом, ещё только-только проклюнувшиеся почки на гибких каштановых веточках, настолько хрупкие и практически бесцветные, однако на глазах они стремительно преображались, за каких-то там жалких пару минут, приобретали завидную пышность и сочность, коя присуща только тем весенним листочкам в конце, ласкающего эстетическое восприятие, мая. Душистость переполняла тот небольшой кусок планеты, каждый из новорожденных пытался внести свою лепту, дабы отблагодарить матушку-землю за то, что та позволяет им из года в год почувствовать вкус наружи, вдохнуть тот бодрящий глоток воздуха. Раскатываясь задорным хохотом, каждое растение шло на поводу у притацевывающего ветерка, изгибы и направление чье было плавно, будто он принимал очертание обворожительной дамы, так беззаботно наслаждающейся свободой. Однако топот монотонного шагания портил все. От приятной душистости, до задорного хохота травинок, которые впоследствии прогибались под следами, настолько тяжело, что желания встрепенуться и приподняться вновь к роскошному солнцу не было, их вид тут же проникался некой скорбностью, они так уныло качались вслед, будто прощально помахивая подобным образом. Любопытные головки цветов, что ненавязчиво свисали с веток-макаронин, от легкого касания плеч, тут же поворачивались, вытягивались, высматривали тех, кто их так не нарочно потревожил, покачивались и в невыносимом сожалении отворачивались прочь, прокручиваясь вокруг своей оси, роняя еле приметные росинки слез со своих нежно-белых лепестков, веселые танцы ветра в миг поутихли, принимая неспешное шагание куда-то вдаль, такое вдумчивое. Желание смешить здешних жителей больше не возникало, он подарил долине оглушающую тишину, редко роняя заунылый свист с небольшого холмика, усыпанного вдоль и поперек белоснежными ромашками да колокольчиками, звон которых превращался в тихие хорные напевы, эхом прокатывающимися от каждого ствола дерева. Пальцы ветра без труда проникали сквозь блондинистые кудри, трепали те, заставляя чуть вспышниться, бледные щеки ловили каждый любопытный лучик, чуть отражая последний, поблескивали неестественно-серебряными вкраплениями. Безмятежность. Столь юное личико выражало безмятежность и полное умиротворение, если так приглядеться, тонкая полоска чуть побелевших губ, приподнимала свои уголки, а брови рассеяно разведены в сторону, показывая ту присущую беззаботность. Веки чуть впали, но это не было критично, разве, что давало понять - он никогда больше их не разомкнет, эти светлые ресницы больше не похлопают в жесте непонимания или воодушевления, карие глаза больше не будут с таким восхищением оглядывать тебя, не будут улыбаться. Не выразят поддержку, не выкажут радость. Никогда больше не поймать те мимолетные мгновенья следящего любопытства. На щеках больше не возникнут ямочки от лучезарной улыбки, сравнимой только с бурлящей рекой. Такая же неспокойная и завораживающая. Носик, столь маленький и округлый не сморщиться в понятии отрицания. Столь теплые руки не падут на плечо, чуть похлопывая, в попытке утешить, не пробегут пальцы ловко по пульту, будто по клавишам рояля, вводя координаты, будто музыкант воспроизводил ноты. Заливистого смеха, столь искреннего и будоражущего, заставляющего улыбнуться всех, кто находиться рядом, столь нелепых оговорок, кои так же заставляли улыбнуться. Совершенно по-доброму, мол, мальчишка, опять оговорился. Шустрая фигура никогда больше не проскользнет по кораблю, в попытках выполнит капитанское задание, никогда больше не будет ускользать от Скотти, что так яростно пытается поймать провинившегося, да за уши его оттаскать, дабы больше неповадно. Ухура никогда больше не споет в унисон те заводные русские песнки, порой настолько забавные или наоборот, трогающие душу. Спок не сможет обсудить с юным умником план атаки или обороны, никогда не опровергнет больше его, в порыве особой страсти, неправильные формулировки. Никогда не услышит блестящих идей. Сулу не сможет наставлять паренька, успевшего стать ему вторым сыном, за коим нужен глаз да глаз. Маккою больше не придется дежурить больше обычного, дабы в случае чего, успеть помочь неуклюжему энсину. Заслужил ли этот задорный и жизнерадостный энсин, Павел Чехов, смерти? Ответ блестел у каждого из членов экипажа в глазах, так яростно и горько. Нет. <<И был задорен этот энсин, и в жизни видел радость он, и в час трагичный был он весел, лишь для того, чтоб слезы попусту не лили. Он не желал оплакивать свою кончину и до последнего держа столь слабую, но стойкую улыбку, шептал: " А вот в России, колокольчики так ярко зацвели, пестрят и радуют народу глаз. В знак чистых помыслов и веры, надежды и любви, всегда мой взгляд цеплял лишь белый, отыскать его бы.... " - Последнее, что вымолвил наш энсин и голову склоняя на бок, так медленно и неприметно, будто засыпая лишь, в руках больших и принадлежащих капитану, который пылко говорил, мол, энсин, раскрой глаза, не смей ты взгляда уводить, прошу, скажи, что это шутка, жестокая, но шутка, засмейся вновь и говори о том, что я так легковерно купился. Но шуткой здесь и пахнуть не могло, рука, столь обессилена, прочь скатывается на землю, отпуская алу рану, что насквозь решительно прошла, не оставляя за собой совершенно ничего, а ведь он всего лишь долг свой исполнял: капитана защищал от столь дурацкого решения. И чья вина? Чью глотку крик пронзил. Столь громкий и отчаянный, обрывистый, но затяжной. Чьи плечи задрожали, а руки прижимали опущенную голову к груди своей.>> Он заслужил умиротворения, заслужил всех почестей и привилегий, коими лишь капитан мог обладать, но разве мог капитан безжалостно отправить тело в космос, съедению той глубокой вечности? Окруженный множеством печальных колокольчиков, любимых, белых, пестряще-желтый гроб погрузили на водную гладь, которая сразу же содрогнулась, пуская крупные кольца на сотни метров вперед, чуть пошатываясь у краев и омывая легко траву, что склоняла свое тельце к воде и, толкая тот в последний путь, никто не смел оторвать глаз. Неспешно плыл он вдаль, покачиваясь будто колыбель младенца, чуть задевая водные цветки, которые срывались с места, желая в путь последний проводить. Никто не смел ронять слезы. И ведь действительно, чье имя мы не сможем никогда забыть.