про проблемы современных Курильщиков и портреты Чёрных

Я устал. Я смертельно устал рисовать его. Утопать в собственных рисунках, судорожно прятать блокнот каждый раз, когда открывается дверь. Устал заставлять себя откладывать обгрызенный, сточенный уже наполовину карандаш в сторону и пытаться залечить истертые в кровь подушечки пальцев. Выдыхаю, чтобы успокоить бешеное сердце, на секунду смотрю на Чёрного, сидящего на кровати, запоминаю ракурс и рисую, пока не забыл. Хотя кому я вру? Забыть его облюбованные изяществом черты лица невозможно. Даже если мне сотрут память, руки все равно будут по привычке вырисовывать острые скулы, прямую линию носа, выразительные голубые глаза, сверкающие самодовольством, которые всегда смотрят на меня, как бы я ни пытался нарисовать их по-другому. А ещё лохматые светлые пряди. Только на рисунках он всегда брюнет, совсем как Македонский, а иногда и вовсе черноволосый — у меня только простой карандаш, которым я от скуки закрашиваю все. Ладно, согласен, это все отговорки. Я не рисую их светлыми, потому что светлые волосы были даны ему в насмешку надо мной, я уверен. Не может быть у него светлых волос, это издевка судьбы, её грязная шутка над своими подопечными. Я не научился жить со скрытой в нём темнотой, которой он меня безжалостно отравил, как не научился жить, видя его волосы светлыми. Зато я научился кое-чему другому — мастерски прятать свой блокнот от Табаки, который все вынюхивает и исследует. Табаки смотрит на меня странно. Я могу почувствовать висящий в плотном, будто масло, воздухе вопрос, который вертится у него на языке, но Табаки молчит и просто наблюдает, желая разгадать мою тайну. Я знаю, что он беспардонно переворачивает всю мою постель, когда я ухожу на ужин, да и при мне не особо стесняется искать. Это стало нашей на двоих игрой: я прячу, он ищет. Ещё ни разу не выиграл, да это и неудивительно. Когда я соберусь сделать это, а я сделаю, я обязательно скажу Шакалу, где все это время прятал блокнот. Пусть посмеется над собственной недогадливостью. С другой стороны, я и так прилично с него спеси сбил своими играми. Заставляю непослушные руки заправить карандаш за ухо и положить блокнот к себе в карман. Осматриваю комнату и останавливаю взгляд на Македонском, который сразу опускает взор, хотя до этого открыто пялился на меня из-под падающей на глаза немытой длинной чёлки. Он уделяет мне в два раза больше внимания, чем остальным, а это значит, что он прекрасно понимает, к чему все идёт. Надеется меня остановить? Зря. Не получится. Пусть радуется, что я позволяю ему забирать мои кошмары по ночам. Он часто подходит ко мне, когда я захожусь в беззвучном крике, массирует мне виски и что-то истерично шепчет, пытаясь успокоить, только его чудеса на мне не работают. К сожалению, наверное. Снова достаю блокнот из кармана, не справившись с рефлексами, и хочу вырвать к чертям все портреты Чёрного, которыми можно обклеить комнату с пола и до потолка. Подозреваю, останется ещё и на третью. Неодобрительный взгляд Сфинкса останавливает меня. Отвратительное чувство делать все назло побеждает, и я демонстративно продолжаю рисовать. Пусть идёт нахер со своими нравоучениями и правдой о Чёрном. Почти физически ощущаю, как Сфинкс кривит губы и мысленно говорит мне, мол, не заигрывайся, так и до геймовера недалеко. Правда? Недалеко? Так где же он? Я так упорно его ищу, но что-то не получается. Не подскажешь, в какую сторону копать? Прекращаю капать желчью и отрешаюсь от происходящего, одновременно с этим отодвигаясь от любопытного Табаки. Маленький портрет в углу листа спонтанно превращается во что-то большее, но я не останавливаюсь — не могу. Ты забрал у меня сон. Теперь ты хочешь забрать ещё и бодрствование? Хочешь, чтобы все моё время было посвящено только тебе? Я не сопротивляюсь. У меня нет на это сил, поэтому я просто плыву по течению, ведомый тобой. Бери и все остальное, что уж тут. Мои руки, которые ты постоянно дергаешь, когда я сижу не там, где надо. Мои пальцы, на которые ты смотришь с едкой усмешкой каждый раз, когда я рисую. Наверное, думаешь, что в моём блокноте один бред типа разноцветных носков Табаки? Или не думаешь об этом совсем? Бери и мои глаза. Они все равно уже никуда не годятся. Их выклевали вороны. Мои глаза, которые я не в силах отвести, пока ты смотришь в другую сторону, и которые позорно опускаются каждый раз, не выдерживая твоего напора. Завтра придётся идти в Паучье логово. Я рад. Я видел на руках Македонского новые бинты, видел старые и окровавленные в мусорке, а это значит, что до начала следующей недели мы его точно не увидим — Пауки подобных вещей не упускают никогда. Это значит, что никто не будет ходить за мной по пятам. Это значит, что никто мне не помешает, блять, закончить то, что началось уже очень, очень давно. Ночью, когда все ложатся спать, делаю маленькое предупреждение об этом Македонскому, своеобразное прощание — беру иглу с белой нитью и вышиваю на запястье короткое, но емкое «Чёрный». Завороженно смотрю, как игла прячется в бледной коже, а потом выходит и тянет за собой красные верёвки, чуть солёные и пахнущие астрами. Она целуется с моей кожей взасос, издевается над ней и сразу жалеет об этом. Так до тех пор, пока с кровати не вскакивает обеспокоенный Македонский, не отбирает у меня иглу силой и не укладывает в постель почти так же, как Слепого, который приходит со своих тайных прогулок. Чёрный опасен. Вот почему я никогда не покажу ему ни одного своего рисунка и никогда не скажу ему ничего; буду молча взбираться на крышу по пандусам на лестнице. Он поймал меня; поймал и посадил на иглу, будто диковинную бабочку, которую нужно исследовать со всех сторон, зарисовать, а потом тайком бросить в печь, чтобы посмотреть, как быстро сгорят ажурные крылья. Только Чёрный забыл про свою бабочку. Оставил её в банке, и она устала биться о стекла. Устала оттого, что каждый удар больнее прошлого, а вставать после него все тяжелее. Утром еле нахожу силы на то, чтобы подняться с постели. Ловлю на себе бесконечные больные взгляды Македонского, но качаю головой, и он поджимает губы. Никому ничего не скажет, потому что этого я не хочу. А он уважает чужой выбор, каким бы ненавистным он для него ни был. Всё идёт по маслу ровно до того момента, как я возвращаюсь из Паучьего логова, убедившись, что Македонского закрыли в Могильнике, и похлопав его по плечу в знак признательности за все. Я умею слушать. Но лучше я умею молчать. Заезжаю в комнате на своей коляске, которую обязательно завещаю Шакалу, потому что его мустанг дышит на ладан, и замираю в проходе, потому что Чёрный листает мой блокнот. Да что там листает. Он препарирует его. Изучает каждую часть, каждую смазанную пальцем линию привередливого грифеля. — О, привет, — не глядя на меня, кидает Чёрный и продолжает самозабвенно листать блокнот, будто каждый день видел несколько десятков своих портретов и не считал это чем-то странным. Я киваю, забыв, что он на меня не смотрит, а когда понимаю, что надо бы ответить, становится уже поздно. Чёрный берет меня за руки, вкладывает в них блокнот и нагибается к горящему уху: — Классно рисуешь, Курильщик. Он выходит из комнаты, пока я судорожно перебираю листы блокнота пальцами и пытаюсь понять, что на это нужно отвечать. Руки дрожат. На коже остаются бледно-розовые отпечатки ладоней Чёрного. Ухо пылает, вспоминая его дыхание. — Нахуй все это, блять, — швыряю блокнот как можно дальше от себя, наблюдаю, как он скользит по чистому, пока не засранному Шакалом полу под кровать и выезжаю в коридор. Мимо пробегают Логи. На секунду задумываюсь о том, чтобы нанять кого-нибудь в качестве лошадки за одну из безделушек Табаки, но потом вспоминаю, что Лэри всегда задаёт слишком много вопросов, поэтому молча еду к лестнице. На крыше довольно скользко; остатки прошедшего ночью дождя собираются во вмятины на холодном металле. Молюсь, чтобы коляска не развалилась раньше времени, подъезжаю к краю и встаю, опираясь на перила, которые выглядят далеко не самыми надёжными в этом доме. Впрочем, если я сломаю их своим весом, потеря будет невелика, да и сомневаюсь, что мне будет стыдно. Делаю глубокий вдох и сразу выдыхаю, ежась от холодного воздуха, заставляющего дрожать ещё больше, будто мне мало прожигающего насквозь стыда за свои рисуночки. Думаю, как смешно и противно было Чёрному все это разглядывать, впиваюсь ногтями себе в предплечья, чувствуя, как под острыми ногтями лопается полупрозрачная кожа. Я не выдерживаю этого. Я был готов к тому, что блокнот найдёт Шакал, готов был объяснять это Сфинксу, Лорду, да даже Лэри, но не, блять, Чёрному. Ветер, играющий на торчащих из крыши то ли железных прутьях, то ли антеннах, выжимает из себя последние соки и действует мне на нервы своим скрипом. Крыша баюкает меня. Мне хочется плакать, но я не могу — не имею права. Надо было, наверное, извиниться перед Чёрным. Я даже не буду возражать, если он расскажет о своей находке всем; тем более какое мне дело? Пусть вокруг будет куча людей, но не я. Меня не будет. Вспоминаю про запутанный в прядях карандаш, заправленный за ухо, и судорожно выдираю его вместе с клочками волос, чтобы выкинуть как можно далеко от себя. В пронзительной тишине он падает на удивительно пустую сегодня площадку во дворе Дома и со стуком катится под качели, вяло мотающиеся туда-сюда. — Надо было оставить записку на его кровати. Что-то типа «Оцени отвратительность рисунков по шкале от одного до десяти и сожги их нахер», — бормочу я в никуда, готовясь сделать шаг вперёд. — Я бы поставил ноль, — просто и со скучающими интонациями говорит он за моей спиной. А я сразу понимаю, что это голос Чёрного, даже не оборачиваясь. Трясусь от резких порывов ветра и надеюсь найти в себе хоть немного сил на то, чтобы упасть вперёд, но закоченевшие пальцы отказываются отпускать перила, которые заменили им карандаш. Молчу. Становится стыдно вдвойне или даже втройне. Красные кроссовки промокли насквозь, и я надеюсь хотя бы на то, что простыну и сдохну от пневмонии в Могильнике, специально заперевшись от Паучих и их лекарств. — Зря, — коротко бросаю назад, пряча заалевшие щеки под воротником натянутой на затылок кофты. — Македонский сказал? — Нет, — отвечает Чёрный через короткую паузу, чем и выдаёт Македонского с потрохами. — Он сказал только мне. Не майся хуйней, Курильщик, выдыхает он вдруг устало до невозможности. — Не замёрз? Подходит ближе ко мне, накрывает плечи своей курткой, и я невольно заливаюсь слезами. Мне не жалко себя. Мне жаль, что Черному приходится видеть то, как я роняю слезы. Вообще жаль, что ему приходится возиться со мной. — Тише, — прижимает мою голову к своему животу и специально отводит взгляд, чтобы дать мне время успокоиться и прийти в себя. — Если не перестанешь, я вызову сюда Паучих. Не вызовет. Я не Лорд, который несколько раз был пойман за попытками самоубийства. Я Курильщик, который, кажется, продрог до костей. А в объятиях Чёрного на удивление тепло, сухо и уютно, да так, что все остальное как-то само забывается.