Петербургское лето

Лето выдалось на редкость жаркое, что, в общем-то, для Питера было не совсем удивительно, но всё же духота сводила с ума. Не хотелось делать ничего совершенно, разве что лежать в тени изо дня в день, ожидая вечерней прохлады. А тем более уж готовиться к зачётам в конце июня, которые должны были вот-вот начаться. — Ему самому что ли не хочется купаться? Или просто нас не хочет везти? — едва ли не влезая в небольшой фонтан в парке, а просто, сняв лёгкие кеды, плескаясь ногами в слегка тёплой воде, тянет Слава. Брызги разлетались вокруг, что ещё хоть как-то освежало. Миша сидел совсем рядом, но под деревом на скамейке, недовольно морщась от пробивающихся сквозь листву лучей солнца и коротко пожимая плечами. — Да кто его знает. Ломается как целка. Сам же рано или поздно не вытерпит такой жары. Днём сегодня, кстати, вообще будет плюс тридцать пять. Готовьте задницы, — обращаясь уже ко всем сразу, отвечает Лермонтов, коротко глянув на Антона и положившую ему на плечо голову Олю, а после страдальчески застонавшую от понимания того насколько будет жарко. — Миш? — Раевский вытянул ноги вперёд, ещё больше разбрызгивая воду вокруг себя. — Что? — Уговори его. — А с чего ты решил, что у меня выйдет? — Лермонтов усмехается, облокачиваясь о спинку скамьи локтями и убирая мешающиеся, ещё больше от жары раздражающие тёмные волосы за ухо. Хотелось вылить прямо сверху на себя полторашку холодной воды или нагло залезть и все-таки искупаться в фонтане. — Даже у Антона не вышло, а ты ещё про меня говоришь. — Не валяй дурака, ты сам прекрасно знаешь почему у тебя точно выйдет это сделать, — Слава подмигивает, говоря завуалированно, хотя что Чехов, что Книппер были осведомлены об этом. Впрочем, едва ли кто-то из знакомых не знал того о чем говорил Слава — это было ну слишком очевидно, как бы того Бунин не скрывал. Миша лукаво, довольно улыбается, смотря в сторону дорожки, по которой Ваня ушёл за минералкой и мороженым в магазин вместе с Лёшей. Внутри разрасталось что-то приятно-тягучее, от чего становилось хорошо и что заставляло расслабиться. На самом деле, Лермонтов не понимал, почему тянул с их передружбой-недоотношениями. Он давно понял, что Ваня неравнодушен к Мише, но сам виду не подавал никакого, будто испытывая на прочность чужие чувства — подло, но и наткнуться опять на качели и подставы, как было с Катей, совершенно не хотелось. Ян, конечно, не был таким как Сушкова. Совсем другой человек, но зная о его влюбчивости опасаться стоило. Не хотелось быть очередным недолгим увлечением. Раньше всего, конечно, это заметил Антон, а уже после обратили внимание и остальные из компании. В последнюю очередь это дошло до Миши и то лишь со слов близкого ему Столыпина. Тот не сдержался, сидя на холодном балконе, продуваемом порывистым мартовским ветром. Оба были пьяны, раскуривали одну сигарету из оставленной пачке «Петра», — совсем неприятную на вкус, — и допивали стащенное с родительского стола пиво, нагло, будто назло самим себе понижая градус. Родители Лёши и гости уже давно уснули, отпраздновав день рождения его мамы, а Лермонтов и Столыпин намеревались сидеть до победного: минул четвертый час, но в отличие от летних белых ночей на улице не было и намека на рассвет, который планировалось встретить. — Да кому я нужен, ты мне скажи? Катя надо мной просто смеялась и играла мной, а Варя давно встречается с Бахметевым. Впрочем… — Миша затягивается, запрокидывая голову и упираясь затылком кирпичную стену, не менее холодную чем бетонный пол на балконе. — И хорошо, наверное. Я ей не пара. Не такой мудак как я. — Ты же знаешь что её родители были категорически против тебя. Как, кстати, и родители Кати, — Монго забирает у Лермонтова сигарету, уже почти выкуренную, обхватывая её губами. — Хреновый из тебя слушатель, — Миша усмехается, — Только хуже стало, если честно. — Ну, если ты хотел поплакаться, то это не ко мне. Я тебе говорю как есть, — Столыпин пожимает плечами. — Кстати, нужен всё-таки. Кое-кому. Только ты просто невероятно слепой. Хотя-я, не то чтобы все прямо-таки очень очевидно, но всё же понятно. Лермонтов хмурится, качая головой и тихо выдавая с непонятливым взглядом, обращенным к Лёше: — Ты хоть сам-то понял что сказал? Кому нужен? Бабушке? Тебе? — юноша вскидывает бровь, делая небольшой глоток пива. — Это совсем не то. — Да нет, блять, я не про это, — он отмахивается, приподнимаясь, держась за стену и отправляя окурок вниз, выкинув его с балкона. Столыпин облокачивается на перила, подрагивая от холода. Стоило бы зайти в дом, да только совершенно не хотелось ни Лёше, ни Мише. — Кому тогда? — Догадайся. — Я что, на Шерлока похож? — Лермонтов всё ещё сидит внизу, подложив под себя какой-то кусок ковра, оставленного до лучших времён на балконе после прошедшего ремонта. Лёша закатывает глаза и поворачивается лицом к своему племяннику, который, вообще-то, был старше Столыпина на два года. — Ване ты нравишься. По уши в тебя влюблён. Миша давится пивом, закашливаясь и прикрывая рот рукой, а Лёша тихо смеётся, сдерживая более громкий порыв смеха — не хотелось бы будить родителей. Монго опускается на корточки и аккуратно постукивает по спине племянника ладонью, чтобы тому полегчало. — Ты так, блять, не шути, — хрипло выдает он. — Да я и не шучу. Мне Антон сказал. А потом это стало и самому видно. Ну, как только я узнал. Слава, кстати, тоже в курсе. Да и Оля. Тогда Миша сам ещё долго не верил и отходил пару дней от этой резкой, совсем неожиданной информации. Неправдоподобной к тому же. Ведь именно Бунин был против того чтобы брать «выёбистого малолетку» в компанию к старшекурсникам. Да и в целом с самого начала относился холодно-пренебрежительно к Лермонтову, тем самым раздражая мишино самолюбие. Так с чего вдруг такие перемены? Всё было похоже на какой-то один огромный розыгрыш. И все-таки именно его чувства как-то даже льстили, а после и привлекли внимание. Бунин всегда был интересным собеседником, с ним было приятно спорить и даже ругаться — не всерьёз, а так, избавляясь от обоюдной скуки в каких-то моментах. Лёша будто бы открыл глаза и заставил Мишу приглядеться к тому, что он мог бы упустить. — Ну так что? Ты попробуешь? Иначе мы умрем от жары, — Слава набирает воды в раскрытые ладони, сложенные вместе и выплескивает её себе на лицо, растирая и хоть как-то освежаясь. — А вот и он, кстати. Где мой щербет, Ваня? Он ещё жив вообще? Бунин возвращался вместе с Монго, весело улыбаясь и размахивая пакетом с мороженым и водой. Миша повернулся вновь ту сторону, нехотя поднимаясь и выходя из тени на солнце чтобы побыстрее взять мороженое. — Там была очередь, так что задержались. Не вы одни хотите пить в такую жару, — Лермонтов останавливается прямо перед слегка раздраженно, но скорее как-то заёбанно объясняющимся Яном, забирая у того из рук пакет и наощупь выискивая нужную упаковку. Миша вытягивает апельсиновый фруктовый лёд, хмурясь и закатывая глаза: — Только не говори что ты специально взял апельсиновый, — несмотря на неразборчивость в еде, апельсиновые соки и мороженое Лермонтову не нравились от слова совсем. Первокурсник поднимает взгляд на Бунина, склонив голову на бок. Ваня, к слову, знал об этом, как и все в их компании, а потому частично от него стоило ожидать этого. — Вообще-то тебе я взял виноградный, не начинай. А апельсиновый просила Оля, — щелкнув пальцами Мишу по носу, Ян забирает пакет, доставая оттуда другую упаковку и отдавая нужный фруктовый лёд юноше, а затем протягивает пакет Славе. Лёша двусмысленно усмехается, давя улыбку и стоя чуть позади, и Лермонтов замечает это, кидая на него возмущенный, но совершенно беззлобный взгляд. — Мы идём вглубь или вы так и хотите сидеть почти у входа? — Чем тебя не устраивает этот райский уголок? — раскрыв смородиновый щербет и маленькой пластиковой ложечкой зачерпывая немного, Раевский уплетает долгожданное мороженое, вернувшись на прежнее место. Отходить от спасительного фонтана, видимо, он не собирался, да и рассчитывал на то что Миша всё-таки поговорит с Ваней. — Шумом машин и тем, что скоро сюда набежит куча детей с их родителями. Но как хотите. — Мы хотим купаться, — в конце концов говорит Чехов, разворачивая эскимо и выбрасывая упаковку в стоящее рядом со скамейкой мусорное ведро. Бунин закатывает глаза, устраиваясь на той скамейке где ранее сидел Миша и щёлкая банкой из-под холодной колы. Лермонтов, в свою очередь, садится на ту же скамейку, нагло закидывая ноги на спинку скамьи, а головой укладываясь на чужие ноги. Плевать, конечно, что так есть совершенно неудобно, но отчего-то хотелось сделать это ещё больше чем съесть любимый виноградный фруктовый лёд. В конце концов, его же не кусками можно есть. Ваня игнорирует слова Антона, никак на них не отвечая, тем более что Слава уже начал рассказывать одну из своих историй, которых всегда было удивительно много. Бунин почти не слушал Раевского, потому что всё его внимание было сосредоточено на Лермонтове, беззаботно облизывающего мороженое, прямо, черт возьми, в такой позе. Ян вида не подаёт, а лишь полушутливо спрашивает, успешно стараясь не выдавать участившееся дыхание. Миша, конечно же, всё прекрасно понимал. — А не охуел ли ты? — всё, что удается негромко сказать, сверху вниз смотря в мишины тёмные хитрые глаза. Тот смотрит как-то совсем нарочито-невинно, будто не сделал ничего такого, а на самом деле Лермонтову хочется смеяться с реакции Вани. Как обычно сдержанной. — Что-то не так? — приподнимает бровь, отправляя кончик фруктового льда в рот. Он мельком кидает взгляд на ребят, которые совершенно увлечены подробной историей Раевского, а затем вновь смотрит на Яна с лёгкой улыбкой. Чертов провокатор. — О, значит всё в порядке? — Ваня влезает в эту лермонтовскую игру, аккуратно и почти незаметно запуская руку в чужие волосы, а затем делая глоток шипящей в банке колы. Миша неопределенно кивает, слабо пожимая плечами, мол, всё как обычно. — Ты, вообще-то, тяжелый. А сам Ян понимает, что эти препирательства лишь для вида, потому что происходящее его более чем устраивает и ему нравится. Разве что приходится крепче держать себя в руках и не думать о том что Миша сейчас делает, лёжа у Вани на коленях головой. Господи. А Лермонтов всё продолжает, безотрывно и со смехом смотря в глаза напротив. — Моя голова не весит сто кило, так что терпи. Да и вообще это же не единственное, что тебя волнует, — проходясь кончиком языка до середины мороженого и слизывая растаявшую от тепла каплю виноградного сока. Конечно, блин, не единственное. Бунин в ответ несильно коротко сжимает в руке тёмные пряди волос у основания, слыша недовольное шипение и делая глубокий вдох-выдох. Самое раздражающее в этом было то, что это далеко не первая выходка Миши. Ведь и раньше тот как-то играя лез, а потом вёл себя так будто ничего не было или будто это ничего не значило. Ещё один день рождения, но уже двадцатилетие Славы, праздновался у него на квартире с довольно большой компанией людей — знакомых с его курса, с его группы, с других групп и курсов. В целом было около двадцати пяти человек, не считая самого Раевского. Веселье началось уже давно, но Лермонтов заявился только спустя пару часов от начала и ещё не успел напиться, как и хотелось после первого успешно закрытого зачёта. Миша был слегка пьян, рассказывал что-то о разбушевавшемся учителе истории и поставившим очень сложные критерии по ответам на билеты. Первокурсник вновь устало развалился, но на кровати в славиной комнате, держа в руке телефон и безынтересно листая ленты в социальных сетях. Ваня сидел на полу рядом с диваном, слушая Лермонтова и одновременно приглядывая за ним — давать напиться совсем Мише он не хотел, потому что знал чем бы это закончилось. Во-первых, завтра ему нужно было готовиться к следующему зачету, а во-вторых Елизавета Алексеевна наверняка будет отчитывать Мишу за то что тот пил. — Ты вообще меня слушаешь? — свешивая голову с дивана прямо рядом с лицом Вани, Лермонтов глянул на него, а затем ловко забрал из бунинских рук телефон, не давая ему отвлекаться — терпеть не мог когда его слушают вполовину, а не полностью. — Слушаю, Миша, отдай телефон. А вообще тебе бы стоило лечь спать. — С каких пор ты записался мне в няньки? — он облизывает пересохшие губы и убирает ванин смартфон в задний карман брюк. — С тех пор как получил от твоей бабушки, когда привёл тебя домой в два ночи. На четыре часа позже чем нужно было, кстати. Лермонтов закатывает глаза и страдальчески вздыхает на это, поджимая губы. Ваня это замечает и, поднимаясь с пола, усаживается на кровать: — Закатятся. Верни телефон, Миша. — Ага, и ты опять уткнешься в него. — А что ты хочешь? — Ян упирается ладонью в постель рядом с чужим плечом, облокачиваясь на руку. Он теряется в противоречивых эмоциях — недовольстве и азарте, любопытстве и интересе, ощущая себя втянутым в очередную мишину прихоть. — Целоваться, — вполголоса чуть погодя отвечает, лукаво улыбаясь. И внутри будто дух захватывает, подбрасывает от этой фразы, хоть и вполне оправдываемой: пьяным всегда хочется целоваться. Хотелось бы поверить хотя бы секунду, что Миша это говорит не из-за того что пьян, но и крохотной надежды на то не было. — Ещё чего. — Ну, тогда не получишь ты свой телефон. Ваня делано-недовольно выдыхает «да блять», склоняясь к чужому лицу и, чуть приподняв за тёмный затылок, притянув к себе, целует — сдержанно, совсем не так как хочется целовать этого несносного самодовольного мальчишку, но раскрывая своими губами влажный податливый рот, ощущая стойкий вкус виски, и, попутно скользнув другой рукой к заднему карману брюк Миши, он ловко забирает то что хотел взять. Лермонтов даже не успевает дать себе отчет о происходящем, как Ваня уже отстраняется и смотрит на Лермонтова сверху вниз с неуверенной, едва заметной победной улыбкой. Он совсем не ожидал что Бунин его поцелует, думая, что он будет ломаться дольше или не поцелует вовсе. Вышло рвано, коротко, но всё равно приятно. Определённо приятно. Первокурсник так и смотрел распахнутыми с удивлением глазами какое-то время, пока не найдя каких-либо слов. Ваня сделал проще — отстранился совсем и, будто сбегая, поднялся с дивана, сказав что идёт за водой. Больше это никак не обсуждалось. — Не единственное. Жарко ещё, — уклончиво произносит, кое-как пытаясь закинуть ногу на ногу, что выходит, пусть и не совсем удобно. — Кстати о жаре, — тут же переключается, устраиваясь чуть по-другому затылком на чужих ногах. — Почему ты не хочешь отвезти всех купаться? Ты же и сам хочешь. В чем проблема? — А что мне с того будет? Вы-то нахаляву просто сгоняете, а я бензин сожгу. Плюсом ко всему тащиться два часа туда, а потом столько же обратно за рулём абсолютно трезвым со скорее всего подвыпившими вами будет совсем невесело, — сложив руки на груди, Бунин смотрит на Лермонтова скептически, почти недовольно. Тот щурится лукаво-беспечно, беззаботно и так же прямолинейно, с бесстыдным спокойствием отвечая: — Ну, я тебе дам. — Что, прости? Ваня искренне надеется, что ему просто послышалось это. Что это какие-то гребаные галлюцинации от невыносимой духоты, потому что если это очередная, добавочная игра-пытка, то Ян просто не выдержит и в конце концов выскажет Мише всё что думает. А разрушать их «хотя бы дружбу» не хотелось. — Да брось, ты всё слышал, — легко продолжает Лермонтов. — Брось эти свои шутки. — А я не шучу, — Миша вновь пожимает плечами и облизывает мороженое с упоением, понимая, что лучше бы подняться — вот-вот он заляпает свою футболку. Ваня видит это усердие и просто старается переварить всё сказанное Лермонтовым, отведя взгляд в другую сторону, чтобы не видеть его. Ну уж никак Ян не ожидал что когда пойдёт гулять с утра пораньше, то ему придётся испытывать весь этот непонятный ком эмоций и чувств, которые Миша всё больше спутывал, не испытывая, кажется, никаких угрызений совести. Ему всё было просто и легко. И вот что ему отвечать? Очевидно, что он знает о ваниных чувствах, но что если Миша в очередной раз просто заходит слишком далеко в своих играх? А ведь это Лермонтов делает часто, совершенно не заботясь о последствиях. Выкрутится же, блять. — Ты всё знаешь? — спрашивает осторожно и тихо, смотря на смеющихся Антона и Олю, тоже чуть ли не влезших в фонтан. Миша недолго молчит и все-таки поднимается, садясь нормально и кусая растаявший фруктовый лёд. — Знаю. И это одновременно ощущается наконец-то падающим грузом с плеч, который Бунин осознанно носил почти полгода, но с другой стороны — почему Миша знал и не подавал виду? — Тогда какого... — Потому что был не уверен, — Лермонтов выбрасывает палочку в урну, доставая из небольшого рюкзака влажные салфетки и вытирая ими липкие от мороженого руки. Тон совершенно изменился, став более серьезным и откровенным, без привычных Мише иронии и сарказма. Десять, блять, утра, а он на откровенности рассыпался. — В чём? — В том что ты не потеряешь интерес как только узнаешь что всё взаимно. Мне ещё раз оставаться с самим собой и очередным предательством наедине не особо хочется, Вань, — Лермонтов поворачивается лицом к Бунину, прикусывая нижнюю губу. — Забей. Я вижу, что это не так. Надеюсь, по крайней мере. И сейчас совсем не время это обсуждать. Не при всех. Ян понимающе кивает, облегченно выдыхая. Это признание произошло резко, совсем неожиданно и, может быть, даже неуместно, но после него всё будто бы встало на свои места. И послужило необходимым объяснением всем мишиным словам и поступкам. — Ну так что? — вновь нацепляя улыбку, разряжая это напряжение, и, поднявшись со скамейки, Миша встаёт перед Ваней, убирая руки в карманы. — Что? — Ты отвезёшь нас купаться? Это будет весело и мы все отдохнём. В том числе и ты, — проведя ладонью по русым волосам и растрепав их, Лермонтов продолжает легко улыбаться. — Ты только ради этого признался? — Ваня усмехается ответно. — Ну-у, может быть. Зато какой повод, представляешь? — Бунин со смехом закатывает глаза, поднимаясь следом и опять щелкая мальчишку по носу: — Тогда не жди пощады в волейболе на песке, — он смотрит в донельзя довольные глаза Лермонтова, понимая, что наконец-то всё уладится и уйдет гадкая неопределенность, — Так уж и быть. Отвезу.