Манекен

Сфинкс стряхивает с обожженных ресниц налипшие белоснежные хлопья снега, заворачивает в груди острые взгляды настенных зверей, и знает точно только одно, хотя на самом деле он знает многое, и чувствует себя старым, не таким, конечно, как Лес, но ближе к Черной Птице с давно заблудившимся призраком в зеркальной стране, там, где гуляет и Лось, и Волк, и дети никогда не забывают сказки, мутными глазами разглядывая Наружность сквозь закрытые черной краской окна; окна, которые он сам любил разбивать ногой, пока еще умел, и давать ночным ведьмам шанс улететь вверх, — все это Сфинкс знает, куда ж без этого тому, кто научился описывать цвета безглазым провалам старого Дома, и сжимать в граблях так и не открытый мешочек Седого где-то между простыней и изголовьем, — имеет значение только то, что он знает наверняка, так твердо и уверенно, сидя на обломках под падающим снегом, — Дом его не отпустит. С несуществующей собакой Черного, под ход давно остановившихся часов, когда все затихает, и никого, кто ползком-ползком, или скрипит шинами по грязи, оставленной следами тех, кто только вернулся со двора, — почти Наружность, — когда Курильщик не задает вопросов, на которые всегда получает ответ, но не понимает где он спрятан в шорохе Табаки среди подушек, и плеску воды под раковиной хрипящего ржавчиной Дома, и белесым взглядом Слепого из-под каждого плеча; когда в комнате Русалки затихает перезвон колокольчиков и баюканье вечно пыльного медведя, — тогда Дом обнажает свое второе лицо, в темных провалах коридоров зловеще переплетаясь Лесом по стенам с кривыми надписями, — Он никогда не спит, поглядывает слепо, и дышит осыпающейся штукатуркой с подвала и до чердака, и до самых кусочков на побережье того самого санатория, и в лыжной шапке снежной базы, — и Сфинкс думает тогда, что это странно, так странно, чтобы все вдруг затихали, все, кто шепчет в комнатах у Крыс и Птиц, и в их собственной комнате, чтоб даже звери на стене и гоблин во весь рост замолкали, и коты как один сворачивались ковриками, лишь притворяясь спящими, — тогда Сфинкса поглощают кошмары, и даже Македонский помочь хоть и хочет, но не может, и дело тогда не только в клятве данном тому, кто пригрел его злым словом, — мало кто знает, но Сфинкс ненавидит прикуривать с чужих пальцев. — Табаки? — Чего тебе, Курильщик? — Какого цвета у Сфинкса глаза? — А ты сам как считаешь? — Ну, зелёные. — Фи, как ты мелочен друг мой! Я бы сказал, они бирюзовые по краям, словно горное озеро, по которому плывет кленовый лист, ловя свое же отражение, и почти изумрудные у зрачков, как хвойная листва в сумерках. — Откуда ты знаешь, как выглядит горное озеро? Можно подумать ты его когда-нибудь видел. — Может и видел. Не нравится мой ответ — спроси у Слепого. Дальше Сфинкс уже не слушал, и не потому что Слепой вряд ли ответил бы на столь глупую просьбу Курильщика, и не потому, что он никогда и не узнает какого цвета его глаза, — он ведь слепой, слепому не нужен цвет, а слепому, который вечно видит лишь другую сторону дома, его изнанку, не ту, что снаружи, а лишь ту что внутри того, о чем любой другой даже никогда и не думал, — глаза не нужны и подавно, ни свои, ни чужие, — и Сфинкс думает, когда же Лес не отпустит его совсем, когда не отдаст человека тому, кто глядел на Дом так долго, — не на утренние трещины с его маскировочными надписями и хлопья штукатурки, ржавчину в раковинах и дребезжание окон в сильную бурю, когда под крышей с её ласточкиными гнездами идёт дождь, а раскаты грома как никогда приближают скорое погребение под его обломками и ржавых скелетов инвалидных колясок, и гнутых палок костылей и протезов, и звуки шарканья, чавканья, опадания перхоти Шакала на мятую простынь; нет, не эту сторону однообразной, на первый взгляд, монеты в длиннополой паучьей ладони Слепой видит, совсем не её, — другое же дело Дом сокрытый под слоем ночного мрака, липкого, вязкого, долгого, под тиканье сломанных часов, когда обнажаются в неузнаваемых коридорах все детские страхи, и мечты, и надежды, и радости ставшие кошмаром, и кошмары в радость, когда Шакал стряхивает с себя напускную пыль, и никто не может сказать кто это перед ним, что это перед ним держит в руках шестерёнку и скалится; и никто никого не узнает в белесом тумане фигуру Ангела, или в гордом драконе двуглавого отпрыска, последнего из рода, и в призраке призрака со связкой ключей за спиной Птичьего Папы, и в синеглазом мужчине с корабликом в руках того самого, о котором сейчас не говорят; никто кроме Слепого. Сфинкс еще помнит портреты на стенах от рук Курильщика, — ты все-таки хочешь стать причастным к своевременным проклятиям тех, кто нарисованных здесь тобой, неразумное создание? — и бормотание его помнит, когда тот старается прикрыть несовершенным телом незавершенную картину, а Сфинкс с удивлением находит в ней себя, как и находит особую страстность выполнения, дрожащими руками, без потрепанных кистей, прям так, пальцами в краске, — и вновь подмечает карикатурную неправильность в его работах, обнаженную, по его мнению, сущность, — разве Стервятник при всем своем трауре столь мрачен, с призраком потухшей улыбки за плечами? а он, Сфинкс, неужто столько многозначителен в своей мудрости, или столь мудр в своей многозначительности? и глаза его, призраки того разговора, бирюзово-зеленые-хвоя-и-озеро, — Курильщик всегда признавал вожака именно в своем крестном, — и Сфинкс в удивлении и поиске правильной точки зрения для обнаружении данных качеств, садится на корточки, а может он садится на них по иной причине, кто может знать? — уж точно не Курильщик, когда он неожиданно вздрагивает, и успевает пробормотать что-то об одиночестве, и скуке, и о вопросах без ответов, и прочей ерунде, и почти успевает сдать назад от потемневшего взгляда зеленых (страшных) омутов на человеческом лице, и успевает подумать о древних божествах и сумасшедших психах, прежде чем его рта касаются жесткие и горячие губы, — у Сфинкса на его картине есть руки, и тот их даже на корточках никак не может разглядеть. И кошмары Сфинкс помнит, самые горькие, о том лете, — ты станешь для него всем миром, мужчина, сидящий напротив солнечного мальчика с облезлым носом, — и белоснежный кораблик, тонувший в крови долгие шесть лет, — а вокруг склеенные лица, горчащие солнцем и йодом, злые, ставшие навеки частью этого страшного и грозного, имя которому — Дом; и Сфинксу хочется забыть синие глаза, почти смытые в Зазеркальной Стране его же слезами, и руки ласковые, и длинные ночи, и узорчатые рога, и детскую привязанность, влюбленность почти, когда прыжок с крыши кажется в радость, если об этом попросит ловец детских душ, и ловец именно его души. И тебя все равно придется что-то выбрать, иначе стены извне и стены внутри разорвут тебя, оставят выпотрошенным у обломков, и что уже будет потом ты не подумаешь, не сможешь, — Дом либо насильно заберёт тебя, либо заставит выбирать, хотя выбора на самом деле не будет, до тех пор, пока ты сам не сдашься под его напором, — в Стране Чудес имени Лося, в Сером доме среди Расчесок тебе есть место, — и нечего теперь глядеть на волны в чужих картинах того, кто так и не смог стать своим, или стал, но так и не понял, — за твоей спиной призрак и без того держит в пальцах шестеренки, все ждет, когда Дом вздохнет в последний раз, а ты признаешь свое поражение. Чтобы снова вернуться на самый старт.