Когда рвётся связь

      Парень кричит в трубку, прекрасно зная, что это уже бесполезно — метка, тусклой бабочкой с черепом на крыльях застывшая на тыльной стороне ладони, наполовину скрытая под плотной тканью перчатки, взорвалась внезапной болью. Ярость затуманивает разум, такая знакомая и отчаянная, что в ней можно было найти укрытие от разрушительных эмоций, от сплошных «Если бы?», мгновенно захвативших его рассудок, будь ситуация другой. Всего этого слишком много — рука, сгорающая в невидимом огне, метка, по чётким линиям которой теперь словно прошлись лазером, пугающее чувство пустоты в сердце, забытое за те несколько лет, что они были вместе.       Гьяччо срывает перчатку, неверяще, отчаянно глядя на то, что осталось от некогда изящного рисунка, прижимает руку к груди почти инстинктивно. Мотылёк, пускай поблёкший и, кажется, съёжившийся за те несколько коротких секунд, — единственное напоминание о их связи теперь. О том, что у него вообще был соулмейт, который принял, с которым было так просто, несмотря на всю их жизнь, которого оказалось так больно терять, пускай они не планировали жить долго. Ярость уходит, оставляя лишь боль, только нарастающую, как теперь оказалось. Гьяччо падает на колени, воет почти в голос — к душевной боли, и без того невыразимой, примешивается физическая. Почему это случилось с ними? Почему Мелоне умер первым, оставив его тут… Нет. Эта боль, которой нельзя пожелать и врагу, не должна была затронуть его, Гьяччо не должен был этого допустить. Поэтому он пообещал вернуться живым… Как же легко оказалось обойти обещание, казавшееся таким важным жалкие минуты назад.       Ещё одна волна электрическим разрядом проходит по позвоночнику, заставляя осесть на землю, пропахшую дешёвым бензином. Будь проклят тот, кто придумал этот мир, кто наградил их дополнительной болью — разве мало было того, что у него забрали самое дорогое? Придорожная трава обращается в иней, затем в ледяную крошку, парень опрокидывается на спину, почти нарочно ударяясь затылком о землю. С губ срывается чужое имя — единственный раз, который он ещё может себе позволить. Бесполезно. Болезненно. Гьяччо не знает, когда это закончится, боль только нарастает, но теперь она ноющая, словно слившаяся с ним. Он почти жалеет, что никогда не выяснял ничего об этом, гнал от себя мысль, что Мелоне, сильный человек с дистанционным стандом, тоже смертен, как и все они. С третьей попытки он поднимается на ноги, пускай и не уверен, что может продолжать погоню. Нет, не так. Что может жить дальше.       Резкая трель надоевшего в один миг рингтона бьёт по мозгу тупым двуручным мечом. Пальцы дрожат, отказываясь слышаться сломленного, бесполезного хозяина. Как Мелоне умер, почему? Кто смог его достать? Ответов нет, быть может, их и не будет. Желание отомстить перекрывает более сильное — умереть. — Да? — собственный голос звучит слабо и как-то слишком высоко. — Это я, — Ризотто же звучит уверенно и бесстрастно. Как он может так, ведь Прошутто тоже… Неужели он не чувствует боли? — Мелоне не отвечает. Знаешь, что с ним?       Хочется рассмеяться и разреветься одновременно. Да, чёрт возьми, он знает! Знает лучше любого другого в этом грёбаном мире! — Мёртв, — слово одно, а болезненных импульсов по телу, от которых раз за разом темнеет в глазах, штук, кажется, десять.       Они молчат, наверное, вечность, хотя прошла от силы секунда. — Как ты справился с этим? — болезненная пауза через каждое слово. Он же видел, как потускнел паук у Ризотто на шее, был рядом в тот момент, после чего капо быстрым шагом ушёл в их свою комнату. — С чем именно? — сочувствие и жалость слышны и почти осязаемы, пускай в чужом голосе не изменилось ничего. — Боль, — если он произнесёт фразу длиннее, то рискует просто упасть в обморок.       Голос по ту сторону провода хмыкает отрешённо и понимающе пугающим контрастом чёрного на белом. Ризотто знает больше, о, намного больше, но поделится ли? — Она будет с тобой, пока это необходимо, — чеканит слово за словом, но, не дождавшись ответа, продолжает: — Физическая боль призвана помочь забыть о душевной. Это действительно хороший способ, как оказалось. — Как ты… держишься? — сесть на капот, перевести сбившееся дыхание. Боль никуда не исчезла, она ещё с ним, но теперь, когда он знает пределы, она преодолима. — А кто сказал, что я держусь? — Гьяччо чувствует горечь фантомными слезами на глазах.       Боль призвана помочь выжить, помочь вытерпеть, отвлечь от разрывающей сестры в растерзанном в клочья сердце. Ризотто помнит, как чуть не умер от шока в тот момент, с трудом скрывшись за тяжёлой дверью, где каждая пылинка напоминала о том, кого нет рядом и больше не будет. Он просто… старается не подавать виду, хотя и знает, что это не закончится. Боль проходит только в тот момент, когда ты принимаешь смерть соулмейта, признаёшь её реальностью, а не страшным сном. Жаль, что он на это не способен. Гьяччо, кажется, тоже. Может быть, проще было бы умереть?