***
Кроули гнал по Лондону на максимально высокой скорости, до побелевших костяшек впиваясь в руль, пытаясь заглушить внутреннюю боль и мерзкий голос — "Кроули, ты недостаточно хорош, ты слишком низок и грязен для Него. Ты — падший." — громкой музыкой. Пучина алкоголя, разврата, ненависти к себе и саморазрушения — его последние несколько недель можно было описать так. День начинался с помутневшего сознания, спасательным кругом которого становилось огромное количество алкоголя, обрекая колесо сансары на ещё одно вращение. Заканчивался он в огромной и мрачной квартире Кроули, в спальне, пол которой был похож на поле с одуванчиками в мае, только вместо маленьких солнц — бутылки самых разных цветов, а украшением кровати служили смятые чужим телом простыни. Иногда что-то выдергивало его из созданного им персонального ада с грехами, и он бешено гнал от себя златокудрых юношей с глазами цвета творения Посейдона, заставлял пустые бутылки исчезнуть, а полные — появиться. На его бледной коже появлялись ожоги, равные диаметру сигарет, к желтеющим синякам прибавлялись красные отметины, впоследствии окрашивающиеся в фиолетовый — но это заканчивалось, как и силы болезненно изнывать, и в его квартире снова сладострастно вздыхали мужчины, напоминающие Его. В каждом светловолосом, бесстыдно извивающимся под ним, он видит беспорочного Его, и корит и ненавидит себя ещё сильнее — он не должен думать, не должен представлять, ему до́лжно вырывать с корнем мысль о мысли близости с Ангелом. Но он не может. Он жалок. И в наказание себе он с ещё большим остервенением бросается в омут греха, мысленно возвращаясь к падению. Падать больше некуда, но Кроули всегда отличался упорством и старательностью. Удовольствия это ему не приносит — только ещё бо́льшие страдания и муки, и он рад этому самосуду. Кроули рад себя ненавидеть и губить, губить, губить, разбиваясь окончательно и вновь забываясь.***
Азирафаэль аккуратно стучит в дверь, надеясь услышать мгновенную реакцию. Вместо шагов — стонущий голос с хрипотцой, который он узнаёт уже шесть тысяч лет, в исступлении переплетается с чужим, звонким и высоким, сладко и томно вторящим первому. Он — ангел, но ангел, который провел слишком много времени на Земле — он все понимает. Азирафаэль уже не считает нужным поговорить с Кроули. Юноша, этот белокурый купидон, хватается за плечи Кроули слишком худыми и слишком длинными пальцами, выдыхая его имя не тем голосом, сбивая черные простыни под хрупким, неправильно - идеальным телом. Кроули слышит робкий и привычный стук и срывается — сначала до двери, потом на человека, потом на самого себя. Азирафаэль в растерянности добирается до излюбленного книжного, мысли в голове не могут собраться воедино. Он не любит Кроули — не больше, чем всех остальных (он же ангел, в конце концов, и любовь — его натура) — не желает познать его в том смысле, который вкладывают люди в эту фразу, не готов быть с ним постоянно. Тогда почему так режет и сжимает под ребрами, когда он думает о Кроули с кем-то другим? Этот кто-то другой — минутное увлечение, слабость, проявление демонического в Кроули, или это тот, с кем он готов быть до конца (мира или жизни смертного)? Азирафаэль запутался в собственных мыслях, увяз в догадках, заблудился между "мы слишком разные", "это неправильно" и "он мне нужен", разум, как туман лесную поляну ранним утром, заволокли мысли о демоне и его юноше (Азирафаэль честно не пытается представлять, как тот выглядит и честно не надеется увидеть сходство с собой). Азирафаэль не хочет владеть им, но ему ненавистно думать о том, что кто-то другой касается Кроули. И он снова не понимает, теряется, сбивается с мысли. Он сильный, но все его силы уменьшаются пропорционально увеличению количества раз прокручивания, словно пластинка в граммофоне, в своей голове этого звука. Он не пытается забыться, не пытается утешиться — он живет, как раньше, и привыкает к пустоте и жгучей ревности, напоминающей о себе каждый раз, когда раздаются звуки, похожие на те.***
Им нужно поговорить — они слишком (чересчур) взрослые для игнорирования проблемы и веры в то, что она разрешится сама по себе. Столик в Ритц не освобождается чудесным образом, уток кормить запрещено, а в Бентли слишком тесно для двух запутавшихся в себе и друг в друге существ. Задняя комната книжного магазина в Сохо уже не выглядит такой уютной, какой она была несколько месяцев назад. Книг, кажется, стало больше, или Азирафаэль просто решил не возвращать их на свои места, оставляя валяться на всех поверхностях. Они стоят друг напротив друга, избегая зрительного контакта. Тяжело вздыхая, Кроули снимает очки и трет переносицу, зажмуриваясь. — Азирафаэль, я не знаю, о чем ты тогда подумал, но я могу все объяснить. — в глазах демона появляется что-то умоляющее, упрашивающее ангела послушать. — Я не думаю, что мне нужны эти объяснения, Кроули. Ты волен делать все, что хочешь и с кем хочешь. Меня это касаться не должно. — Азирафаэля что-то поедает изнутри, ковыряет маленькой ложечкой, делает больно, но ведь так и есть: он — не его собственность, они ничего друг другу не обещали и ничего друг другу не должны. Но больно, невыносимо больно, представлять его с кем-то другим. — Но я не хочу. — Змеиные глаза напротив начинают слезиться, и Кроули пытается скрыть все под очками, но Азирафаэль останавливает его руку, нежно и почти невесомо дотрагиваясь, аккуратно вынимая их из чужих пальцев и откладывая на поверхность стола. — Ты ведь не против? — с надеждой смотрит ангел, нерешительно улыбаясь, и Кроули готов пасть ещё сотни раз, развоплотиться, исчезнуть навсегда, чтобы прожить эти мгновения вновь. Он не против, конечно, он не против. Ответом на наивно-детский и глупый ангельский вопрос становятся руки, накрывающие ставшую такой родной спину. Ангельские руки ласково окутывают в ответ, и Кроули чувствует себя так же, как тогда в Эдеме, в первый дождь. Они одновременно понимают, что теперь есть только их сторона.