Страшно.
Страшно, страшно, страшно…
Каждый вечер он, весь дрожа, оглядывает свое тело в отражении. Проверяет каждый сантиметр, обращает внимание на всякое странное пятнышко, на малейшую родинку или царапинку. Пытается представить, прикинуть, выйдут ли из них слова, а после тихо вздыхает, если не находит ничего.
Ничего кроме его старых «шрамов».
Ужасные, грубые, полные жгучей ненависти слова, они здесь, тут, там, везде. Четкие слова оскорбления и унижения покрывают белоснежную, мягкую кожу вперемешку с алыми полосами незаживающих ран и ожогов.
«Ты жалок».
«Омерзителен и безнадежен».
«Сдохни в какой-нибудь канаве, ради Бога».
Ацуши боится. Боится, что окружающие — его новые коллеги, его новые знакомые — увидят всё это. Будут говорить так же. Будут вторыми, третьими, четвертыми, десятыми близнецами его, их, их всех, тех, чьи унижения он слышал каждый отвратительный день своей жизни.
Ацуши страшится. Страшится, что его враги найдут это место, слабое место, и вдарив по нему что есть мочи, будут истязать и насмешливо избивать это самое место.
Страх действительно сбывается.
Накаджима боязливо водит пальцем по одному краткому, маленькому, но такому больному слову.
«Слабак».
Глаза неприятно щипает, он хочет, чтобы слезы немедленно отступили, однако ужасный комок в горле побеждает, и эмоции берут верх.
«Неудачник».
«Идиот».
Нет. Это не закончилось. Видимо, эти слова всегда будут следовать за Ацуши тенью, верной, ужасающей тенью, которая со злорадным оскалом станет наблюдать его боль.
Ацуши на работе неуверенно улыбается и тихо желает доброго утра Осаму. Тот весь лыбится в ответ, зорким глазом читая в глазах Накаджимы боль и гнетущий страх ожидания новых меток.
Дазай в ответ произносит громогласно «Доброе утро, хороший Ацуши-кун!», делая акцент на третьем слове, после чего весело хихикает. Он прекрасно знает, какие слова окружают душу ученика, он прекрасно осведомлен о его боли. Дазаю известно об этом чувстве многочисленных меток на теле.
Иначе бы почему он носит бинты?
Красными вечерами он аккуратно снимает белые повязки с рук и шеи, водит узоры на черных фразах, после чего тихо усмехается. Привыкший он к смешанным значениям татуировок уже не придает значения очередным ругательствам на запястьях, кои, он уверен, достались от строгого коллеги.
Осаму уже давным-давно всё равно на то, какие у него обидные слова, они попросту не имеют смысла его душе. Осаму уже давным-давно всё равно, что он не пытается измениться, дабы ругань сменилась на восхищение.
Осаму уже всё равно на всех, но Ацуши — не все.
Дазай каждый раз пытается углядеть какую-нибудь татуировку, которую Накаджима старательно прячет. И действительно, не всегда тигру удается запрятать каждую ранку, отчего он лишь чувствует себя беззащитнее в чужом глазу детектива.
— Дазай-сан…
Ацуши не выдерживает сия вторжений в его жизнь, Ацуши не желает, чтобы наставник видел его отвратительную сторону, Ацуши не хочет, чтобы этот человек отворачивался от него, когда всё только начало налаживаться.
— Дазай-сан… пожалуйста, перестаньте.
Улыбка, что светила на личике Осаму, медленно сползла. Он только кивнул и товарищески погладил ученика по плечу, выдавив из себя тихое «Да, извини, Ацуши-кун».
***
И он ведь впрямь перестал.
Однако, теперь он лишь полагается на свою веру, на свою надежду. Он теперь лишь полагается на свои возможности и старания.
…Почему Дазай старается рассмотреть тело Накаджимы?
***
Каждое светлое утро сопровождается красивой мыслью о чем-то хорошем… Каждый тёмный вечер сопровождается теплой мыслью о чем-то приятном.
Осаму усердно говорит кому-то несуществующему рядом с собой одни и те же слова раз за разом:
«Ты полезен».
«Ты хорош».
«Ты силен».
Осаму неустанно повторяет эти слова, в голове держа приятную его глазам картину, изображение прекрасного того, которому все мысли адресованы.
Дазай светло верит, что его старания окупятся. Он полностью надеется, что принесет нечто хорошее в жизнь, что хоть это будет временным, но смыслом его существования.
***
Одежда разорванными, красными тряпками свисает с плеч, небрежно оголяя свежие раны.
Рубашка уже ни на что и не годится, пробовать штопать её совершенно бесполезно. Ровно, как и штаны — ободранные, грязные и необратимо испорченные, вся одежда пахнет кровью и чем-то ещё более противным. Да и не только — лицо, руки, ноги, тело — неровные и уродливые раны со шрамами выглядывают из-под тряпья. Очередная кровавая битва, да?
— Ацуши-кун, ты выглядишь бру-утально, — Дазай ехидно смеется, — может, своим видком ты сможешь сбить с ног какую-нибудь леди?
— Д-Дазай-сан! Не говорите глупостей! — Накаджима только заливается слабой краской и махает рукой, которая уже и зажила в считанные минуты, спасибо только тигриной регенерации. Клочья грязных рукавов рывком спадают книзу, когда рука приподнимается, тем самым оголяя её. Ацуши нервно дергается и вздыхает, поглядывая на свою кожу.
«Ты прекрасен» читается на сгибе локтя.
«Я верю в тебя» выведено аккурат над словами «Ты ничтожен», от которых осталось только блеклое «-жен».
— Ацуши-кун, — Осаму тепло улыбается, осторожно взяв Накаджиму за руку. Он её приподнимает ладошкой к Ацуши и наклоняет голову набок, глядя в глаза ученика. — У тебя все получится.
«У тебя все получится» четкими буквами выведено на запястье. Тигр смотрит на руку свою, не веря глазам, медленно взгляд переводит на наставника и тихо произносит:
— Дазай-сан…
— Ацуши-кун, — вновь произносит бархатно он, голос опустив до шепота. Слабо сжав ручку тонкую, Осаму плавным движением притягивает Накаджиму ближе и ласково произносит, — Ацуши-кун, я люблю тебя.
Глаза аметриновые распахиваются в изумлении, а чрез секунды губы растягиваются в мягкой улыбке.
— Дазай-сан…
— Ацуши-кун, я позабочусь, чтобы твое тело не знало страшных слов.
— Дазай-сан… — Ацуши медленно падает в объятья наставника, — спасибо.
