Сентябрь
Персефона рассеянно повела плечами, словно приглашая его прикоснуться. Теперь, когда внизу было так тепло, она не мерзла, как когда-то, но ей так долго не хватало его горячих рук, обвивающих ее за талию сзади. Не хватало прикосновений, которые были бы нужны им обоим. Аид все еще словно спрашивал свою богиню: я могу остаться? могу обнимать тебя? могу быть в твоих покоях? — Ты думаешь о нас? — сейчас он так близко, как никогда прежде. Сейчас он ведет себя как когда-то — влюбленный в нее бог, впереди у которого целая бессмертная жизнь. Как и у нее... когда-то. — Моя леди? — Да, — Персефона подняла на него взгляд сияющих глаз (в этом году не от алкоголя, больше нет) и коснулась рукой его щеки. — Да, ты так давно не держал меня в своих объятиях. Да, ты так давно не называл меня своей леди. Да, ты так давно не целовал меня... — Послушай, — он снова избегал смотреть на нее. — Помнишь, когда я забирал тебя в прошлый раз, я хотел прикоснуться к тебе. Я хотел поцеловать тебя. И что ты сделала? Ты же просто вырвалась! — Ты говорил, что скучал по мне, я знаю, — она все-таки развернулась в его объятиях и повалила его обратно на постель. Персефоне нравилось быть в такие моменты сверху, лежать у него на груди и ерошить его волосы. — Но говоря это, ты думал о стенах, механизмах и шестеренках. Говоря это, ты видел не меня, а какую-то придуманную тобой жену. А потом ты просто ушел и... — Пообщался с той девочкой. Я помню, прости. То, что между нами двумя было... — Мне не было больно. Только обидно, и ты это знал. Но все равно привел ее вниз. Канарейка, говоришь... как она, кстати? — Она провела здесь уже год, — Аид тяжело вздохнул. — И она еще помнит, что кого-то любила. Но воды Леты, что она пьет во время работы, однажды унесут и это. — Я все еще считаю их финал несправедливым. — Мальчишка ей и мне не поверил. Этого достаточно. — Как будто бы ты не усомнился никогда и ни в чем, любимый, — Персефона хихикнула. — Я хочу ей помочь, она мне нравится. Девочка заслуживает лучшего. Почему она должна отвечать за косяки своего бойфренда? — Ты не можешь помочь. — Я знаю, — она хитро улыбнулась, встряхнула волосами, и Аиду показалось, что жена, как обычно, с ним не согласилась. Впрочем, Персефона снова захихикала и принялась гладить кирпичи стены на татуировке, пересчитывая. Рука Аида, такая большая и сильная, безвольно легла на одеяло: гладь, ласкай, только больше не уходи... В вазе с пожелтевшими листьями стоял неувядающий красный цветок.Октябрь
Белая Цербера у Аида была любимицей. Это была несуразная маленькая, абсолютно шарообразная и пушистая собака, которая считала, что она, подстать имени, создана для страшных разрушений. Именно поэтому Аид прятал от нее, казалось бы, все, что могло только быть уничтожено, но по-прежнему ежедневно выгребал из своего кабинета какие-то обрывки забытой одежды (его любимые рубашки!), осколки чашек из-под гранатового сока (Персефона, дорогая, это не кровь, честно!), а в последний раз Цербера уничтожила дорогущую китайскую вазу. Выгуливать этот хаос на маленьких лапках Аид предпочитал лично. Кроме Церберы, у него было еще две собаки: ухоженный черный лабрадор Боби, чей хвост превращался в стихийное бедствие буквально каждый раз, когда он входил в любую комнату, и толстый черный же мопс Тоби, смешно похрюкивавший при ходьбе. Когда он вел эту троицу по коридорам своих подземелий в сторону площадки для выгула (очень, очень много песка и резиновых мячиков!), рабочие разбегались. Сегодня он впервые с того памятного разговора с Орфеем встретил Эвридику. Он вспомнил их имена случайно — чаще всего он называл ее "девчонкой" или "канарейкой", но сегодня отчего-то вылезло проклятущее имя — и он увидел, как она похудела и помрачнела. Она сидела на мешке с углем, и щеки ее были испачканы. Аид остановился, крепко держа три поводка в левой руке. — Отчего ты здесь и почему не работаешь? — спросил он. — Я что-то вспомнила, — ответила она и вскинула голову, глядя прямо на него. От взгляда этих глаз Аиду было не по себе. Девчонка словно не планировала так быстро увядать. — Кого-то, кто целовал меня однажды. Там, наверху, кружились розовые лепестки, возвещая жаркое лето, а он обещал мне, что напишет песню о любви, и она все изменит... — Она изменила, — ответил он ей, не сумев сдержаться. — Сейчас там кружат золотые листья. Мать Деметра рада за свою дочь, и ее тоска не так тяжела, как прежде, оттого и уходит лето так спокойно, без боли... — Я не знаю мира без боли, — произнесла она, поводя плечами. Девчонка встала, подняла мешок и поволокла его прочь в черноту коридоров. — Я знаю лишь мир, в котором я должна работать. — Эвридика, неужели ты будешь теперь преследовать меня... — пробормотал он ей вслед, держа поводки крепче. — Будь это моя жена, что бы я чувствовал? — спросил он у Церберы, когда они почти дошли до площадки. — Что чувствует тот мальчик, там, наверху? Что он чувствует, оказавшись таким же слабым, как и все смертные? Собака не ответила. Она села напротив, глубокомысленно глядя на него черными блестящими глазами, и Аид продолжил говорить, поглядывая все же на мопса, что семенил по площадке с самому желанному красному мячику, и на лабрадора, что носился кругами, почуяв долгожданную свободу. — Я же не могу ее отпустить. Я дал слово, она подписала контракт, он ее не спас... я поступаю честно! Но отчего моя жена так сердита из-за этих двоих? Она так добра со мной сейчас... я ее не заслуживаю. Цербера тявкнула и попросилась на колени. Аид закатил глаза, но поднял ее и принялся гладить курчавую светлую шерсть и уклоняться от настойчивых попыток облизать его всего. — Моя жена хочет больше и по-другому, а я не знаю, чем удивить ее и развлечь. Раньше мы играли в домино и в шашки. Прекрасные занятия... теперь она говорит, что не хочет провести всю жизнь над черно-белыми костяшками и фигурками. Говорит, что я могу дать ей больше... что, что я должен ей предложить? Она смеется и говорит, что я как старый филин — сижу и весь в своих документах. Она говорит, что мои неоновые улицы ей противны, а тени, что встречаются на них — страшны. Она хочет свободы, хоть и говорит, что теперь мы оба помним, как любим друг друга. Она думает, я забывал... нет, наверное, забывал. Я совсем не помнил, какой она была когда-то, когда я увидел ее в саду... Цербера лизнула его в нос. — Она говорит, что хочет той легкости, что была у нас, но этого я вспомнить уже не в силах. И вот та девочка — ее взгляд! — ты видела этот взгляд, Цербера? Он взрослый не по годам. Если бы она и вернулась к своему мальчику, он бы не узнал ее. Здешний мир не щадит никого, кроме моей жены. Мы все стареем... стареем душой и телом... и я стар и проклят... Цербера возмущенно и несогласно тявкнула, спрыгивая с коленей. Аид поднял голову. На другом конце площадки сияющая Эвридика кидала мячики Боби и Тоби, и те, звонко лая, носились вокруг нее.Ноябрь
Когда Персефона зашла к нему в комнату, ее встретил сильнейший аромат вина. На полу в ряд стояли полуопустошенные бутылки — вино, сидр, откупоренный коньяк, а ее муж сидел на полу, оперевшись на стенку, и пил шампанское. — Любимый? — тревожно спросила она, садясь на пол рядом. — Что с тобой? — Персефооона, — протянул он. — Бор... борюсь с твоим ал... алкоголизмом. Видишь? — Ты что, решил угробить все мои запасы выпивки? Любимый, я не хочу, чтобы тебе, как Прометею, пришлось расплачиваться за это проблемами с печенью. У него, конечно, были другие причины... — М-мне плохо, — сообщил он ей абсолютно пьяным голосом и навалился на нее. — К-как ты это вынооосишь? — Ох, дорогой, — она вздохнула, забирая бокал из его руки. Муж не протестовал. — У тебя что-то случилось? — Персефона меня не любит... — пробормотал он полусонно, все еще лежа у нее на плече. — Она все время не со мной, а я тут старюсь и становлюсь лишь отзвуком... у меня только работа и все, я никому не нужен... и ей тоже... Он икнул и прижал ладони ко рту, резко приподнимаясь с громким стоном. Персефона глубоко вздохнула, когда он попытался подняться: ноги его не держали, и он на четвереньках пополз в ванну, но его желудок решил иначе. — Мы идем ко мне, — тихо сказала она, гладя его по спине, когда муж закончил опорожнять желудок и предпринял более успешную попытку встать. — Давай, сокровище мое, пойдем. Я позабочусь о тебе. Обними меня. — Мы с тобой потанцуем, — пробормотал он, нетвердо переставляя ноги в сторону ее спальни, — потанцуем, и я тебя... — Да, любимый, — Персефона подвела его к кровати и усадила, наливая ему воды. Аид задумчиво сделал пару глотков, пока она расстегивала на нем жилет и рубашку. — Хочу танцевать, — сонно пробормотал он, стекая на постель. Стакан выпал из руки и разбился. — Ну не уходи... — Я остаюсь с тобой, — она взяла его за руку, садясь рядом. — Я здесь, сокровище мое... засыпай. Когда он заснул, Персефона тихо вышла из комнаты. На улицах работа почти прекратилась, но отдельные рабочие еще ползли до бараков. Фабрики работали бесперебойно, но работа над стенами велась преимущественно днем (по новому настоянию Персефоны). У них с Аидом не было слуг, и дом запустел и совсем вышел из-под контроля. Нужен был кто-то, кто может не лезть в их дела, но кто-то, кому можно довериться. Персефона уже знала ответ. Эвридику она нашла на крыше барака, и если это было не все, что надо знать о девчонке, то богиня бессильна. Персефона залезла по шаткой леснице и села рядом. На небе горели неоновые звезды. — Здравствуйте, — пробормотала Эвридика. Персефона задумчиво оглядела ее с ног до головы: чистый комбенизон, аккуратно заколотые черные волосы, все еще очень серьезный взгляд... — Вы же его жена, да? Мне кажется, я вас знаю, но... ничего не помню. — Меня зовут Персефона, — она приобняла девушку за плечи. — Я несу свет и лето людям. Когда я прихожу наверх, моя мать ликует, и мир начинает цвести. — Лето... — пробормотала Эвридика тревожно. — Я этого не помню. Совсем... но меня кто-то любил, кто-то теплый и живой. Это я помню... — Да, тебя любил Орфей. Он замечательный певец и храбрый юноша, — Персефона погладила ее по плечу, и Эвридика невольно прильнула к этой ласке, словно бы нехотя, но так доверчиво... — Почему вы здесь? — У меня есть к тебе дело. Мне давно нужен кто-то, кто поможет мне привести дом в порядок. У моего мужа есть электронные уборщики, но они глупые и не вычищают ничего. Ты могла бы мне помочь. Приходить раз в неделю и готовить, убирать... Я обсужу с мужем снижение твоих нормативов по работе. — Почему я? — Потому что ты, в отличие от остальных, помнишь, что такое чистота. Помнишь, каково это — чего-то хотеть. Потому что ты — все еще живая, и я хочу тебя отсюда вытащить. — Но зачем вам помогать мне? Ваш муж, он... — Он сделал глупость, когда забрал тебя, но он сделал это из-за меня. Я виновата перед тобой, и я хочу тебе помочь. Но для этого тебе нужно говорить с людьми. Хотя бы со мной. А теперь мне правда нужна твоя помощь. И Эвридика согласилась. Когда наутро Аид проснулся с жутким похмельем, ни осколков стекла на полу в комнате Персефоны, ни следов попойки в его комнате, ни жены рядом не было, но рядом со стаканом воды лежали таблетки и записка "Доброе утро, сокровище мое". Они никогда об этом не говорили, но алкоголя в доме больше не осталось.Декабрь
Эвридика в ходе уборки находила вещи. Сначала это была пленочная фотокамера. Персефона взяла ее, обнаружив, что в ней еще заряжена пленка и отщелкана ровно наполовину. Персефона не помнила, чтобы она когда-нибудь фотографировала, но, возможно, ее муж... Чтобы узнать, что же было отснято, нужно было лишь доснимать кадры. И Персефона принялась это делать. Ее муж расчесывает Церберу после купания. Ее муж стоит на балконе, скрестив руки на груди, и хмурится. Ее муж лежит на диване, а собаки спят на нем. Пленка заполнялась новыми кадрами, а дом — песнями Персефоны. Она впервые за долгое время заинтересовалась его бумагами и даже сделала несколько презентаций для рабочих с целью повышения их эффективности. Они целовались. Долго, медленно, совсем не так, как в последние пару веков. В середине декабря Эвридика нашла патефон с пластинками, и Аид с Персефоной танцевали. Медленно, неспешно, выясняя, как сочетается каждая угловатость их тел. Они снова притягивались к другу, только теперь это был не сад, а огромная черная зала. Эвридика незаметно фотографировала их вместе. Танцующими. Смеющимися. Целующимися. Искренними. Живыми. Она ловила моменты, и эти моменты оставались на пленке. Эвридика превратилась в маленького хранителя семейных тайн, и ее работа вне дворца стала совсем легкой, потому что большую часть времени она проводила с Аидом и Персефоной. Собаки обожали ее, увивались у ног — Аид даже немного ревновал. В конце декабря пленку проявили. Это было непросто, но фотографии вышли весьма живыми. На фотографиях, сделанных Аидом, была Персефона. Его жена стоит на платформе в ожидании поезда с цветами в волосах. Его жена нежится в постели и закрывается от камеры рукой. Его жена плетет браслеты из черных ремешков. Эвридика видела смущение их обоих: Аид попытался сбежать в свой кабинет, а Персефона словно дар речи потеряла. Они были как влюбленные дети: смущенные, напуганные проявлением чувств с обеих сторон — и оттого особенно живые. Фотографии были напечатаны и вставлены в новый альбом Эвридика побещала позаботиться о том, чтобы он не затерялся.Январь
Аид предложил прогулку в саду. Персефона не знала, что у них есть сад. Она не знала — или тоже забыла? Иногда Персефоне казалось, что воды Леты отравляют и ее. Что она тоже забывает — и только рядом с ним помнит, кто она. Он вел ее за руку под светом электрического неба, и она вложила свою ручку в его широкую ладонь. Он вел ее за собой, и она следовала за ним — как когда-то давно. Сад был освещен свечами. Сейчас сюда не проникал искусственный свет, который, вероятно, и поддерживал жизнь в растениях. Они сели на клетчатое покрывало под одним из гранатовых деревьев, на котором наливались соком спелые плоды. Персефона огляделась: ее муж воссоздал здесь уголок земного рая. — Тебе нравится это место? Здесь тебе не жарко? Не непривычно? — он положил руку поверх ее ладони. — Это место для тебя. Я посадил здесь цветы, но не знаю, выживут ли они... без тебя. — Я буду должна покинуть тебя, мы это уже обсуждали и не раз. Пожалуйста, если ты пригласил меня говорить об этом... — Я пригласил тебя сюда, чтобы поцеловать в свете свечей. Чтобы накормить тебя гранатом, как когда-то — потому что я не могу тебя потерять. Я хочу, чтобы ты осталась... однажды навсегда. — Так поцелуй меня, муж мой... — она снова приблизилась к нему, обнимая за плечи. — Зачем ты спрашиваешь меня об этом? Разве не дают тебе ответа мои глаза? — Потому что я слишком долго не видел их и разучился различать твои чувства... Аид поцеловал ее, и какое-то время в неожиданной тишине звучало только их дыхание. — Ты любишь меня? — прошептал он, гладя ее по щекам. Персефона рассмеялась, подставляя лицо под его ладони. — Я всегда с тобой, сокровище мое, — она прижалась лбом к его лбу. — Я принадлежу только тебе и никому больше. Он улыбнулся: по-настоящему и так, как уже давно не улыбался. Так, как будто он не построил так много стен. Как будто они оба всегда были по одну сторону. — Ты хочешь, чтобы я еще раз произнесла все это, пока ты мне не поверишь? Аид кивнул, ложась на плед и укладывая ей голову на колени. Она нагнулась, целуя мужа в лоб. — Я с тобой. Мы снова вместе. Смотри, я снова вкушаю гранат... Она сорвала плод с ветки и разрезала пополам, доставая зерна одно за другим. Сок оставался на ее губах и руках. Персефона протянула ему пару зерен, и он съел, глядя на нее снизу вверх с обожанием. — Ты правда думал, я предала тебя? Что я не думаю о тебе, когда я наверху? — снова осторожный поцелуй в его приоткрытые губы. — Я думал, что... — он чуть скривился и повернулся на ее коленях, пряча лицо. — Я думал... Голос Аида дрожал, и Персефона принялась гладить его по плечу, ничего не говоря. Ей было правильнее не говорить ничего. Делать вид, что она совсем не замечает его слабости. Его сердце буквально кровоточило, и она держала его в своих руках. — Я знаю, любимый. Я теперь верю, что ты словно горел изнутри, а я не видела — как ты не видел пустоты в моем сердце... — Персефона чувствовала, что он все еще плачет. — Я никогда тебя не предавала. Я твоя жена. Я люблю тебя. Аид нервно выдохнул, обнимая ее за талию. — Я не вынес бы потерять тебя. Не вынес бы приехать однажды за тобой и не увидеть тебя на платформе. Я бы остался один со своим мерцающим и сверкающим миром, где вечно звучит лишь музыка машин... — Я знаю. Поэтому я возвращалась. Но ты должен отпустить меня и теперь — твоя королева должна будет вскоре принести миру весну. Ты же знаешь. Но сегодня мы будем читать вслух. Будем танцевать. Будем с друг другом... Он сел и взял ее руки в свои. — Я знаю, моя леди... спасибо тебе. У них впереди был еще целый месяц.Февраль
Однажды это должно было случиться: собаки ворвались в кабинет уснувшего за столом Аида и принялись за бумаги. Владыка Нижнего Мира не проснулся, но, прежде чем Эвридика подоспела и выгнала их из кабинета, они, помимо мелкого ущерба, уничтожили пару договоров — и один контракт, разорвав его в прямом смысле слова. Эвридика почувствовала в этот момент странное чувство — словно лопнула какая-то пружина внутри, и она держала собак за ошейники, а те, казалось, совсем успокоились. Она нагнулась над бумагами — и замерла, читая текст. Когда-то у нее было имя. Она силилась вспомнить его все эти месяцы, что проводила за уборкой. Она силилась вспомнить — и забывала, но теперь она перед ней лежали обрывки контракта, и имя, от которого она отказалась, горело на бумаге. Рука ее разжалась, и Цербера вырвалась, залезая на колени к хозяину, а Тоби и Боби легли в его ногах. Аид встрепенулся, просыпаясь от этой неожиданной ласки. — Что... что ты тут делаешь? С собаками?.. что? — У меня было имя. — Убирайся немедленно! Они уничтожили мой договор на транспортировку угля, ну что ты стоишь столбом, девчонка? Уведи их, пока не... что? — Они разорвали мой контракт. Аид замер. Он смотрел на девушку, выпрямившуюся перед ним. Ее глаза горели огнем жизни. — Я не могу отпустить тебя. Ты же знаешь, птичка. — У меня есть имя! Меня зовут Эвридика! — Дай ей свободу, — послышался ласковый голос в дверях. — Муж мой, ты же можешь заключить новый контракт... — Новый контракт? — эхом отозвался он, ероша мех Церберы. Эвридика стояла перед ним: с той же верой во взгляде, что когда-то. — Новый контракт, — повторила Персефона, подходя и поднимая с пола остальные бумаги. Она взяла обрывки контракта из рук Эвридики. — Скажем, полгода здесь, полгода там... поезд уходит завтра, и она могла бы составить мне компанию. — Девчонка не заслуживает лета. Она обещала мальчишке, что будет с ним в самые страшные дни... — Но ждать еще полгода, муж мой? Ты знаешь, как тяжелы эти шесть месяцев. Как легко забыть все то, во что веришь... я прошу тебя. Ради меня. — Я не даю никому второго шанса. — Но ваша жена дала вам второй шанс. Эвридика снова заговорила. — Я готова покидать этот мир на время холодов, если вам так угодно... Я буду с вами, пока наверху будет лето, чтобы составлять вам компанию. Я буду говорить с вами, чтобы вы не были так одиноки. Лишь прошу... дайте мне вновь увидеть его сейчас. Пусть у меня будет хоть день — чтобы не так страшили еще шесть месяцев разлуки. — Ты любишь его? Несмотря на то, что он не поверил тебе? Несмотря на то, что не сумел сберечь? — Аид смотрел на Эвридику долгим, тяжелым взглядом. — Его песни дают мне воздух. Его дар делает меня живой. Прошу вас... не подрезайте мне крылья. — Любимый, прошу тебя... исполни ее просьбу. Заключи новую сделку. Дай ей войти со мной в вагон — и увидеть того, кто ждет ее каждый день. — Женщины! О, женщины... — он взял Персефону за руку, а другой рукой принялся писать на чистом листе бумаги. — Вы обе так хорошо знаете, чего вы хотите... и я уступлю — на этот раз. Пусть будет так, как вы обе просите. Подпиши, девочка, подпиши в присутствии моей жены и пусть она тоже прочтет — контракт будет действовать, пока жив твой Орфей, пока он не принадлежит мне навсегда... как и ты тогда. — Каждому отмерен срок, и мою юность вы прервали слишком рано. Я думаю, я заслуживаю хоть каплю справедливости. Прочтите, леди Персефона... Они обе склонились над бумагой. Персефона кивнула, и Эвридика оставила свою подпись на ней. — Значит, завтра поезд поднимет вас обеих к солнцу — но одну из вас двоих лишь на день, а другую на долгих шесть месяцев... — Они не будут так печальны, как вы думаете, — Эвридика присела у его ног, гладя собак. — Я буду с вами — как ваша дочь, как ваша певчая птичка — и вы вспомните, что в этой бесконечной тьме вы не один. Вы не забудете, что там, наверху, ваша жена все еще любит вас, как я не забываю теперь того, что Орфей — мой Орфей! — ждет свою Эвридику. — Добро... — тихо произнес бог теней и смерти, и Эвридика, встав, исчезла за дверями вместе с последовавшими за ней собаками, оставляя супругов наедине.Март
В первый день весны с порывом теплого воздуха на станции остановился поезд, и из поезда вышли две женщины. Одна — совсем юная, вторая — немного старше. Первая искала взглядом кого-то и, вскрикнув, бросилась бежать ему навстречу. Юноша с гитарой за спиной обнимал ее долго: не веря, не понимая за что, почему... Он целовал ее — а она только плакала и смеялась одновременно. Вторая стояла на платформе, глядя на мужа, стоявшего в вагоне. Он держал ее за руку. — Я знаю, что ты не можешь сопровождать меня... но никто не умрет от того, что ты ступишь на эту землю еще раз. Давай проведем этот день вдвоем — прежде чем ты заберешь девочку вниз. Я покажу тебе, как бегут ручьи среди снегов. Я соберу для тебя первые цветы... Пойдем со мной. Дай мне руку, любимый. Это совсем не так, как ты думаешь. Ты пойдешь со мной? Всего один день. — Всего один, — отозвался мужчина, ступая на заснеженную платформу и вдыхая морозный воздух. В воздухе пахло весной, и она дурманила его. Аид следовал за Персефоной по таявшему под ее ногами снегу, и мир не рушился, наоборот, расцветал еще больше, и цветы прорастали на их пути. Если бы он обернулся, то увидел бы Орфея и Эвридику, идущих в другом направлении — но той же дорогой, что и они двое. Аид никогда не оборачивался. У них четверых впереди был всего один день до долгой разлуки, и никто не хотел тратить его на то, чтобы смотреть назад.