Gonna take ya, away from harm…
— Черт возьми, Паша, тебе не надоело? — устало вздохнула Элен в трубку. — Эле-е-ен, — протянул раздраженно Павел, не желая спорить. — Я не могу говорить, прости. Короткие гудки отозвались горечью разочарования, а карандаш разломился пополам. Странно было надеяться, что взбалмошный, неуёмный Пестель будет способен спокойно существовать, не принимая участие в протестах на улицах Петербурга. Не мог он страну свою на произвол судьбы оставить. Надо же в бездну головой лететь со своими друзьями. Такими же придурками, не понимающими даже, что, прежде всего, их жизни ломаются. И ломаются они от рук борцов за свободу Отечества. Какая же это несусветная глупость! Однако ещё страннее было то, что они создали что-то в действительности новое.***
Никто в университете не мог представить, что утонченная, высокомерная, неприступная, идеальная девушка Элен Курагина влюбится в такого жестокого на вид, безразличного к любви и каким-либо чувствам, отвратительного Павла Пестеля. Собственно, никто и от Пестеля не ожидал, что такаю «кралю», как ее любезно окрестил Мишель, захочет защитить от всего мира Паша. Но так вышло. Совершенно неожиданно для обоих. Совершенно неожиданно для Павла было обнаружить надломленность в Элен. Совершенно неожиданно для Павла было понять, что все маски Элен — способ спрятаться от всех, кто так же, как и отец, как и брат, хотел использовать ее. Совершенно неожиданно для Павла было осознать, что Элен и вовсе не высокомерная. Вовсе не неприступная. Но невероятная. Идеальная в каждом слове, движении, принятом решении. Буквально во всем. Для Элен же стало большим сюрпризом, что Пестель совсем не тот мужлан, каким кажется. Совсем не такой жестокий, каким кажется. Совсем не безразличная сволочь, каким кажется. А мужчина, способный защитить. Способный спрятать от всех взглядов и посягательств. Бельская, знакомая с обоими, лишь фыркнула на известие Элен о том, что они с Пашей начали общаться: — Элен, пойми, если ты лишь заглянешь в этот омут, ты не вылезешь. Круговорот борьбы за свободу, за честь, за родину — это все не для аполитичной достаточно тебя, — склонив голову, озабоченно смотрела Аня на подругу. — Сперва тебе будет весело. Спокойно. Даже комфортно, потому что он умеет заботиться. Но потом… Потом скорее всего будет больно. Ты понимаешь? — Анна, — снисходительно улыбнулась Курагина, взяв девушку за руку. — Я не собираюсь встречаться с ним. Лишь очередной друг. Всем нужен друг. У тебя вот есть Мишель. А у меня Павел. Эта манера Элен всех, кому нравится полная форма имени, называть именно так, была уже такой привычной, что Аня не удивилась даже, что Пестель, всегда Пестель, стал внезапно Павлом. — Я просто не хочу, чтобы тебе было больно. Ты не заслуживаешь боли, моя дорогая, — ласково, нежно, окутывая словами, прошептала Бельская. — Просто помни, что я, да и Миша, собственно, тоже, мы с тобой. Хорошо? — Хорошо, — девушка улыбнулась, однако глаза не были тронуты морщинками вокруг них.***
С самого начала они правда были друзьями. Могли вместе выпить по чашке кофе. Пестель всегда заводил тему политики, обсуждая с Элен, чем плоха именно система. Почему проблема не в том, кто власть представляет. А в том, чем он управляет. Ну, как. «Обсуждая», конечно, громко сказано, так как девушке никогда не была интересна политическая ситуация страны. Хватало того, что она знала, что происходит. А причины и следствия были ей чуждыми. Поэтому Павел успешно гнул свою линию ярого противника нынешнего строя, постепенно подключая Курагину к теме. Возможно, это все лишь способ втянуть ещё одного студента-бездельника в «Союз Спасения», который образовал Пестель вместе с друзьями, но быть не просто осведомленным, но ещё и просвещенным гражданином своей страны стоило. — Элен Васильевна, а как вы смотрите на наш с вами совместный поход в какое-нибудь место развлекательного характера? — как-то совсем отойдя от политики, лукаво поинтересовался Паша. — Весьма заинтересованно, Павел Иванович. И что же мы можем посетить? — сверкая глазами, спросила Курагина. — Что насчёт театра? Я слышал, вы обожаете пьесы, — улыбался Пестель. Лишь бы согласилась, чертовка. — А вы знаете, чем завлечь девушку, мой милый, — хитро сощурилась она. Именно со знаменательного похода в театр у молодых людей началось настоящее сближение. Разговоры о политике отошли не просто на второй, но даже на третий, четвёртый планы. Павел с восхищением слушал истории практик Элен в Париже, которые были важной частью ее жизни лингвиста. Курагина в свою очередь обожала рассказы Пестеля о Берлине, о Германии в целом.***
Однако между ними все же сохранялась некоторая напряжённость. Слабая совсем, можно сказать, неощутимая. Но что Паша, что Элен — оба чувствовали это давление. — Почему Элен всех называет полной формой имени? — спросил у Ани Пестель у Рылеева на очередном собрании «суицидников-революционеров, которые пока что лишь переливают из пустого в порожнее, Павел, вы же ничего для страны не делаете. Лишь на сомнительные мероприятия ходите, после чего каждому выговор прилетает». — Боже, Паша, ей так удобнее. К тому же, если тебе не нравится, лишь скажи ей. Она одна из немногих, кому есть дело до чувств окружающих, — хмыкнула Бельская, держа в руках новую фоторамку, в которой красовалась фотокарточка всей их разношёрстной компании: усатый воробушек Мишель, домашний и такой родной Серж, суровый Сергей, не пожелавший даже улыбнуться, Кондратий, наоборот, с яркой улыбкой человека, только что победившего в каком-то конкурсе, Паша, пытающийся быть сдержанным, но влюблённость так и рвалась наружу. Даже Николай был с ними в тот день, хотя обычно не приходит: переживает быть «третьим лишним». И сама Анна, матушка всех этих невозможных детей, способных защитить ее от любого взгляда в ее сторону. А вот Элен тут не было. Хотя и Аня, и Мишель, и сам Пестель ее приглашали. — Ладно, хорошо, удобнее. Но почему она не приходит? Она всех знает, каждого — в лицо. Ты её лучшая подруга, сестра и вообще первая девочка на планете. С Мишей они сдружились. Даже с Трубецким она сошлась. С Никой тоже. Что уж говорить о Кондраше и Муравьеве. Все знают ее, что не так? — недоуменно задал вопрос Павел, надеясь хотя бы на какой-нибудь, самый глупый ответ. Лишь бы был. — Я не знаю, Паш. Правда, я не знаю. Мы много раз ее приглашали, а она «нет, не могу, вся в заботах, вся в мелких неурядицах». И я не понимаю, — тут Бельская резко прервала свою речь, внимательно посмотрев на Пестеля. — Почему ты сам у нее не спросишь, м? Павел стушевался, так забавно причем: глаза сразу в пол опустил, лёгкий румянец, почти не заметный, тронул скулы. — А я, знаешь ли, Анечка, я… — Да, милый, что ты? — Анна улыбалась, смотря и правда по-матерински. — Когда ты скажешь ей? Может, тогда напряжённость между вами исчезнет? — А если я все лишь испорчу? А если она решит, что я, как и все другие, на обёртку повёлся? Решит, что я как отец и брат её? — на одном дыхании проговорил Пестель. — Я так не хочу. Потому что она прекрасна не столько снаружи, сколько внутри. Да даже своей привычкой всех называть Аннами, Сергеями, Николаями, Павлами, Александрами и так далее по списку. Я не хочу, чтобы она окончательно разуверилась в людях. — Ну, так-то ты не такой важный винтик, чтобы окончательно все сломать, но, Паш, что тебе мешает? Вот честно, что? — Аня взяла его за руку и слегка пожала. — Вы друзья. А это уже много. Признайся ей. Забавно, что Бельская работала, грубо говоря, на два лагеря. Но не свахой, ни в коем случае. Сваха это некрасиво, неправильно и вообще, противоречит всем ее принципам. Нет. Она была голосом разума, который должен был, учитывая все факты обеих сторон, направить двух влюбленных несмышленышей на путь истинный. И именно двух! Для Ани слова Курагиной, что её сердце воспылало нежными чувствами к Павлу, стали хоть и ожидаемыми, но все же неожиданными. Элен никогда не говорила о чувствах, если вообще говорила, таким витиеватым образом. Так что звоночек прозвенел, а Бельская не могла принять факт наличия в лексиконе у Элен словосочетания «воспылало нежными чувствами к». И все не потому, что девушка была чёрствой по натуре. Разумеется, она умела сопереживать, любить, испытывать симпатию, умела чувствовать. Просто любить ей было всегда больно, страшно и плохо. Каждый хотел в свою копилочку отношения с «иконой». Каждый считал возможным выбросить её, когда Элен уже поверила, что все будет иначе. И поэтому, когда сие известие огорошило Бельскую, она не порадовалась. Но стоит отметить, что Аня рада была. При чем за обоих: за Элен, потому что Паша действительно хотел сделать её счастливой, за Пашу, потому что Элен сдерживала его своей невидимой мягкой рукой, которую она невесомо клала всегда ему на голову при объятиях. — Анна, приём, вы слышите меня? Приём, — попыталась привлечь внимание подруги Курагина после объявления о влюбленности. — А? А, да, слышу, Элен, не волнуйся, — встрепенулась после некоторой запинки Бельская. — Что ж… Что я могу тебе сказать… Клёво, чего скрывать. Если что, в обиду тебя не дадим. А если серьезно… Я не знаю, котик, правда. Не знаю, во что это выльется. Верю, что все будет хорошо, но… — Так же, как и я, помнишь всех других, я понимаю, — сразу расстроилась девушка, вспоминая этих самых «всех других». — Но, а вдруг все выйдет? Больше не нужно будет все сносить в одиночку. Потому что Павел будет рядом. В любой момент. И ты знаешь это.***
И, увы, момент, когда Паше действительно нужно было оказаться рядом, наступил как всегда не вовремя, когда все у Элен пошло в гору. Звонок совсем уж поздний для всегда точной Курагиной, которая звонила лишь с девяти утра до восьми тридцати вечера, заставил Пестеля напрячься до предела. — Да, Элен, привет, что такое? Ты в порядке? — лишь нажав на кнопку принятия вызова, спросил Паша. И тишина. Ни ответа, ни даже дыхания девушки слышно не было. — Хэй, милая, что такое? — не на шутку уже разволновался молодой человек, быстро одеваясь, готовый приехать в любую точку мира, лишь бы все было хорошо. — Я… — жалобно, надломленно, не продолжая фразу, произнесла девушка и резко замолчала. — Что такое? Куда ехать? Что привезти? — уже натянул куртку Паша. — Паш, я… Забери меня, пожалуйста. Прошу тебя, забери, я дома, забери меня отсюда, забери, забери, забери, забери, — судорожно повторяла она, задыхаясь и начиная плакать. Даже так Пестель слышал это. Хоть Элен и не хотела, чтобы он услышал. — Я еду, солнце, скоро буду, обещаю, — скороговоркой проговорил Паша, заканчивая разговор. По приезде к дому Курагиной, набрав номер и сказав, что он на месте, молодой человек заметил ту самую машину, о которой говорили Аня с Мишей: машина Василия Курагина, отца Элен. Что ему опять понадобилось от дочери, уже настолько уставшей от семьи, даже предполагать не хотелось. Элен буквально выбежала из подъезда с сумкой в руках, в которой, по мнению Паши, даже голову не унести, но тем не менее, вещей в этой сумке всегда была чертова свадьба. Пестель быстро вышел из машины, чтобы открыть дверь, не дать брату, который шел по пятам, остановить девушку. — Элен! — окликнул он, а после заметил перемену в лице Курагиной: раньше, даже в самых критических ситуациях, не было таких терзаний и боли. А глаза никогда прежде не были наполнены слезами.***
Зайдя в квартиру Паши и пройдя на кухню, девушка резко остановилась и прямо сжалась вся, что заставило Пестеля переживать ещё сильнее. — Паш, я… Прости, пожалуйста, что вот так вырвала тебя, так поздно, невоспитанно, к тому же, тебе завтра к первой паре, но я, — быстро начала говорить Элен, даже не глядя в сторону Павла. — Я правда не собиралась звонить тебе, не хотела отвлекать, просто мне было некому звонить. Они знают, где живёт Анна, Мишель, я несколько раз уезжала к ним… И я… подумала, что, может быть, ты… не будешь против приютить меня на пару дней, Паш, я… Она снова плакала. Оправдывалась зачем-то, хотя Пестелю вообще дела не было, когда позвонила, почему позвонила. Элен позвонила, вот, что действительно важно. — Элен, — мягко, почти невесомо обхватив тонкие запястья, заговорил Паша. — Все хорошо, тебе не нужно оправдываться. Я не против, не волнуйся, все хорошо. Я с тобой. Здесь, рядом, солнце, тебя не тронут, не найдут, все хорошо. Тон, с которым слова были сказаны, искренне волнение в глазах Павла, забота, витавшая в воздухе, — все это обволакивало, укрывало, прятало от всех внешних воздействий, любых манипуляций отца, больного на голову человека, видевшего в своих детях лишь достижение целей, брата, не понимающего совершенно, что нельзя так, как он. И Элен просто молчала, погружаясь в тепло Паши, в комфорт его квартиры, в объятия Пестеля, положившего ладонь на голову, пытаясь успокоить. И слез почти не было. Лишь усталость от вечных побегов. — Чай будешь? — шепотом спросил Павел, немного отстраняясь и заглядывая в глаза. — У меня даже шоколад есть. Который ты любишь. И он буквально светился, показывал всем своим видом, нежной улыбкой, ладонью на плече, что все правда хорошо. Или будет, по крайней мере. — А времени сколько? — отчего-то хрипло и несколько растерянно спросила Элен, оглядываясь в поисках часов. — Едва за одиннадцать перевалило. Ну, так что? Черный или зелёный?***
— Так, ну, собственно, ваша перина готова, миледи, все чисто, пахнет свежестью. Волноваться не о чем, — Паша улыбался, смотря на такую домашнюю Элен. Пижама с единорогом (Пестель был до глубины души потрясен, что у Курагиной может быть что-то кроме шелковых каких-то штук), собранные небрежно короткие волосы, чуть намокшие после душа. И совсем уж смущенная улыбка. — А ты где спать будешь, Паш? — озадаченно спросила девушка, осмотрев комнату на наличие хотя бы раскладушки какой-нибудь. — А я что? Я на кухне, — как само собой разумеющееся произнес Пестель. — Ну, я пошел, располагайся. Если что — зови, спать я ещё часа два не собираюсь. — Нет, Паш, ты чего… Так же нельзя, — нахмурилась Курагина, удерживая Павла за руку. — Я тут тебе свалилась как снег на голову, выцепила тебя из дома, заставила ехать за мной, ещё и с твоего же спального места сгоняю. Не-е-е-ет, не надо, Паш. Я лучше на кухне… — Ты чего тут бунтуешь, а? Против меня, Паши Пестеля? Это че такое? — шуточно и одновременно серьезно ответил Павел. — Ты мне тут ерунду не это, того самого, лады? Не-а, нет, не пойдешь на кухню, моя хорошая, ложись. — Паш, — выдохнула Элен, неодобрительно смерив молодого человека взглядом. — Это же невоспитанно, Паш. — И чего? Я вообще, так-то, невоспитанный человек. Так что мне тут все твои увещевания чужды, — и, перехватив аккуратно запястье, Пестель потянул ее к разложенному дивану. — Ложись, отдыхай. К тому же, завтра тебе, насколько я знаю, в универ не нужно. Я тебе не буду мешать. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Паша. Паша…***
И можно было бы предположить, что эта ситуация стала переломной. Элен больше не будет хотя бы каплю отстранённой. Будет называть Павла Пашей. Но, увы. Как бы Пестель ни надеялся, ничто из этих надежд не оправдалось. Придя домой после трёх, буквально сбежав с пар, он обнаружил сдержанную Элен Курагину. Не такую, какой она была пару дней назад: веселой, улыбчивой, свободной в выражении своих эмоций. Нет. Сейчас она была прежней. До начала общения с Пашей. И умом Пестель понимал, почему так. Понимал, что сейчас, в целом, происходит у нее в голове: открылась, показала свою слабую сторону, не смогла вновь спрятаться за маской вселенского спокойствия и безразличия к собственным проблемам. Но Паша просто не мог допустить, чтобы Элен, маленькая, беззащитная в руках сумасшедшей семьи Элен закопала себя саму. Вот только разговор все не мог начать. Молчал. Подбирал слова, чтобы не сделать больно. Не оттолкнуть. — Сегодня пятница, Павел, вы разве не встречаетесь у Кондратия? — внезапно как-то спросила девушка. — Я решил не идти, — рассеянно ответил Пестель. Павел. Да блять. При Элен Паша никогда не сквернословил. Считал это дурным тоном, во-первых, а во-вторых — неуважением в отношении девушки. Некрасиво это — ругаться матом при искрящейся изяществом натуре. — Слушай, Элен, — собрался Пестель, резко выдохнул, будто отрезая себе путь назад, и начал разговор, который мог отвратить самого замечательного человека в жизни от Паши. — Я понимаю, что тебе так проще, что ты не хочешь, чтобы кто попало лез тебе в душу, глазел постоянно на твою жизнь. Но я не кто попало. Ты можешь мне верить. Можешь вверить мне себя, я не брошу тебя. Я буду рядом в любую секунду, когда я буду тебе нужен, да даже когда не буду — я не оставлю тебя одну. Ты понимаешь? Надежда сквозила во взгляде. В словах. Даже в неосознанном касании до кисти, лежащей на столе. А для Элен эта надежда пресловутая была как яд. Отравляла, уничтожала все на своем пути, душила. Убивала. Сколько таких же было? Сколькие обещали не бросать? А потом сдавали брату, который куда более уродлив душой, чем даже отец. Сколькие, черт возьми? И Паша, именно Паша, может быть таким же. Так зачем вновь идти по уже протоптанной и заляпанной грязью, болью, слезами дороге, если можно избежать всего этого? Хотя бы раз не страдать осознанно. Хотя бы раз не поверить внешнему виду. Хотя бы раз попытаться себя защитить? И все же было что-то в Пестеле. Что-то, что так и кричало, что именно теперь все изменится. Он все изменит. И все же. — Я ценю твою заботу, но мне это не нужно, Павел, спасибо, правда, — убирая руку со стола и кладя себе на колени, ответила Элен. И каждое слово отказа было ядом сильнейшим, чем надежда порушенная у Паши в глазах. — Это все крайне мило и благородно, но мне это не нужно. Она намеревалась уйти. Плевать, что будет потом, когда отец снова явится со своим деловым предложением. Уж лучше сама себя сломает — не так больно. Как если бы Пестель руку приложил. — Нет-нет-нет, стой, — мигом встал с места и преградил выход из кухни. — Я не пущу тебя туда. Куда ты пойдешь? Ани и Мишеля дома нет. И не будет ещё долго. Куда, Элен? Домой? Вот там тебе точно делать нечего. В отель какой-нибудь? Я тебя не пущу ночевать где попало. Не пущу ночевать к кому попало. Ты слышишь? Я не пущу тебя. — Черт, Па… — Ша. Паша. Ты так называла меня вчера. Ты называешь так людей. Сокращенной формой имени. Я Паша, Элен, твой Паша. Не прячься от меня. Я не сделаю тебе больно. Я не отдам тебя твоей семье долбанутой. Я обещаю тебе. Даю слово, слышишь? А я всегда свое слово держу, — и обнять тянется. И в каждом слове пашином отражаются все страхи, все переживания. А что, если не сдержит? Наиграется и бросит. Как и все другие. — Я не другие, Элен. Ты знаешь меня, знаешь, что тебя я не подведу. Знаешь, что, если сейчас уйдешь, ты сломаешься, — давит на раны. Методично, выверенно. Правильно. — Я не дам тебе сломаться. Шепотом последние слова свои произносит. И этот шепот страшнее всего, что было прежде. Паша страшнее всех, кто был прежде. Потому что действительно видит в ней человека, а не игрушку. И всё-таки обнимает. Будто фарфоровую в руках держит. Бережно, почти невесомо касается всего тела. Кажется, что боится пораниться от осколков. Но боится за нее. И лишь от осознания, что не она просит остаться и не бросать. Что не она говорит нужные слова. Не Элен, а Паша. Это определяет всё. Пестель так удивляется, когда чувствует чужие руки на плечах, когда понимает, что ему ответили, что у него получилось хотя бы не надолго задержать, не дать уйти в неизвестность. И выбор сделан, и назад пути нет. Позднее, уже вечером, девушка рассказала обо всем. Ну, не так уж обо всем, но о ситуации в целом. Что не так с семьёй, почему приходится сбегать из собственной квартиры, прячась у друзей, надеясь, что они просто забудут о существовании дочери и сестры. — Моя любовь, любые мои отношения всегда выходили мне боком, — после некоторого молчания проговорила Элен. — Каждый раз что-то портилось. Каждый раз отец являлся. Делал какое-то невероятное предложение, должно быть, что меня буквально продавали. Со смехом, мол, у меня замечательная, заботливая семья. Им бы такую… Только ведь правды никто не знает. Горькая усмешка. Это все, что осталось у нее. Горечь. Даже разочарования уже не было. А в чем, собственно, разочаровываться? Уже не в чем. Паша думал: а как реагировать? Что говорить? Как смотреть? Чтобы Элен неверное действие не оттолкнуло. Чтобы она не ушла, а она именно уйдет, потому что во второй раз её нельзя будет уговорить остаться. — Им нечего мне предлагать такого, что сможет быть хотя бы каплю нужнее, чем ты, — осторожно, выбирая слова, выверяя интонацию. — Я обещаю тебе, я не променяю тебя. — Не обещай того, чего можешь не сдержать, Паш, — грустно улыбнулась девушка в ответ на это заявление. — Только, прошу, не воспринимай это как недоверие, не знаю, как отрицание твоих личностных качеств, ввиду которых ты так говоришь. Просто никто не знает, что может произойти. Возможно, вопрос будет поставлен ребром, а тебе придётся делать выбор. — Но сейчас передо мной не стоит такая проблема, я не должен выбирать. И сейчас я говорю тебе, что лучше тебя у меня ничего нет. И я не позволю кому-либо причинять тебе боль, Эль. Паша не хотел сокращать её имя. Не хотел, чтобы она злилась, обижалась, расстраивалась. Он даже не думал, что это мягкое «Эль» в конце предложения не вызовет негативных эмоций. И было до безумия странно, что Курагина, сперва смутившись, искренне, так тепло улыбнулась. Взяла пашину руку и переплела свои пальцы с его. И улыбалась, как только она умела.***
Когда весь Союз узнал об отношениях Элен и Паши, началось нечто странное. Во всяком случае, для Элен. И прежде, при дружбе лишь с Аней и Мишелем, товарищи Пестеля проявляли к ней повышенное внимание. Не такое, разумеется, как большинство на курсе. Её постоянно приглашали на дружеские посиделки, гулять с собой звали, будто она была им интересна, в чем сама девушка сомневалась всегда. И дело было не в том, что Элен подозревала кого-то из Союза в греховных побуждениях. Просто не верила, что кому-то, кроме Ани, Мишеля и Паши, есть дело до высокомерной самовлюблённой леди, коей она себя позиционировала. Поэтому и не ходила. Не находилась в их обществе, а когда Паша в лоб спросил, почему Курагина отрицает возможность сближения, девушка смутилась. — Паш, ну, ты понимаешь, — нервно расстёгивая-застегивая браслет, быстро сказала Элен. — У меня есть дела, учёба, всё такое… — Врёшь ты всё, Эль, — сокращение от «Элен» довольно быстро закрепилось, но использовать его мог только Пестель. В первую очередь потому, что Курагиной это нравилось только из уст Паши. — Ты волнуешься, переживаешь, что всё не то, чем кажется. Но поверь: ты им нравишься. И было бы здорово, если бы ты пошла со мной. Пожалуйста? — Паш… — Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя одиноко, когда мы собираемся вместе. Ты часть этой компании. Заведомо стала. Ещё когда с Анечкой подружилась, — в глаза заглянул Павел, взял за руку, заметив нервозность девушки. — Там есть для тебя место, Эль. Собственно, именно с этого похода началось оппозиционная деятельность Элен Курагиной, точнее, помощь оппозиции, которая возвращалась помятая, побитая, но довольная.***
— Черт возьми, Паша, тебе не надоело? — устало вздохнула Элен в трубку. — Эле-е-ен, — протянул раздраженно Павел, не желая спорить. — Я не могу говорить, прости. Спустя пару часов, домой вернулся злой Паша, смотревший волком на все предметы в квартире, в то время как даже повернуться в сторону Курагиной он не решался. Сейчас увидит ещё скулу разбитую, начнёт волноваться, чего Пестель просто не мог допустить. Однако Элен его опередила, подойдя близко-близко, и коснулась ладонью щеки. — Паш? — и голос грустный. Наполненный печалью, непониманием, зачем он так с собой. Неужто борьба за развалины стоит разбитого лица? — Все в порядке, — Пестель отстранился, не желая вообще разговор начинать: а зачем? Заставлять её нервничать зря? Не хватало ещё спорить из-за ерунды. Они практически не ругались. Не было постоянных ссор из-за посуды грязной, из-за пыли, одежды повсюду. Однако если происходили конфликты, начало они брали всегда с протестов, которые посещал Паша. И всегда это были жестокие слова, совершенно не заслуженные, уходы из дома, чтобы лица родного не видеть. Чтобы не сделать ещё больнее. — Я не пойму, вот чего ты ещё ожидала, а? — резко выдал Пестель, заведомо зная, как сильно пожалеет. — Что, прости? — непонимающе переспросила девушка. — Ну, вот ты мне позвонила. Начала возмущаться, знала, где я, что я. И хотела, чтобы я вернулся? Зная о моих принципах? Чего ты ещё ожидала, Элен? — наконец посмотрел ей в глаза молодой человек, надеясь увидеть хотя бы каплю злости, чтобы не выливать на неё всё то, что скопилось за несколько месяцев спокойной, уютной жизни. Но в глазах Курагиной было лишь искреннее непонимание и желание помочь. И ни намёка на злость. Лишь это гнетущее непонимание. — Паш, что такое? — ласково, желая только прекратить этот бессмысленный разговор и обработать поврежденное лицо, спросила Элен. — Что такое? Ты серьёзно не понимаешь? Или мастерски прикидываешься? Вся из себя такая законопослушная, заботливая, любящая. Да кому ты пиздишь, объясни мне, пожалуйста. Чё ты хочешь от меня? Чтобы я отказался от себя? Чтобы был тем самым идеальным парнем, — дразнясь, говорил Паша. — Только я нихуя не идеальный. И ты это знала. И знаешь. И вот чего ты сейчас от меня хочешь? И опять нет злости. Зачем Пестель всё сейчас говорил, он сам даже не понимал. Скучно ему сегодня не было, он не разлюбил её, не хотел делать ей больно. Так в чём же она виновата, Паш? Что тебе сделал единственный человек, который ценит тебя не за какую-то там брутальность, не за квартиру собственную? А за тебя самого. За твои мысли. Твой смех. Такой идиотский местами, но родной. За твою улыбку, такую, которую только этому человеку ты даришь, Паш. Что она тебе сделала? — Может, раз у нас всё так ужасно сложилось, ты бомжа-оппозиционера приведёшь? Постелишь ему на кухне, Паш, он же не будет мешать, да, Паш? Раз я тебе так мешаю? Раз я не ворчу с тобой на телевизор, может, это он будет делать? — спокойно, без доли эмоций в голосе спрашивала Курагина. — Да если мне приспичит — приведу. Хоть кто-то будет поддерживать меня во взглядах на будущее, — ядовито бросил в ответ Пестель, надел быстро только скинутую куртку и, хлопнув с размаху дверью, покинул квартиру. Паша стоял на лестничной площадке и нервно курил. Ругал себя, ненавидел за всё, что сказал. Кто, блять, за язык тянул, можно же было заткнуться, господи, Пестель, какой же ты уёбок. Оскорблять её только из-за собственного идиотизма, пытаясь спрятать свой страх, что они слишком разные, что он затащит её на дно вместе с собой. А больно теперь ей. Девушке, которой он пообещал, что больно с ним не будет. Что с ним она будет счастлива. И сам же свое слово, долбоёб, нарушил. Позади открылась дверь, и послышались чьи-то лёгкие шаги. — И вот чего ты вышла? Холодно, заболеешь. Ещё и в футболке, — с укором смотрит, потому что действительно же заболеет, будет мучаться. — К тебе, Паш. К тебе, — взяв пашину руку с сигаретой между пальцами, грустно, уставше улыбнулась и затянулась. Элен всегда была такой маленькой, хрупкой, её необходимо защищать от нападок, а не нападать самому, Пестель, черт тебя дери. Паша снял с себя куртку и набросил на хрупкие плечи девушки. И смотрел. Долго, будто пытался понять: а можно ли… И всё-таки можно. Молодой человек обнял Элен так бережно, казалось, что он хотел спрятать её от всех, в том числе — от себя самого и своей несдержанности. Осторожно, словно она была фарфоровой, коснулся волос и зарылся в них рукой. Всегда такие шелковистые, пахнущие каким-то цветочным шампунем, хотя и не было в нем никаких цветов. Паша мягко отстранил от себя девушку, чувствуя, как вина сжирает его изнутри. Как чувство несправедливости к Элен, его любимой Элен, сшибает его с ног. — Эль, прости меня, Эль, я такой дурак, Эль, — сокрушенно произнёс Пестель. — Ты не заслуживаешь этой боли, Эль. Прости меня, умоляю, Эль. И снова Эль. Ласковое, нежное, полное любви, раскаяния даже. Девушка невесомо коснулась его руки, мизинцем цепляясь за Пашу, и потянула его обратно, в квартиру. Ему ведь тоже холодно.