Двадцать первое число.
Свеча немного грела нос, а блик огня мерно покоился в глазах, обрамлённых безрадостностью и глубоким унынием. Воск неторопливо стекал по всей длине, едва-едва касаясь приторно-сладкого пирожного с виноградной начинкой, но парень лишь смотрел, совсем не думая о том, чтобы предотвратить его попадание в крем. В почти беспросветной темноте комнаты, заключённой в плотные шторы, было холодно. И даже лето на дворе наравне с игривым пламенем огня никак не могли согреть поникшее тело. — С днём рождения меня, — он натянул улыбку через силу, чувствуя, как брови сложились домиком, а в глазах встали слёзы. Он не хотел выглядеть слабым, пускай никто и не видит. Собственное эго не готово было так сильно пошатнуться. Хотя оно и так было опущено ниже плинтуса. Конечно, никто ему не ответил. Как бы ни старался Кокичи выстраивать в своей голове предполагаемые диалоги и ощущение праздника, это до последнего оставалось лишь его фантазией. Даже разноцветные шарики с улыбками, нарисованными маркером, плакаты с надписями, флажки и колпаки — всё это было надуманным. Ненастоящим. В огромном доме была только куча незаполненного пространства, смятая бумажка в урне со скупыми поздравлениями от родителей и он сам. Преданный всеми и самим собой. Забытый и отчуждённый. Никому не сдавшийся. Жалкий, но вместе с тем молящий о самодостаточности и, какой-никакой, но гордости. Это было непередаваемое ощущение. Время словно замерло в этом моменте, а настенные часы перестали тикать. Он сглотнул, набрав в лёгкие побольше воздуха и осторожно, как будто прося разрешение, подул на свечу, заставив пламя чуть колыхнуться. Он остановился. Стоит ли? Свечка была единственным, что отделяло его от падения в омут с чертями. В глубину отчаяния, если так угодно. Она была лучиком света и надежды. И в тишине гостиной лишь она дарила радость и могла остановить поток непрекращающихся слёз. Он улыбался только потому, что эта улыбка освещалась таким маленьким, ничтожным, но столь ценным огоньком. И если он сейчас потухнет, то сердце Омы окончательно разорвётся. — Ставить меня перед таким сложным выбором... как низко, — напыщенно пробурчал он себе под нос, обращаясь то ли к объекту напротив, то ли к невидимому собеседнику. Опять нет ответа. Губы сложились в неприятную ухмылку. Всё-таки ссориться со всеми одноклассниками перед собственным днём рождения не казалось теперь правильным решением. На что он вообще рассчитывал? Что сначала он унизит всех и каждого, а потом преспокойно встретит у порога с тортом и подарками? Что люди, чьё достоинство он высмеял в тот миг, устроят ему торжество? С хлопушками и фейерверком, ну конечно. А ещё у гаража будет стоять новенькая, начищенная, тонированная тачка с бантиком на крыше. Нет, даже две машины. И частный вертолёт.Чёрт возьми.
Кокичи не знал, в самом ли деле ему нужно извиняться. Изначально он хотел. Даже правдоподобное объяснение своему поведению придумал, тактику. Но после того как никто о нём не вспомнил и не пошёл навстречу в его день, он разуверился в том, что нужно переступить через собственные принципы. Он выше этого. Он выше их всех. Хотя бы по интеллекту. Этого уже достаточно. Но больше всего было обидно из-за того, что не пришёл он. Самый снисходительный и милый. Самый чуткий и понимающий. Тот, кто, по всей видимости, всё же оказался сломлен под давлением большинства. Ну, или ему, наконец, раскрыли глаза на происходящее, и он узрел, как на деле ужасен их задира-староста. Кокичи даже посмотрел бы на это. Распахнутые глаза, дрожащие губы и ломкое: «Нет, нет, этого не может быть!». А потом театральный вздох и обморок. Ома горько улыбнулся. До чего абсурдно. Но незримые клешни сковали сердце, царапая и принося тягучую, неопрятную боль. Стены давили, потолок с каждой секундой словно опускался всё ниже и ниже, грозясь раздавить и обратить в кровавое месиво. Он обнял себя и чуть наклонился вперёд, ища спасение от страданий в огне. Его личном светиле. Потому что бьёт крупная дрожь и ему холодно. Внутри, снаружи. Весь он — непробиваемый, грозный лёд, что слишком глубоко похоронил настоящего себя. А огонёк всё меркнет, поддаваясь напору неторопливых вздохов носом и всё утопающего в пирожном воске. Ома неприлично громко всхлипнул, зарывшись руками в волосы, будто готовясь в любую секунду их вырвать. Ему так до невозможного больно, что даже горячие слёзы и мерзкие, мокрые дорожки от них выворачивают наизнанку. Кокичи прерывисто дышит и рыдает навзрыд, не боясь, что кто-то за наглухо закрытым окном его услышит. Свеча окончательно погасла.***
Он не слышал свой пульс. Он ничего уже в этом забытом богом районе не слышал. Разве что тихое насвистывание, исходящее от самого себя, и постукивание пальцев с аккуратно подстриженными ногтями по батарее в коридоре задерживало в реальности. На часах девять вечера. За день к нему так никто и не пришёл. Это если, конечно, не считать того старика в полинявшей кепке, что всучил просроченные счета прямиком в руки, не обращая абсолютно никакого внимания на расфокусированный взгляд и откровенно помятый вид встретившего у порога. Но и ему Кокичи в каком-то плане был рад. Всё-таки не зря сломя голову подорвался с насиженного места, с надеждой на лучшее распахнул дверь. Было бы гораздо обиднее, если бы кто-то решил его разыграть. Ома обожал розыгрыши. Но в сегодняшний день это было бы сравнимо с пощечиной. С плевком в лицо. И уж точно не с миловидной детской шуткой. — Не откроешь? — со вздохом раздалось за дверью, спиной к которой сейчас сидел, прислонившись, Кокичи. Последний самодовольно улыбнулся, грызя кончик ногтя. — Не открою. — Почему? — Ты опоздал, дурашка. Вечеринка уже закончилась. Саихара хохотнул. — Тогда, стоит признать, — он кинул беглый взгляд на зашторенные окна. — Что эта вечеринка полный отстой, не находишь? Пятисекундное молчание казалось вечностью. — Ну, естественно, — вздохнул Ома, отряхиваясь и поднимаясь с пола. — Ведь на ней не было тебя.