Плохой психолог, хороший психолог

Берега, конечно, попутали не они — это было ясно с самого начала, и когда на следующий день в комнату для свиданий вошёл Виллерс, Стрелецкий даже не стал изображать удивление. Изобразил другое. — И зачем вы, Артём Александрович, — Виллерс сел напротив, откинувшись на спинку стула, — так слёзно просили меня приехать? Оставьте нас, — обратился он к полицейскому. — Не положено. — Что вам сейчас положено, а что не положено, решаю я, ты усвоил? Сними с него наручники и выйди. Сидящий до этого с опущенной вниз головой Стрелецкий поднял её, протянул дрожащие руки. Когда на них не оказалось наручников, а с Виллерсом они остались наедине, Стрелецкий произнёс тихо: — Спасибо, что приехали. — Позволил себе эту слабость. Вероятно, вы хотите извиниться передо мной, Артём Александрович? — Да, Джордж, да, я хочу, — Стрелецкий сглотнул. — Я... простите меня. — За что же? Стрелецкий взглянул в ледяные глаза. — За то, что мне придётся вылечить вас, как бы вы того не хотели. Уловив суть спектакля, Виллерс дёрнул уголком губ. Наклонился. — От чего же вы будете лечить меня? — От вашей детской травмы. Джордж Виллерс, вы родились в Англии двадцать шестого ноября тысяча девятьсот семьдесят пятого года. Вы лишились отца, когда вам не было и года, и после этого оказались в России. Вас усыновили, Джордж, причём усыновили при живой и вменяемой матери. Как она это допустила? — Похвально, вы подготовились, — не изменившись в лице, произнёс Виллерс, — только это по-прежнему не ваше собачье дело. — Я ошибся, да, вас бросил не отец. Вас бросила мать. Она что, так сильно ненавидела крошку Виллерса, что с радостью позволила увезти его в другую страну? — Она не ненавидела! Виллерс по столу ладонью хлопнул, и в глазах Стрелецкого мелькнул хитрый огонёк. Один — один, гадюка. Вдохнув глубоко, Виллерс поправил ворот тёмной рубашки. На Стрелецкого не смотрел. — Объясните, я не понимаю. Я правда не понимаю, как в здравом уме можно позволить отдать ребёнка в приёмную семью и увезти его в другую страну. — Она боялась отца, — будто бы выплюнул Виллерс. — Боялась так сильно, что даже не могла противиться его завещанию. — Ах вот оно что. Завещание. Отец вас всё-таки бросил. Виллерс стиснул челюсти. Злобно взглянул на Стрелецкого. — Вы росли в достатке. В денежном достатке, вы росли избалованным ребёнком, который получал всё, за что можно было заплатить деньгами. Но приёмным родителям было на вас наплевать. У них были другие дети? — Двое сыновей, старше меня и младше. — Вот их родители любили, и вы это видели, вы видели, как родители относились к вам, а как — к ним. Вы невольно сравнивали. И не понимали, почему вы не заслужили любви. Полагаю, от вас не скрывали того, что вы приёмный — зная вашу родословную, полагаю даже, что не только не скрывали, но и посвятили в это с большой гордостью. — Да, я получил наследство. — Вы получили наследство, а ещё вы получили щемящее чувство того, что никто в этом мире не любит вас. Ни отец, который отдал вас другой семье, ни мать, которая позволила это сделать, ни та самая семья, которой было наплевать на кукушонка. На публику, полагаю, они кичились тем, что воспитывают члена родовитого семейства? — Нет, им было на это наплевать. Своих корней хватало. — Ладно. Так вот, сделав вывод о том, что никто вас не любит и никому вы не сдались, вы совершили логичный для, полагаю, уже подростка, поступок: замкнулись в себе и возненавидели целый мир, а себя — в первую очередь. Вам кажется, что вы сами разучились любить и что никто никогда не полюбил вас, Джордж. Виллерс молчал, глядя куда-то вниз. Его кисть, лежащая на столе, была стиснута в кулак. — Джордж, я могу вам помочь. — Правда? — бесцветно ухмыльнулся тот. — Если вы мне расскажете кое о чём. — О чём же? — О вашем болезненном опыте принятия собственной сексуальной ориентации. — Это вы откуда отрыли? — Я догадываюсь. Это был старший брат, да? Виллерс кивнул. — Сколько вам было? — Лет тринадцать. — А ему? — Почти шестнадцать. Мы играли. Втроём. Играли во что-то, где надо было... примерить на себя определённый образ, и потом... Виллерс ладонью провёл по лицу и выдохнул шумно. — В тот день старший брат примерил мамино платье, а позже вы мастурбировали на него. — Да. Первый раз в жизни, да. Стрелецкий кивнул. В глазах его не осталось хитрости и не было победного ликования — только то самое стремление помочь. Виллерс поднялся и, подойдя к двери, приподнял руку, собираясь постучать. — Артём Александрович, если я не смог полюбить такое совершенное создание, как Эдвард Кинастон, я сомневаюсь, что вообще умею любить. — он постучал в дверь. — Выпустите. И его тоже.

***

— Тёмыч, у тебя с головой всё нормально? Офис как раз кстати оказался по дороге от изолятора до квартиры Кинастона, и Стрелецкий заехал к Денису — сидел с кружкой чая в руках в его кабинете. — Сцепились с этим Виллерсом, как мангуст со змеюкой, а ты об Эдварде хоть на минуту подумал? — Дэн, я только о нём в этой ситуации и думаю. — Тёма, да у него истерика случилась! Мы объяснили, конечно, что за дело и что за убийство, но чё произошло утром, сами нихрена не поняли. Пришлось его отпаивать сначала успокоительным, потом кое-чем покрепче. Он даже ночевал в офисе, я Мотьку попросил приглядеть за ним. — Спасибо. Денис фыркнул. — Тём, если ты решил развлечься с Виллерсом и используешь для этого ваши с Эдом отношения, то это низко даже для тебя. Покачав головой, Стрелецкий допил чай. Поднялся. — Спасибо. Я поеду к нему. — Надеюсь, он тебя покусает ещё сильнее, чем в прошлый раз. — Это довольно детская реакция, кстати говоря. Дети, если выражаясь простым языком, кусаются, чтобы проверить, любят их или нет. — И что? Любишь? Стрелецкий помахал Денису рукой и вышел из кабинета. — Придурок. — "Мангуст" мне понравилось больше, — из-за двери бросил Стрелецкий, — потому что я сожру эту змеюку, Дэн. — Не подавись.