…я буду лететь и смотреть, наслаждаться и узнавать, как тебя мне любить, как тебя понимать. Перемотка — Окно
Впервые Влад его видит у себя на работе: какой-то университет — ему нет дела до очередной броской аббревиатуры — арендует театральный зал. Ситуация типичная, повторяется из осени в осень. Молодежь, полная надежд на будущее вне заводских стен, не отвыкшая еще от бесполезных школьных мероприятий, спешит поучаствовать в вузовских — таких же бесполезных. Все это держится на энтузиазме и громких словах о науке, просвещении, перспективах; вчерашние дети стремятся зарекомендовать себя как активистов, которым не откажут в автомате. У Вихрова спектакль начнется лишь в восемь, сценарий он повторил и состояние костюма проверил — ничто не мешает ему притаиться в закутке возле выхода. Здесь темно, и неоправданно длинно, и узко — тем веселее от знания, что можно смотреть на сцену исподтишка. Художественная самодеятельность, — хмыкает Влад, наблюдая очередной номер с танцем, и не понимает, чего во внутреннем голосе больше — иронии или одобрения. Сам ведь на каждую студвесну заявлялся голосить под гитару — а теперь вот актерствует, арии исполняет. Не в Большом, конечно, и не в серьезных постановках — так, в жеманных водевильчиках да на концертах в ресторане напротив, но пока довольствуется малым. Он молод, успеет еще пробиться. И кто-то из ребят, мелькающих, мельтешащих на сцене, — однозначно пробьется. Когда объявляют следующий номер — стихи собственного сочинения, — Вихров закатывает глаза: не принимает он лирику. За четыре года театрального сладить не смог — наоборот, закостенел во мнении, что ничем, кроме пресной тоски, от нее веять не может. У автора имя вдобавок смешное, нелепо-витиеватое — Кондратий. И сам он — маленький, щуплый, споткнувшийся при выходе из-за кулис — выглядит несуразно. Беспомощнее цыпленка, бойчее тщедушного умника. А потом начинает читать — и у Влада мысли, все, что было в нем снисходительного и саркастичного, испаряются. Уступают слепому стихийному наслаждению, как держится и звучит этот мальчик. Звонко, с неожиданной силой в голосе и пламенеющим вдохновеньем в глазах. Его дыхание должно уже сбиться, рассыпаться хриплой неловкостью и облегчением, — но строка за строкой полыхают все ярче. Вихров не слышит, о чем стихи, — сердцем чувствует. Дрожит в напряжении, граничащем с голодом, и ловит себя на облизывании губ. Ему не интересна ситуация в стране, проблема гражданского долга и политика в общем — ему интересен он. Взъерошенный тонкий мальчик, наивно полагающий, что беззащитность можно скрыть за резкими лозунгами. Перекричать трепет сердца и худыми, как молоденькие ветви, руками удержать над головою плакат. Влад узнает и вуз, и факультет — филологии, какая прелесть, — и группу; много чего узнает. Случайно проходит пару-тройку раз мимо здания и уж совсем ненароком встречает мальчика у дверей. Говорит как бы между делом, что восхитился тогда, на концерте. Лицо его безмятежно, потому как он откровенен: рабочий день в театре уже закончился, а в ресторане еще не начался. Лукавит в одном лишь: интерес выражает легкий и вежливый, восторг умеренный — из боязни спугнуть. Но Кондраша оказывается легковерным, бесхитростно-смелым (а, может быть, попросту глупым) — и быстро записывает его в стан своих немногочисленных друзей.☆☆☆
Доверчивость Кондраши граничит с откровенным безумством — или отсутствием инстинкта самосохранения, который мешал бы выступать на передовой среди митингующих. Влад предпочитает окрестить это наивностью, юношеским максимализмом, горячностью души. В ней столько трогательного и чистого, столько детского, что Вихров покупается раз за разом. Уговаривает себя ждать, обхаживать ненавязчиво, приглашает в кино и кафе-мороженое. Слушает бесконечные лекции про подвиг декабристов и золотой век русской поэзии и дарит билеты в театр — постоянно. Кондратий становится их завсегдатаем. Ему, натуре тонкой, артистичной — на этом пункте Влад морщится, точно набив оскомину, — не надоедает бывать под высоким сводом с помпезною люстрой, по несколько часов жить чужими эмоциями и, прелестно краснея, благодарить Вихрова за вечер. В один из таких вечеров он соглашается на экскурсию — Влад ведет его за сцену по неприглядным, пыльным проемам и выныривает к служебным помещениям. Кондраша слушает пустую болтовню, в коей из фактов разве что дата основания музкома, и смотрит по сторонам — не на Вихрова. Не слышит учащенного пульса, не видит лихорадочно-острого блеска в глазах. И со всей своей невозможной, беспомощной честностью недоумевает, почему дверь гримерной — он как раз шагнул было к выходу — закрывается на два оборота. Влад вздыхает умиленно и как-то зло, губы кривит — они напомажены дешево-алым, стойким, отчего ухмылка походит на рану. Жилет с рубашкой, белеющие добропорядочно-официально, уже час как сменены на черную водолазку. Вихров закатывает рукава, и в этом читается неотвратимое, плотоядное предвкушение. Он расправляет невидимые складки явно не из склонности к аккуратизму — по крайней мере, угрызений совести за реквизит, небрежным комом сваленный на диванчик, не испытывает. Кондратий смотрит ему в лицо и дрожит плечами. Избавленное от безвкусной, аляповатой подводки, оно красиво — Вихров не льстит себе, просто констатирует факт. Оно привлекательно даже с ней, к чему скромничать; мальчик сознавался в том регулярно и простодушно. Буквально вчера розовел, переплетя свои и чужие пальцы, и читал что-то несвойственно сентиментальное. Сейчас же Влад зажимает его у стенки, расставив ладони по обе стороны от худеньких плеч — Рылеев глядит в упор. Бледнеет, точно увидел страх свой и ненависть, и красоту отвергает: находит ее бесчестной, подлой. Ему страшно и непонятно, но оправдавшим он становится быстрее, чем преданным — у Вихрова в груди веселье мешается с ломаной лаской. Кондрашины губы жестки и неподатливы, искусаны и обветрены. Влад сминает их, неумолимый в своем собственничестве, и хмыкает: выкрикивать дерзновенные строчки со сцены у мальчика выходит много лучше, чем оказывать реальное сопротивление. Он, бедняжка, и мычит, и скулит в поцелуй, и кулаками хлипкими упирается, но укусить за язык — боится. Во рту его, влажном и сладком, поцелуев вовсе не знавшем, клокочут рифмы — сколь хлесткие, столь и бездарно-немые. Нужны они кому, стишки эти, если даже от одного-единственного человека спасти не могут? Умирают на чужих губах: тают клейкой слюной и растворяются в деланном безразличии. О, нет, в том и загвоздка, что Кондраша талантлив. Друзьям и знакомым, к искусству отношения не имеющим — таковые из поэтов признают разве что Пушкина, — позволительно дар его не замечать. Вихров же — человек, искусству служащий (хоть себя ему и не посвятивший). Он чувствует биение жизни там, где иные слышат лишь ритмику; чувствует — и хочет вгрызться. Вместо этого он вылизывает беспечно открытое горло и вновь целует. Разнузданно-нежно скользит в яремную ямку, а затем поднимается, чтобы выпить плаксивые вздохи и издевательски чмокнуть в уголок губ. В свой адрес Влад получал презрительное "бесталанный" чуть реже, чем появлялся на сцене. Знал, что актер из него весьма посредственный, но до озлобленно-хриплого воя самооценку старался не доводить: платят исправно, технику подкорректировать можно. В ближайшем будущем, где не окажется мальчиков со слабыми руками и сильным голосом, не сознающих перспектив, денег и громкой славы. Рылеев крикливый — это сейчас ему гордость не дает звать на помощь, явить себя уязвленным и униженным — и через год-другой наверняка оказался бы приглашенным куда-нибудь в СоПо. Если б не угодил, птенец всклоченный, прямо в готовые задушить лапы. Они шарят по телу вслепую, жадно; прицениваются к суповому набору из ребер да остро выпирающих тазовых костей. Мальчик ныряет Вихрову под руку, но, конечно, маневр не удается — Влад со смехом приглаживает ему кудри. Отдающие медью и наэлектризованные, те обрамляют лицо Рылеева, как ореол, и Влада передергивает при мысли о мучениках. Истязать он никого не собирается — только выразить искреннюю, пускай непоследовательно, любовь. Кондраша искренность ценит. И потому, верно, не стремится задобрить Влада хотя бы притворной покорностью, не старается держать эмоции при себе. Сверкает глазами так, что не разберешь, чего в них больше — гнева или слез; поджимает губы до обескровленно-белого росчерка. Дергается, стоит Вихрову задрать его рубашку, оголяя впалый живот и полукружия ребер. Выдыхает сквозь зубы, когда Влад трется носом о мягкое и незащищенное, и позорно, с надрывом всхлипывает, ощутив влажное тепло на сосках. Мальчика буквально трясет, пока он ласкает затвердевшие от страха и холода бусины, а ладони на бедрах, поглаживающие в жесте, призванном успокоить, оказывают диаметрально иной эффект. Владу до странного приятен факт, что внимание Кондраши сейчас принадлежит ему и хозяин положения очевиден. Они не соревнуются в мастерстве игры слов и мимики: там, где не берет одаренность, побеждает грубая сила. Вихров благодушно ею не пользуется — всего-то протискивает колено меж по-цыплячьи тощих ног и накрывает ладонями ягодицы. Рылеев вскрикивает — чуть не пищит, — головой вертя смешно и нелепо: уклониться от поцелуя у него не выходит. Влад облизывает, посасывает, гладит — и не думает укусить. Его ведет от осознания чужой слабости и собственной власти; от того, что хрупкое, ценное звенит в руках не вольнодумием — ужасом. Он зарывается в лохмато отросшие кудри и проглатывает не то стон, не то рык, близкий к чему-то сродни экстазу. Кондраша стискивает коленки, только себе и делая хуже, крепче сжимая его ногу, елозя по ней. Бьется и давится хныканьем, позабывший о смелости, с коей голос срывал на пикетах, и о любви к театру, и все стихи. В какой-то момент он обмякает — Влад, не успев вернуться к досаде от бессилья и зависти, перетаскивает его на диван.☆☆☆
Конец осени слякотный и прело-гнилой, до костей пробирающий ветром. Кондраша скрывает нос в клетчатом вязаном шарфе — сейчас каждый второй в таком, с лезущим ворсом, ходит — и повыше задирает воротник. Влад, заметив его, торопливо шагает навстречу, чтобы вернуться к театру уже вдвоем. Привычно-галантно открывает перед мальчиком дверь. Ему нужно накраситься и переодеться, а он выскочил "покурить" за час до спектакля. В одной водолазке с неспущенными рукавами оказывается холодно, и он, не отвлекаясь от Кондрашиной болтовни, растирает запястья и кисти рук. Рылеев щебечет что-то о Пушкине и о том, как рад провести вечер в театре. Благодарит, заливается краской — Владу никогда не надоест. Ради этого румянца и дрожащего в полуулыбке кончика губ, ради мимолетного касания ладоней он достанет хоть сотню билетов. Перед тем, как уйти в зал, Кондраша желает гладкого выступления. Вихров берет с него обещание продекламировать новые стихи во время маленькой экскурсии по закулисью, которую собирается ему устроить сразу после. Заглядывая в окно по пути к гримерной, он думает о митингах и вещих снах.