Розы под твоим окном

«Хоть сто жизней проживи, ты будешь его недостойна.» Я снова просыпаюсь от ночных кошмаров, протяжно вскрикиваю и приподнимаюсь на одних локтях. Открыть глаза мне удается с трудом, ведь склизкие руки переродков все еще тащат меня в темное царство капитолийских шахт. Простынь пропиталась холодным потом, и я откидываю ее на край кровати, чтобы не чувствовать на коже неприятную липкую материю. Сколько прошло с момента моего прибытия в Двенадцатый? Месяц? Пять? Может шесть. Рядом со мной никого нет, каждое утро я традиционно принимаю порцию яичницы от Сальной Сэй и смотрю короткий выпуск новостей из Капитолия. Со времени революции страна начинает медленно оправляться от пережитого ужаса, от свалившихся на голову, словно снег в марте, потрясений. Я стараюсь мерно размешивать кофе (но мои руки все еще дрожат) и наблюдаю за тем, как женщина суетится у плиты, готовя что-то диковинное. Вряд ли я это съем. По вечерам традиционно запускают небольшую историческую программу. Это больше похоже на художественный фильм, явно дело рук Крессиды. Наверное, у нее все отлично, и скучным или же напряжённым, в зависимости от событий в стране, новостям, она предпочитает такие фильмы. Задолго до деления мира и бесконечных войн, в те годы, когда еще существовала жизнь на других материках, люди только так и развлекались — смотрели кино. Периодически на экране возникает лицо Гейла, он довольно-таки давно работает во Втором дистрикте. Приятно осознавать, что хоть у кого-то жизнь складывается более-менее хорошо. Порой я скучаю по нему, но быстро осознаю, что никакие светлые чувства и воспоминания не смогут потушить огонь моей вспыхнувшей как спичка сестры. И теперь он далек для меня, словно Цезарь Фликерман для маленькой Кис-Кис. День проносится так же быстро, как и прошлый, как и десяток следующих, как неделя, как два месяца на протяжении которых я ловлю дичь в лесу и страдаю от воспоминаний под тенью деревьев. Они тянутся вереницей верблюдов в караване, а я лишь изучаю книги, много книг из капитолийских библиотек, которые мне высылает доктор, и смотрю, как мошки сгорают в свете лампы. Они знают, что их убьет это маленькое «солнце», но все равно летят на свет. Будто я на Жатве. В один момент мои ленивые будни прерываются, в них врывается Пит, как завывающая метель в распахнутое от силы ветра окно. Я не успеваю собраться с мыслями, а вдруг уже кидаюсь ему на шею у его дворика, пахнущего розами. Он все такой же, ничуть не лучше меня по состоянию здоровья, но уже явно сильнее душевно. Хотя, казалось бы, он гораздо больше пережил, но рядом с ним я чувствую себя маленькой тряпичной куколкой в руках девочки из Восьмого дистрикта. Его рубашка чистая, пахнет мятным капитолийским порошком. А руки такие же крепкие, сначала беспомощно болтаются вдоль тела, а потом обнимают меня за талию и я чувствую, будто все как раньше — ничего не изменилось. Я провожу остальные дни с ним, иногда он ведет себя как запуганный зверь, но чаще его глаза настолько ясны, что я четко вижу в них очертания своего лица. И он не отводит взгляда. Я обхожу злополучные розы, посаженные для меня, нет, для Прим. Стало гораздо сложнее бороться с желанием позвать Пита к себе, я больше вскрикиваю по ночам и подрываюсь с постели, пока однажды мои ноги сами не ведут меня к двери его дома. И он не спит. В окне заметно чуть тусклое свечение, я долго раздумываю стоя под дверью, решая, что мне делать. Из дома доносится сдавленный крик, не знаю сколько проходит времени. Час? Может быть два. Когда я начинаю слышать быстрые шаги, мои ноги заметно подкашиваются, я стою лишь в одной сорочке и надетой наспех куртке, которую надо бы поправить, но я слишком боюсь разрушить сохранившуюся обстановку и тишину. Находясь, я сейчас в амбаре, а не на улице, в котором через маленькую щелку меж досок пробивается луч солнца — в воздухе четко было бы заметно движение пыли, танцующей в золотистом свете. Дверь открывается поспешно, глаза Пита сужаются, потом расширяются и снова сужаются, будто у кошки. Минуты тянутся как часы, он берет меня за запястье и увлекает внутрь. Я без памяти хватаюсь за его руку словно за спасительную соломинку. Он горячо прижимает меня к себе, и в том объятье отражается вся его израненная душа. Все накопленное за долгое время вырывается наружу из оков, и я начинаю всхлипывать, кусая нижнюю губу. Не знаю сколько мы бы так стояли, замерзшие и подавленные, полные дикой душевной боли, которой мы готовы делиться со всем миром, но только не друг с другом. Рассвет прерывает наше оцепенение. Я не хочу отпускать его руку, а он мою. Поэтому мы так и подходим к окну, крепко прижавшись друг к другу, встречая восход солнца. И в этот момент я готова вечность смотреть на блики света, играющие на его лице.