В тисках

Убрав стетоскоп в черный докторский саквояж – такой же старый и потертый, как и сам Гарриган-старший, отец мягко похлопывает Николаса по скрытому одеялом колену. - Может, поживешь у нас, - повторяет он снова то, с чего начался его визит к сыну, но Николас только едва заметно качает головой. Отец снова вздыхает, и поднимается с кресла. - Я зайду к тебе завтра утром, - говорит он. – И если что... – он указывает подбородком на тумбочку, где стоит телефон. Для врача телефон – необходимость, он поднимает тебя в три часа ночи к роженице или старой миссис Смит, у внука которой приступ эпилепсии. Совсем как у... Боже, Николас ненавидит телефоны и, порой, услышав его пронзительный звон, ему хочется запустить аппаратом в стену. Но сейчас он об этом не думает. Ему только хочется остаться наконец одному, и когда за отцом закрывается дверь, он невольно выдыхает. Николас любит отца. Он почтительный сын, он пошел по его стопам и вот уже четыре года как перенимает опыт, готовясь полностью взять на себя практику. Для их небольшого города его фигура, несмотря на возраст, весьма значительна. Медицинский факультет, миссия в Уганде, личный врач президента – и неважно, что в банановой республике – и теперь он регулярно навещает пожилого мистера Уокера с его подагрой, который, как и большинство пациентов, раздувается от гордости, осознавая, что у него врач как у президента. Они все очень гордятся не своими заслугами, и только сам Николас ничего по этому поводу не говорит. И родители молчат. Нет, у него в самом деле хорошая семья. И вот теперь, когда он слег, отец снова сам посещает всех их пациентов. Может быть, в этом нудном брюзжании о человеке старой школы и что сейчас таких не делают что-то все же есть. Николасу тридцать четыре, и он до сих пор не женат. После того, что случилось с Кёей и их ребенком, он просто не может больше думать о женщинах, да и о любви вообще. Вместо этого ему мерещится тяжелый взгляд черных глаз и он невольно обливается потом. Любое событие, любое безобидное высказывание могут вызвать цепочку воспоминаний. Четыре года. Он дома вот уже почти четыре года. Самолет, на котором ему удалось бежать, приземлился в Париже. Николас этого не помнит, он очнулся уже в палате, на обезболивающих, с зашитыми ранами. У него сразу принялись выяснять кто он и что произошло. Связаться с родителями, подтвердить свою личность, восстановить паспорт и вернуться домой – все это заняло несколько месяцев. Николас никогда не был так рад видеть их маленький сонный городишко – место, которое он когда-то считал скучным и просто мечтал сбежать. Что ж, городишко по-прежнему был скучен, вот только приключений Николасу больше не хочется. И вообще ничего не хочется, кроме как удавиться в некоторые дни. Когда такое время наступает, он пьет, смотрит в окно, отмечая мрачные краски и отсутствие павлинов на своем ощипанном газоне – и он этому невероятно рад. Об Иди Амине Николас почти никогда не вспоминает. Правильно, зачем вспомнить о чем-то, что и так постоянно с тобой? Иногда, приканчивая очередной стакан виски, Николас думает, что было бы если бы... Если бы они с Сарой не поехали смотреть на приезд Амина. Если бы он не выпендривался и не сказал, что он шотландец. Если бы не взял пистолет и не пристрелил корову. Но все это ерунда, история не знает сослагательного наклонения. Военные приехали бы в миссию все равно. А не выпендриваться молодой Николас Гарриган тогда просто был неспособен. Замкнутый круг. Когда он думает об этом, ему кажется, что он снова слышит звуки магической погремушки угандийского шамана – кажется, она была сделана из высушенной и выдолбленной тыквы? Иди Амину, с его глазами и даром воздействия на окружающих, следовало бы быть шаманом. Может тогда он бы не погубил более трехсот тысяч своих соотечественников. По крайней мере, вреда было бы меньше. Но он был амбициозен, в этом вся беда. Шрамы никуда не делись. Заросли, превратились в тонкие красноватые полоски. «Тебе надо жениться, - твердила мать как заведенная с момента его возвращения». Она хотела как лучше, в ее понимании свадьба была тем, что снова связывает его с домом и, таким образом, как бы возвращает того Николаса, который уехал в Уганду десять лет назад. Николас только криво улыбался и ничего не говорил. Он понятия не имел, как рассказать о том, что с ним произошло. Все фразы выходили куцые, они не вскрывали всей той истории, которая стояла за ужасной развязкой. И Николас точно так же не понимал, как объяснит наличие шрамов будущей младшей миссис Гарриган: «Представляешь, милая, - в его воображении язык почему-то заплетался, словно он был изрядно пьян, - меня пытали». Одна мысль об этом вызывает у Николаса тошноту. Иногда у него случается просветление. Он думает, что надо бы бросить это все и заняться, наконец, делом. Можно уехать работать в другое место – Англия пусть и невелика, но и здесь много интересного. Можно податься в Ирландию. Можно уехать просто в другой город. В конце концов, есть еще Америка и Европа – цивилизованные страны, где тебе набьют морду за то, что ты переспал с чужой женой, но не подвесят за кожу на крючьях. Куда угодно, но только не Черный Континент. Но просветление оттого и просветление, что этот короткий промежуток всегда заканчивается. И Николас снова оказывается зажат, словно в тисках, между родным городом в Шотландии, где ему душно, и своими воспоминаниями об Уганде, от которых не продохнуть. Ему кажется, что выхода нет, и тогда он открывает очередную бутылку виски. Николас не читает газет и почти не смотрит телевизор. Он ничего не хочет знать о том, что происходит в Уганде, но это оказывается невозможно. Сведения просачиваются, словно вода сквозь неплотно пригнанную черепицу. Он знает, что Амина свергли. Ему так же известно, что тот бежал из страны в Ливию. Но это – все. И он не хочет знать большего. Вот только события внешнего мира тоже ничего не знают о его воле. Письма не спрашивают разрешения. И одно из таких писем, пришедшее недавно на адрес родителей, сейчас лежит в верхнем ящике комода. Оно и есть та причина, по которой Николас лежит в постели уже второй день, «наслаждаясь» всеми последствиями нервного срыва. Николас бы понял, если бы внутри были извинения, признание вины и неправоты. Что нельзя было уничтожать людей, нельзя было так безжалостно расправляться с собственными гражданами. По правде, Николас этого ждал. Он такой же идеалист, такой же безнадежный романтик, как и раньше. Он идиот. Вместо этого Амин писал, что ни о чем не жалеет, что поступил правильно. Что оказал ему честь, сделав то, что сделал – ведь так он признавал его за одного из угандийцев, поступив с ним по местному обычаю. Ведь это максимум, на что может рассчитывать любой иностранец, тем более – белый. И знает ли он, Николас, что Амин был готов ему простить интрижку с Кёей, если бы только Николас по своей молодости и наивности не выступил против него, если бы не попытался отравить? Николас хорошо помнил начало письма – так, словно знал его наизусть, мог воспроизвести начало и первые несколько абзацев, но потом начинался мрак. Он не помнил, дочитал ли письмо до конца. Его нашел отец, который шел мимо и решил проведать сына, увидев, что дома горит свет. Николас не знал, прочел ли тот письмо. Если бы Николас не жил в просвещенном XX веке, а в более суеверные времена, то решил бы, что Амин просто похитил его душу. Потому что невозможно обнимать убийцу и диктатора, но ты слышишь горячие слова «Уганда обнимает тебя», и обнимаешь в ответ. Амин любил власть над людьми. Он получал женщин, но куда сильнее он владел мужчинами: он оплетал их своими словами, своими поступками, зачаровывал, как тот шаман, и вырваться было почти невозможно – особенно если ты сам нравился ему. Нравился достаточно, чтобы он попытался удержать тебя в своей паучьей сети, если ты вдруг вспоминал о воле и начинал трепыхаться. Именно это произошло с Николасом, когда он понял, что его британский паспорт пропал – и вместо него обнаружил, что он является гражданином Республики Уганда. Никогда в своей жизни ему еще не было настолько жутко и страшно одновременно. За окном начинало вечереть. Следовало зажечь свет, поужинать. Можно было сходить на прогулку, ну или просто расслабиться и достать дорогую бутылку скотча – подарок от одного из пациентов. Что угодно, чтобы забыть о содержимом верхнего ящика комода и о том, что случилось четыре года назад.