Не-Сеппуку

Куникида, такая простая и четко вычерченная, как иероглифы в ее же записной книжке, все равно умудряется удивлять. Еще и приятно, а не какими-нибудь плохими решениями по жизни. Хотя… Она выбрала Осаму не только как партнерку в работе, но и как возлюбленную. Самый дерьмовый вариант из всех возможных, Доппо. Тем более, для такой как ты. Осаму кладет руку на теплую щеку, ведет большим пальцем совсем рядом с очками. Медленно, любовно и откровенно… издеваясь. Потому что знает — Куникиде сейчас ужасно неловко, у нее глухо бьется сердце, горят уши и тяжелеет дыхание. Но она все равно прямо сидит на футоне, подогнув ноги под себя и сложив руки на бедрах. Будто она просто играет в сеги с Фукудзавой-доно, а не решилась на самую большую близость с той, кого любит, хоть и не должна. — Чего ты боишься, Доппо? — Я не боюсь. — Разве я подводила тебя когда-нибудь? — Куникида делает глубокий предупреждающий вдох, но Осаму пресекает еще не начатое возражение на корню: — На миссиях, а не в офисной работе? Ответ очевиден, но стоит его осмысленно произнести — окаменевшие плечи размягчаются до воска и опускаются: — Нет. Не подводила. Куникида ловит чужую улыбку губами и наслаждается ее вкусом, который перекатывается между языками. Смакует эту издевательскую неторопливость и нежность, размеренно дыша через нос. «Смысл сеппуку в принесении осознанной жертвы». Дадзай смотрит ужасно мягким взглядом на нее, будто понимает, принимает и жалеет. Плавно тянется к очкам и стягивает их. И ведь могла и хотела стащить их еще во время поцелуя, резко оставив Куникиду в расфокусе, но нет же — предпочла поступить по-человечески, а потом склонить голову набок и смотреть на подслеповато щурящуюся девушку. — Может, все-таки попробуешь линзы? Ты так красивее. — Нет. Очки удобнее. — Конечно. Куникида кожей чувствует эту «я так и знала»-усмешку. Дадзай откладывает свою нелюбовь вместе с очками в сторону. Остается последний штрих, чтобы она абсолютно по-христиански возлюбила ближнюю свою. Жаль, что жизнь — это не второсортный роман, в котором обычными лентами можно и волосы завязать, и глаза. Или у кого-нибудь обязательно будет удобный галстук. Поэтому Осаму расправляет в руках новую черную маску, вроде тех, что используют для сна, а затем надевает на послушно склонившуюся Доппо, находясь в немом восторге. Как не быть в восторге от такого одновременно покорного и величественного жеста? Прямая спина, опущенные светлые ресницы и приоткрытые губы, к которым прилила кровь после поцелуя. Она даже не дергается, когда проворные пальцы оказываются под маской, чтобы ее расправить — совсем-совсем близко к нижнему веку. И снова они гладят скулы, щеки, очерчивают овал лица, заправляют пряди за уши. — Ты все еще уверена, Доппо? Дадзай поддевает одну из рук, покоившихся на бедрах. Влажные пальцы сжимают ее ладонь. — Да. Ты ведь не навредишь мне? Смешок-выдох щекочет костяшки. На коже опечатывается «Ни за что», а вслед за фразой по легкому поцелую на каждой выпирающей косточке. Такой наивный вопрос, обнажающий Куникиду до мышц… Дадзай не устает удивляться — как ты можешь быть такой искренней, говорить о своих чувствах и продолжать доверять? — Ты потрясающая, семпай. Осаму по-кошачьи трется щекой о чужую ладонь в руках, нежится, позволяет Доппо слепо ощупать свое лицо: Щека, висок, лоб; Бровь, глаз под нежной кожей века, нос; Желобок, по которому столько раз стекала кровь; Губы. Большой палец легко мажет по всей ширине улыбки, давит, оттягивает нижнюю губу. Осаму небольно прикусывает его, скользит верхними зубами по гладкому твердому ногтю, отпускает и влажно чмокает подушечку пальца. Подбородок, горло, яремная впадина. Поднимается к сонной артерии и замирает, чтобы почувствовать пульс. Ужасно хочется сострить о том, что сердце не врет, но только не ее собственное. Однако, Дадзай сдерживает обоюдоострый язык за зубами. Сегодня он ей понадобится для более (обоюдо)приятных действий. «Самурай купается в стыде и таким образом очищается». Осаму тянет за кончик завязанной ленты на шее Куникиды и цепко наблюдает за развязывающимся узлом. Так же цепко она держит чужую руку, что хотели отдернуть. — Ты тоже можешь меня раздевать и трогать, Доппо. — Но не бинты. — Мм… Можешь снять на шее, но! Чур, ты не подглядываешь. Я все-таки стеснительная. Темный взгляд переключается с ленты на усмешку. Куникида мельком облизывает пересохшие губы. Это действие такое живое, настоящее, не театрально выверенное, а дышащее, как грудная клетка под расстегнутым жилетом и черной рубашкой. Лента падает на футон, разгоряченная ладонь Осаму ныряет под плечо жилета, заставляет его соскользнуть до локтей. Пуговицы выскальзывает из петель одна за одной. Им некуда торопиться сегодня, да и семпай будет недовольна, если ее одежда пострадает, правда? Дадзай озорно улыбается этой ехидной мысли и чуть ли не мурлычет себе под нос от радостного предвкушения… а потом с удивлением замирает, ощутив чужую руку на своей груди. — Сразу к самому интересному? — Прости, я промахнулась. Куникида не только слышит, но и чувствует этот смех, из-за которого гуще краснеет — грудь под ладонью мелко дрожит от него. Указательный и средний пальцы шагают по ткани рубашки выше, избавляются от боло. Они обе неосознанно ускоряются, избавляясь от одежды, будто та с каждой секундой становится горячее и вот-вот начнет жечь кожу. Сбивчивые, прерывистые поцелуи, больше похожие на неловкие столкновения губами у подростков. Приходится остановиться только из-за мешающих брюк. Почему-то Дадзай останавливает руки Куникиды, когда та собирается расстегнуть их. — Семпай, позвольте мне об этом позаботиться. — Осаму, ты… — Невыносима? — Уму непостижима. — Так постигай меня другими частями тела. И она следует совету — тянется к той, кому (ничего) не стоит (доверить сердце и спину). Слепо утыкается в шею губами и носом, благоговейно прижимается щекой и выдыхает, прежде чем губами запомнить каждый шрам, а редкие чистые участки заполнить напоминаниями о себе. Незримыми для других, но до частой пульсации у самой-самой кожи, расфокусированного зрения и упершихся в футон рук желанными для них обеих. «Стыд ведь жжет все равно, что огонь, а огонь — символ очищения и силы». Неполноценная, невыносимая и до костей пропитанная ехидством. Разве такая должна быть подле идеалистки, которая когда-то встанет во главе Вооруженного Агентства? Разве такую она должна любить, пытаться исправить? Разве ей можно доверять? Под ней ли она должна лежать, позволяя стаскивать светлые брюки и целовать до одури горячие бедра? Язык без костей вылизывает кожу на внутренней стороне так же, как сама Осаму вылизывает свои безнадежно успешные планы — тщательно и с патологическим вниманием к деталям. Обводит родинки сначала по кругу, останавливается в низу круга, давит языком и широко лижет снизу-вверх; ведет по гладким перламутровым линиям растяжек; сжимает зубами кожу на передней стороне и оттягивает. Ощутимо. Чтобы были отпечатки следов, что легко сойдут на следующий день. «Если самурай отказывает сделать это сам, то его обезглавит либо специально обученный человек, либо близкий друг». Доппо идеальна в своей нынешней лихорадочной красоте. С губ слетают только вдохи, пальцы сминают футон, румянец щедро красит щеки и уши, а кожа влажная. Как и ткань между бедер, давящее прикосновение к которой срывает сдавленный стон сквозь поджатые губы. Сжимаются сильнее забинтованные пальцы под коленом; чистые пальцы на футоне; пространство Доппо до приближающегося вместе с темпом пальцев оргазма и судороги в ноге, которую крепко держат. Чужие губы скользят по животу, как и полагается: От левого бока до правого; от диафрагмы до пупка. Густой воздух разрезан судорожным всхлипом-стоном почти насквозь.* *** — Кстати, Доппо, — она уже сидела сбоку на футоне, нависая над партнеркой, чтобы снять с нее маску, — у меня еще один талант есть. — Какой? Казалось, разморенный и непривычно ленивый взгляд светлых глаз мог заставить расцвести не только улыбку на лице Осаму, но и вообще что угодно. Настолько он согревал… — Я могу черенки от вишен завязать в узел языком. Хочешь-

…но она снова все нарочно испортила, будучи бессильной против такой нежности.