Как бог

      И если решеток в тюрьме Ада лучше не касаться, то прутья башни Рая дали Дино полное право прижаться к ним спиной, вытянув ноги в пустое пространство камеры.       Ангел расправляет крылья — в одну из оставшихся попыток, крайне малых в своем общем количестве, — и чувствует, как легко кожу холодит влажный воздух коридоров. Чувствует, как пробираются его порывы под оперение.       Каково это, не чувствовать перьев вовсе? Каково знать, что твои лопатки — лишь лопатки, ни во что более не переходящие?       Ох, вскоре ему предоставят полную свободу, чтобы не просто найти ответы на все эти вопросы, а испытать.       Выдохнув сквозь плотно сжатые зубы, он прислушивается, улавливая шорох шагов на витиеватых лестницах, залитых таким слоем заклинаний, что на мгновение можно и самому усомниться: может, он развязал бойню между ангелами и демонами, а не всего лишь…       — Выглядишь обреченным.       Дино, морально приготовившийся к очередным проповедям отца — проповедям на грани истерик и увещеваний, разумеется, — слегка оборачивается, чтобы убедиться: Люцифер садится по иную сторону решетки и не отвечает взглядом.       — Так и есть, разве нет?       — Не знаю, уж ты мне скажи.       Молчание виснет меж ними. Дино слышит в отдалении голоса и шорохи; слышит, как кто-то внизу, под окнами башни, о чем-то рассуждает, а после — мягкий звук хлопков: так звучит оперение, сталкивающееся с потоками воздуха, когда взлетаешь. По странному инстинкту, ангел дергает собственными крыльями.       Люцифер усмехается и плотнее вжимается спиной в решетку.       — Я сам иногда задумывался, что падение — неплохая практика. Зря ее искоренили.       — Да… Я вот и решил все вернуть.       Она оба смеются без желания к тому — просто какое-то нервное действие, чтобы разогнать тишину, в которой всегда рождаются ненужные и грубые вопросы.       — Твой отец всем говорит, что ты еще опомнишься, и он сразу же получит для тебя прощение.       — Ты подслушиваешь?       — Нет, он громко об этом говорит.       Люцифер прокатывает меж прутьев решетки бутылку воды, но вся его поза при том остается такой, словно бы то и не его рук дело вовсе. Тем не менее, Дино его благодарит и припадает к холодной жидкости в абсолютном изнеможении: заклинания — страшная штука.       — Она того стоит?       Тишина странным образом становится почти родной. Всего сутки неволи, и ты принимаешь ее давней подругой, отдавая ей предпочтение перед лицом других, иных, гадких и неприятных моментов. Например, когда отец приходит к тебе — отец, возлагающий на тебя такие надежды, а ты!.. Например, когда Серафим является к тебе, чтобы высказать свое разочарование и надежду, что ты в своем грехе станешь уроком для иных, которые поглядывают в сторону такого вот — совершенно немыслимого и отвратительного — пути.       — Видел ее хоть раз?       Люцифер отрицательно качает головой — Дино улавливает движение воздуха и видит этот жест где-то на периферии зрения.       — Стоит. Стоит каждого пера.       — Звучит гадко.       — Так и есть.       Горькая усмешка могла бы спокойно перерасти в слезы, но у Дино их попросту нет, потому что… Что ж, потому что он вовсе не сожалеет о той дороге, которую выбрал. Есть другая жалость: ему жаль, что от падения его отделяют столько дней заточения, а время там, внизу, течет так медленно, что, возможно, к тому моменту, как он… Встряхивается, прогоняя одну из мыслей, которая могла родиться только у его отца.       — Не думал, что закончится все так, Дино. У меня были на тебя планы.       — Разве? Все, что нас связывало — амбиции моего отца.       — Да, твоя правда.       Дино и сам не знал, что все закончится именно так. Не знал, но предполагал, в первое же мгновение, как увидел ее — предполагал, как же все это — вся она! — может для него обернуться. . .       Он сталкивается с ней на одной из тех причудливых улочек Рима — мощенной камнем и витиеватой. Она выскакивает прямо на него из дверей какого-то бара: веселая, радостная, улыбающаяся с такой поразительной открытостью жестов и порывов, что он тут же этим заражается и отвечает улыбкой.       — Прости-и-ите!       Она совершенно очаровательно тянет буквы, даже не задумываясь о языке, на котором говорит, и обхватывает одну из его протянутых в инстинктивном жесте рук в порыве странного рукопожатия.       — Я Вас совсем не заметила.       Она не пьяна. Радость и веселье предстают перед Дино напускной скорлупой, скрывающей что-то иное — явно болезненное и гадкое, что-то мерзкое, что-то, готовое прорваться во внешний мир стандартными людскими эмоциями: слезами и горечью.       Дино забывает о непризнанной, которая куда-то улизнула из поля его зрения — они всегда так делают, обрушивая наказания не только на собственные головы. Забывает о том, кто он и зачем послан сюда. О том, о сем — обо всем.       Забывает, крепче обхватывает ее руку собственной ладонью и оставляет поцелуй на острых костяшках, обдавая тонкую кожу горячим дыханием и шепотом.       — Все в порядке.       Когда он поднимает собственный взгляд и обрушивает его на ее лицо: на тонкую линию скул, на искусанные и сухие губы, на россыпь веснушек — наконец, на глаза, что-то где-то в великом механизме щелкает, и вся она вздрагивает. Слезы наворачиваются у нее маленькими блестящими капельками, полнятся, и девушка быстро опускает взгляд, чтобы он всего этого, якобы, не заметил.       — Я рада. Еще раз — тысяча извинений. Хорошего Вам вечера, если я его не испортила.       И исчезает, оставляя легкий аромат духов — странная огуречная свежесть и осторожные нотки жасмина. Дино наблюдает всего пару мгновений, пока она не скрывается в очередном повороте коварной улицы, и потом уже все его наблюдение переходит в отчаянную попытку уловить хотя бы шлейф ее энергии или тень, ловко легшую на стену здания.       Ничего. Он возвращается в школу спустя некоторое время, ничего не сказав непризнанной, хотя и стоило бы отчитать ее за побег. Ничего. Сдает задание, кидает несколько комментариев и следующим земным днем оказывается на угловатых улочках Рима — случайный прохожий, бродяга-турист, чинно разглядывающий помпезное окружение.       Дино встречает ее в соборе: красивое здание, целиком собранное из каменных завитков и сводов, уносящих взгляд в самую вышину мироздания, будто даже на самом деле приближая каждого просящего и молящегося к богу. Он находит ее абсолютно не столько случайно, сколько, пожалуй, положено, потому что, если бы она больше ему не встретилась, он положил бы на поиски собственную жизнь — всецело.       Тонкий шелест голосов, нудные напевы, ворчания старого падре, кого-то изгоняющего или о чем-то причитающего — она ощутимо от всего этого отщелкивается: так на расплавленном золоте появляется благородная пленка иной плотности, твердости и блеска. Нежность кожи, аккуратность фигуры, облаченной в совсем не церковное платье — местами полупрозрачное, струящееся вокруг стана отяжелевшими всполохами тумана.       Чуть уловимое движение самых кончиков пальцев: перекрестившись, она опускает голову на сложенные замком ладони и глубоко выдыхает.       — Вы не похожи на очень уж религиозную, при всем уважении.       Легкие переливы в медовых оттенках карего — мраморной сеткой взъерошившись, радужка, пронизанная странными всполохами темного и светлого, окружившая чуть суженный зрачок, наполняет ее взгляд хитрым укором и лукавством.       — Ох…       Всего секунда, в которую она пытается собрать в осколках воспоминаний случайный образ человека из прошлого вечера — секунда, когда Дино чувствует ее тяжелое настороженное изучение: туристка, не доверяющая какому-то мужчине — обычное явление, привычная вещь. Мгновения, и она меняется настолько заметно, что ангел не сдерживает легкой улыбки: девушка вся выпрямляется, плечи ее, расслабленно и спокойно, уходят немного вниз и в уголках глаз зарождается приветливость.       — Скажу честно, так и есть. Я не религиозна. Но местная архитектура просто невероятна.       Нагнувшись чуть вперед, словно бы в желании сказать ему что-то на ухо, улыбается: разница в росте вынуждает Дино подойти к ней ближе на полшага и склонить собственную голову и плечи, чтобы различить вкрадчивый шепот.       — Жутко неприлично заходить в такие места, чтобы просто полюбоваться, разве нет?       Нет. Он, вот, чтобы полюбоваться, спустился с Небес.       Дино усмехается и ведет плечом в какой-то неопределенности.       — Наверное, кто ж его знает.       Черный агат, окруженный паутинкой серебра, венчает ее указательный палец и ловит солнечные блики, отражая их и множа — эти мелкие и невозможно светлые пятнышки полурадугой опускаются на оголенную кожу ее плеч и шеи, бегают, когда она ведет рукой, касаются острых ключиц и исчезают в вырезе платья. Дино выдыхает и сглатывает, позволяет себе наблюдать только тогда, когда она отворачивается оценить какой-нибудь свод или завиток камня. Позволяет себе представлять, каково это — прикоснуться к мягкой и гладкой даже на вид, к влажной коже чувственного места, где шея переходит в легкий изгиб плеча. Прикоснуться — хотя бы кончиками пальцев. Конечно, лучше бы дотронуться, скажем…       Она легко берет его за локоть и осторожно, одними только глазами, показывает на шероховатую серость стены, по которой разливается глубокой и яркой радугой солнце, прошедшее и отраженное витражом, и ангел даже честно на эту игру бликов смотрит — пару секунд, потому что такое же с физической, но абсолютно иное со всех других точек зрения преломление усыпает ее спину: острые лопатки, проглядывающиеся позвонки. Потому что это же преломление, но представшее в абсолютно ином ощущении, ярким бликом опускается в капельку пота, скользнувшую по ее коже и скрывшуюся где-то под газовой тканью одежды.       Девушка улыбается, расправляет ладонью подол платья и оборачивается к Дино.       — Вы так смотрите, будто хотите что-то спросить.       — Нет, я лишь подумал, что…       Что? Много чего. Слишком много, и ни одну из этих мыслей он не может ей озвучить. Стоит, смотрит, абсолютно погрузившийся в чарующие переливы ее глаз, в легкость дыхания, которое чуть приподнимает едва различимую грудь, в то, как ее теплая и маленькая ладонь все еще касается его руки.       — Что?       Много чего. Что она словно сошла с какой-то знаменитой венецианской фрески, с мозаики, давно потерянной, но созданной умелой рукой отчаянного ценителя женской красоты, с гравюры, в масляных мазках которой обезумевший от призрачного видения художник хотел воплотить сладостный образ.       Дино сглатывает.       — Что я мог бы пригласить Вас на кофе.       Улыбнувшись, она еще раз расправляет платье — точно одеяние богини, только родившейся и вышедшей из пены морской; бежевое, легкое, открытое, но оставляющее такой простор для фантазии, что голова кругом.       — Замечательная мысль, но, если Вы позволите, как-нибудь в другой раз.       Она исчезает, оставляя пятнышко тепла на локтевом сгибе — там, где в последний раз его коснулась. Оставляя аромат нового бархата, только освобожденного из коробки, и мягкости теплой кожи шеи и груди, усыпанной веснушками и родинками. Оставляя жгучее желание догнать и коснуться, и поцеловать, и!..       Исчезает, пожалуй, и не подозревая, какую власть может иметь и каким могуществом обладает.       В следующую их встречу на ней один из тех ужасных костюмов, которые носят с неизменными блузами — так поступают послушные девочки и приличные дамы. Она же не относится ни к тем, ни другим, и потому у Дино перед глазами рябит от абсолютно мерзотных кислотно-розовых фламинго, которыми вдоль, поперек и диагонально пестрит ее рубашка. Из толпы же он выхватывает ее совсем не по этой причине.       Все куда проще: Треви меркнет и чахнет на ее фоне, мгновенно стареет, разрушаясь и опадая камнем да пылью. Все его величие предстает в какой-то опошленной простоте: каждый виток водного напора — просто струйка из подтекающего крана, каждый мраморный завиток — лишь обработанный булыжник, которых в изобилии под ногами. Чего, конечно, не скажешь о ней самой: смесь, пьянящая безызвестность, окутанная очарованием настолько, что с очередной секундой бессовестного любования до оскомины больнее смотреть и представлять, каково это — находиться рядом в иной роли. Смотреть и представлять без возможности коснуться.       Но каждый изгиб этой самой боли выполняет свою, очень, бесспорно, благородную миссию: Дино закрывает глаза, признавая, что, да, все так — звенящее напоминание, насколько сумасбродны бывают мужчины, поддавшиеся собственной похоти и прихоти, не желающие отпустить то, что никогда им и не принадлежало. То, что никогда не смогут назвать своим.       Признает, наблюдая из тени раскидистой акации, как в легком наклоне головы она обнажает шею. Следит, как переступает с ноги на ногу, и в движении бедер ткань плотнее прилегает к коже. Откровенно, признаться честно, любуется.       От пестроты узора рябит в глазах, но среди всего бесчинства яркого разнообразия, Дино замечает важное, острое и причиняющее ощутимую боль собственному существу: то, как она крутит локон, выбившийся из прически; то, как отводит назад руку, чтобы тут же в резком и полудетском в искренности порыве подставить ладонь под виток водного столба; то, как капли влаги скатываются с тонких длинных пальцев, но некоторые она успевает оставить легким прикосновением на нагретой коже шеи, и теперь они там блестят и переливаются, и от того видятся Дино вымученно четко и резко.       Ангел улыбается, тяжело сглатывает, замирает лишь на секунду, чтобы шагнуть вперед, без всякой уверенности в том, что творит.       — Вы обещали мне чашечку кофе.       Дино останавливается, заметно обескураженный и ошеломленный. Обернувшись, девушка одаривает его широкой улыбкой и тихим смехом.       — Заметила, как Вы стояли у акации. Там та-а-ак прохладно, но Треви с того ракурса совсем не тот, согласны?       От этого ее «та-а-ак» заметно звенит в сердце, и холодеют мышцы. Треви для Дино, пока она рядом, с любых ракурсов одинаков.       — Не хотел нарушать Ваше спокойствие.       Солнце любит ее с каким-то невероятным стремлением, и потому при любой возможности бликами осыпается на кожу. В этот раз, отраженное тонкой цепочкой, расходится радужными окружностями по всему открытому пространству, через которое заметно проступает при каждом ее выдохе узор реберной клетки. Дино чистосердечно старается смотреть на фонтан, на толпы людей, на птиц, скрывающихся от палящего зноя в тени какой-нибудь крыши — на что угодно, но тщетно, и, сдавшись, он ухмыляется.       — Чудесная рубашка.       — Правда? Обожа-а-аю ее.       От того, как она произносит то самое «обожа-а-аю» хочется тут же стянуть эту самую рубашку, припав горячими и влажными поцелуями к коже груди и живота.       От того, да и без того тоже.       Она — такая! — не должна была возникнуть на пути Дино.       Она — такая!.. — не должна была существовать вовсе.       Кофе становится замечательной возможностью ко многому. Она обводит тонкий фарфор чашки кончиками пальцев, а голос, тихий и ласковый, мгновенно проникает в сознание какими-то витками странной истории и смешивается в нем со всякими мыслями. Девушка рассказывает ему о чем-то, на чем ему ну никак не сосредоточиться: каждый раз, когда он пытается уловить за хвост оканчивающееся предложение, она, например, взмахивает рукой, и какой-нибудь настойчивый волнистый локон падает на ее глаза. Она, например, жмурится, и морщинки рассыпаются в уголках глаз. Она, например, проводит кончиком языка по зубам в каком-то ей же привычном жесте. Она, например — да что бы она не делала, в конце концов!..       Дино силится улыбаться, где это нужно, улавливая момент в ее интонации или взгляде. Кивает ей иногда, выдает стандартные «Правда?» или «Надо же», но большего не может ни дать, ни требовать от себя самого. Просто не может, потому что то совершенно невозможно.       — … Так что, думаю, это было правильным. Наверное.       — И ты собираешься остаться здесь?       — Здесь?       Он на мгновение опускает взгляд, чтобы вновь поднять и увидеть ее — по-новому, в болезненной резкости и четкости.       Что, в конце концов, предосудительного в симпатии?       В той зернистости происходящего, в которой он улавливает, как она абсолютно естественно стреляет глазками; в том, как подается вперед с легкостью очаровательной улыбки; в том, как…       — В этом кафе? В Риме? В Италии?       Ему хотелось бы спросить, собирается ли она оставаться на этой бренной земле, или, быть может…       — В Италии.       Дино отводит взгляд за окно, чтобы не сорваться на бесстыдное наблюдение за тем, как ветер слегка качает пряди ее волос, которые она тут же распускает; за тем, как кончики этих вьющихся локонов касаются груди, чуть приоткрытой в распахнутом на одну лишнюю пуговицу вороте все еще гадкой и невыносимой рубашки.       — О, не знаю. На самом деле, мне кажется, наши отношения с Римом обречены: он дал мне все, что мог. Я все больше здесь скучаю.       Нет ничего предосудительного в симпатии. В искушении. В желании.       Кофе, видимо, все еще обжигающе горячий, и она едва касается губами чашки, потому, когда рядом с темным сангиновым пятнышком оседает капля, которую она слизывает с абсолютной невинностью во взгляде, внутри у Дино зарождается и разгорается какое-то странное острое лукавство. Голос ее, когда она говорит что-то еще, обдает ангела всего, от макушки до пят.       — Уехала бы, только не знаю, куда.       — Франция? Париж, Версаль.       — О-о-ой, как все неинтересно. Хотя, думаю, тебя бы Франция приняла с большой радостью.       — С чего это?       — Не знаю. Светлые волосы, голубые глаза — чем не образ какой-нибудь французской знати? Плащ на левое плечо, кафтан — загляденье, хоть сейчас на портрет во весь рост.       Дино не задумывается о том, какого цвета волосы у того обличья, которое он принял, спустившись вниз. Не задумывается ни о чем, хотя стоило бы. С другой стороны, он, пребывающий в том густом эфемерном моменте, порожденном всем ее естеством: ее привычками, ее замашками, жестами, чертами характера, интонациями, ее!.. Он, во всем этом абсолютно упоенный, едва бы заметил, скажи она что-то про крылья за его спиной.       Чинность образа, степенность осанки, благоговейное восхищение в глазах. Дино целует ее на фоне Сан-Карло алле Куаттро. Выходит это как-то излишне резко, но он тут же осекается и нежностью обрушивается на дрожащее тело: касается шеи, осторожно обхватывает ее лицо руками, позволяя себе полностью погрузиться в ту легкость, которую даруют ее ладони, мелко подрагивающие и мягко скользящие по его груди и спине. Всю горечь, ей неведомую, всю безнадежность, ей непонятную, он обращает медлительностью прикосновений и лаской, чтобы, отстранившись, прижаться лбом к ее лбу и выдохнуть, наблюдая из-под опушенных ресниц за тем, как бегают ее глаза в легкой обескураженности и сомнении.       — Прости.       — Прощаю.       Улыбнувшись, приникает к ее губам еще раз, но только на мгновение, будто в желании закрепить — в неосознанном стремлении запомнить, сохранить. Ощущение тóковой колкости зарождается где-то в этом чувственном соприкосновении.       — Прощаю, Дино.       Легко встав на носочки, вся она подается вперед и вверх, и ангел различает сносящий все преграды звук — просящий, почти всхлипывающий вдох, с которым она к нему приникает.       Чуткость в переплетении пальцев, нежность в сомнении, легкий холод в прощальных прикосновениях — отстранившись, она не дает ему времени сказать еще что-то: что-то такое, что всегда говорят в подобных ситуациях. Долго смотрит, кажется, обдумывает что-то свое, далекое и непостижимое.       — Франция, действительно, может оказаться неплохим местом.       Развернувшись на каблуках, исчезает в первом же повороте, оставляя его, бурлящего странным, но таким объяснимым желанием догнать, заполучить. Завладеть.       Исчезает, оставляя — опомнившись, Дино устремляется следом, но не находит, признавая себе самому где-то в глубине души, что ничуть не удивительным было бы то, если бы ее вовсе и никогда не было.       Не удивительным: он со спокойствием принял бы факт, что сам ее выдумал.       Водоворот — разверзнувшаяся пасть морского чудища, мифического гиганта, — утягивает его в абсолютном остервенелом желании вернуть обратно заплутавшую душу. Водоворот становится логическим концом всего того, что он совершил. . .       Люцифер потирает шею и разминает сложенные крылья резким движением.       — Помочь тебе выбраться?       — Зачем?       — Не знаю. Выйдешь отсюда, скажешь всем, что вернул мозги на место. Доучишься. Станешь тем, кем тебя и видит Фенцио.       Усмехнувшись, Дино встает и подходит к окну в поисках хоть какой-нибудь прохлады, абсолютно, при всем, понимая, что духота — то жар его сердца, а не спертость воздуха в камере.       — Ты знаешь, что будет.       — Знаю?       — Знаешь. Едва я отсюда выйду, как ринусь к ней.       — Ну да, знаю.       Когда Люцифер встает и смотрит на Дино в последний раз, ему кажется, что ангел уже лишен крыльев. Ночной свет, проникающий сквозь решетку на окне, очерчивает чуть сгорбленную фигуру, высветляет его волосы и глаза, в которых демон явно видит что-то такое, от чего все внутри сжимается и холодеет.       Никакой отрешенности. Стоическое принятие собственной судьбы и, вроде даже, ее спешное ожидание.       Выдохнув, Люцифер протягивает Дино руку меж прутьями решетки. Рукопожатие выходит сухим, теплым и приятным.       — Удачи, Дино.       — Спасибо, и тебе.       Крылья ему только мешают. Они обязывают любить тех, кого можно, и не дозволяют чувств к кому-либо иному.       Крылья ему только мешают. Они вынуждают возвращаться туда, где ее нет.       Дино всматривается в ватность облаков без очевидного желания запомнить их такими, с такого ракурса. Просто наблюдает за всполохами розоватых оттенков; за тем, как ветер лепит из легкости фигуры и причудливые формы. Потом переводит взгляд на собравшихся, которым он, здесь представший, в назидание: сотни глаз, обращенных к нему с такой трагедией, печалью, которой он сам же в себе не находит, сколько не пытался из рациональных порывов. Люцифера в толпе нет, и Дино считает это правильным: они уже простились; там, в камере, это был самый правильный и логичный конец общности их судеб.       Крылья ему только мешают, и потому, когда Серафим их отсекает, сердце Дино, совершив такой невероятный кульбит, наполняется чистым осознанием грядущего.       Падение — действительно неплохая практика.       Падение спешное и резкое; воздух вышибает из легких. Камнем вниз.       Тихая уютная площадь, приветливый и светлый Дрё, где он ее находит. Она выбирает букет подсолнухов из блестящего ведра, протягивает женщине монеты на раскрытой ладони; с широких толстых стеблей несколько капель холодной воды капает на ее юбку, и по шифоновой поверхности быстро ползут темные мокрые пятна. Она оборачивается и говорит, что Франция действительно оказалась неплохим вариантом. У дальнего края площади, рядом со входом в старый антикварный магазинчик, из открытой двери которого тянет сыростью, и эта странная метаморфоза воздуха чуть качает медный колокольчик, позвякивающий на границе необычной прохлады и зноя, накрывающего все в округе; у маленькой лавки с древними ценностями молодая скрипачка тянет жалостливую мелодию, и черный лакированный футляр у ее ног раскрыт зобом к небу в немом требовании монеты.       Дино протягивает девушке руку.       — Подари мне танец.       Она закрывает ладонью глаза от солнца, перехватывает массивный букет крупных желтых цветов и дарит ему новые крылья.