***
Антон еще с самого раннего детства пропитан ненавистью к себе. Слишком длинный, слишком некрасивый, слишком тупой, слишком жалкий. Только проблема лишь в том, что влюбчивый он до жути, из-за чего шипит от постоянной боли, терпит приступы резкой боли, вечно запирается в кабинках туалета или гримерках, чтобы никто не видел.
—Сука. — шипит тот, еле дойдя до школьного туалета, ткань рубашки на груди сжимает от боли, пытается холодной водой умыться. Шаст рубашку пытается расстегнуть, да получается откровенно хуево из-за трясущихся рук, пуговицы поддаваться не хотят. Все-таки победу над пуговицами он одержал, резко направляя взгляд на отражение в зеркале, на свою грудь. Еще небольшое, но уже заметное "дурак" выведено красивыми буквами. Начинает тереть нервно, сам не понимая для чего, может стереть пытается, может боль уменьшить. Но ситуация только усугубляется. Валится на пол от слабости, в глазах темнеет жутко, ноги дрожат. В одну их кабинок еле заползает, запирается, пытается ситуацию вообще осознать хоть как-то, держась за больное место. А Катя, верно, спокойно сидит сейчас на уроке, устремив свои изумрудные глазки в молодого учителя математики, глазки строит, надеясь на что-то. Быстро в тетрадке что-то конспектирует, губу закусывает, пытаясь успеть все записать, чтобы тему потом понять. Шестиклассница, совсем маленькая еще, в жизни толком не происходило ничего. И ведь живет так сладко, что не знает как может быть больно в их мире, а из-за нее уже страдают. Тоша все еще сидит, прижавшись спиной к стене, пытается понять что же было буквально пять минут назад. Такой пищащий, противный голосок светловолосой девочки разносится чуть ли не по всей школе, въедаясь куда-то в подкорку, не забудешь. —Господи, ты такой дурак, Шастун, ненавижу тебя, надеюсь ты сдохнешь в муках. Видимо, так и случится. Вроде глупое, совсем детское оскорбление, а в груди колит неимоверно. Лицо Шаста моментально приобрело бледный, какой-то зеленоватый оттенок, а воздуха в легких, кажется, уже и не было. Ответить захотелось жутко, желательно кулаком куда-то в живот, чтобы личико синяками не портить. Да ответил бы, если не эта резко появившаяся тошнота. Он бы ответил. Только абсолютно все сбежались на шум, смеясь над этой нелепой драмой. А может над ним? Да, он бы точно показал им всем, если не резкая боль в районе сердца, выбивающая кислород. Ответил, если бы не резкая слабость, что даже слова не сказать. Только и получается, опираясь на стену, ползти в другое крыло, шипя от боли. Просто задушил бы к чертям, если не все эти блядские обстоятельства.Он тогда пообещал не влюбляться больше никогда, наивный мальчишка.
А затем новая безответная любовь, новые оскорбления на теле, уже совсем не новая замкнутость в себе. Он даже в парня влюбился однажды, в более осознанном возрасте. Думал о том, что никогда не признается, потому что нахер не надо. А потом по пьяне разболтал все о своих чувствах, за что получил смачный удар в челюсть, а затем еще пару удар в живот, вдогонку получая моральную боль от этой дурацкой надписи "пидарас" на спине, что росла не по часам, а по секундам, блять. Потому что нельзя о таком говорить. Потому что язык за зубами держать надо, а не болтать о своих чувствах, придурок.Считал ведь, что сам во всем виноват. Школы сменял чуть ли не каждые три месяца. Зарылся в дурацкой огромной худи, что иногда так спасительно согревала хрупкие кости, обтянутые тонкой бледной кожей.
Он все чаще стал смотреть в зеркало, дабы его хотя бы за внешность не оскорбляли, но помогало не очень, потому "урод" красивым печатным текстом некрасиво расположилось на его шее, заняв довольно большое пространство. Шаст правда пытался это все замазывать, но никогда не получалось, поэтому он просто пытался прятать это все. А после институт, еще больше боли и ненависти к себе, первые более-менее удачные отношения, закончившиеся грандиозным провалом. Они правда любили друг друга, она даже знала о его проблеме и правда пыталась принимать его со всеми этими ужасными "ярлыками" и загонами. Однажды, когда его схватил очередной приступ боли, она бегала вокруг, носила ему обезболивающие таблетки, целовала, гладила, пыталась отвлечь. А потом... А что потом... —Да кому ты вообще нужен, мудак?! Я с тобой начала встречаться из-за того, что помочь хотела, а ты, блять, напридумывал! Идиот, не бывает этого сказочного "навсегда", очнись! Хлопок двери. И тишина. А ведь действительно, кому он нужен. Просто наивный мальчик.***
—Антон! Шастун, мать твою, очнись! — плечи ноют от слишком жесткой хватки, но эти теплые руки так приятно согревают. Медленно открыв глаза, мать-его-Шастун смотрит в испуганные голубые глаза и растягивает губы в легкой улыбке. — Блять, что случилось, ты почему вырубился, идиот? и д и о т Новая волна боли растекается от предплечья по всему телу, вызывая рефлекс. Шаст щипает себя, шипит, губу закусывает, пытаясь сдерживаться, но получается, мягко говоря, хуево. Надпись растет, жжется до звездочек перед глазами, жжется так, что пальцы сводит. Арсений его руку убирает, рукав его так бережно закатывает, читая все, что под ним скрывает. Тихое "Блять" буквально отрезвляет, из-за чего Антон резко руку отдергивает, в стену сильнее жмется, рукав одергивает обратно. —Почему ты не говорил? — обеспокоенно, голубые глаза так непривычно смотрят в глаза, будто в душу заглядывая. — Почему ты не говорил мне об этом, я бы хоть что-то предпринял! —Заткнись. Просто закрой свой рот. Все так, блять, говорят. Эмоции свои, блять, выражают, а потом оказывается, что неправда это все. — с силой стискивает руку Арса, тянущуюся к воротнику водолазки, отталкивает от себя, а на глазах слезы наворачиваются. Боль продолжает разливаться по телу, не позволяя нормально вдохнуть такой необходимый сейчас кислород. —Антош, пожалуйста, дай мне посмотреть. — в глазах столько сочувствия, что хочется сделать все, лишь бы не видеть, как ему тоже б о л ь н о. Но зеленоглазый лишь сильнее жмется в стену и слышит тяжелый вздох Попова, что голову отпускает, наконец прервав зрительный контакт. Встает, к двери подходит, немного шатаясь. Антон пытается сдержать себя, чтоб не сказать "не уходи", губы до крови кусает, из-за чего на языке вкус металла неприятный. А граф и не собирается уходить. Лишь дверь на замок закрывает и поворачивается обратно, смотря потемневшими глазами прямо в зеленые, да руки на груди скрещивая. —Зачем тебе это? — голос предательски дрожит, да и Шаст, в принципе, тоже. Вместо ответа голубоглазый только ближе подходит, на корточки садиться рядом и смотрит, смотрит, с м о т р и т. Нервно сглотнув, младший все же отрывается от стены и снимает сначала худи, затем водолазку, показывая актеру свой впалый живот, выбирающие ребра и ключицы, исписанные всякими гадостями. Брови Арсения ползут вверх от удивления, а рука с силой хватает запястье Шастуна, когда тот пытается прикрыться. Антон сильно жмурится, пытаясь сдерживать слезы, а затем чувствует тепло рук на своих щеках. Немного грубые пальцы так нежно касаются его подрагивающих ресниц, стирая слезы. Обветренные губы так обнадеживающе мажут по лбу. А затем его осипший голос, как будто он выкурил сигарет двадцать за раз. —Шаст, прости меня, я такой придурок. Я бы правда хотел помочь тебе с этим, но единственное, что я могу — перестать с тобой ссориться. — мажет языком по совсем пересохшим губам. — Я не могу ответить тебе тем же, но я сделаю все возможное, чтобы тебе было легче, слышишь? По щекам начинают катится горячие слезы, руки моментально становятся холодными, а из губы аккуратно стекает струйка крови. Антон резко берется за руку старшего, пытаясь сидеть ровно, но так хочется сейчас упасть и плакать, словно ребенок, которому не дали то, чего он хочет. Хочется бить руками пол, болтать ногами, надрывно кричать. Но он держится, лишь приоткрывает глаза, пытаясь сделать глубокий вдох, но, как обычно, не получается. —Вот как... — голос охрип, не слушается, вот-вот сломается окончательно. Вот-вот он сам сломается окончательно. Он лишь сильнее сжимает руку вокруг запястья своего предмета воздыхания, что сейчас даже не дышит, кажется. Просто смотрит, ломается напополам внутри, хочет сказать что-то, но сил нет. Видит, как другому больно, но сделать ничего не получается. Только продолжает держать его лицо в своих руках, сжимая между пальцами волосы на затылке. Как будто держит сейчас лицо ребенка, которого хочется обнять, жалеть, успокаивать, оберегать, лишь бы у него все хорошо было. Но оба бездействуют, чувствуя, как боль разрывает изнутри. Чувствуют, будто мир рушится. Чувствуют одну боль, разделив на двоих. —А... А когда это все началось? — вопрос звенит в ушах до тошноты. Зеленые глаза устремляются в неуверенные голубые, которым хочется все рассказать. И Шастун рассказывает, в мельчайших подробностях. Как не помнит в каком классе это произошло. Как больно ему было. Как его предавали. В с ё. И так легко на душе вдруг становится. Легко чувствовать, как теплые руки аккуратно оглаживают красивые надписи, некрасиво смотрящиеся на худом теле. Легко от того, что его слушают и правда хотят помочь, а не говорят о том, какой же он урод. Приятно слышать тихое "красиво", когда грубые пальцы нежно оглаживают торчащие косточки. Красиво, да..?