Чуя стоит перед окном в своей небольшой квартирке и смотрит в окно на темное небо.
Его сердце замирает на мгновение, а глаза вновь и вновь скользят по небосводу, пытаясь отыскать хоть малейшие «перья» света…
Он все стоит и смотрит: смотрит на дома, освещенные едва появившимся солнцем, и не может насладиться этой холодной, почти отчуждающей красотой.
Парень открывает окно; форточка скрипит, и Накахара морщится от неприятного звука. Он втягивает носом прохладный воздух. И понимает, что больше ничего не чувствует…
Нет, Чуя ощущает холод, он видит уже появившейся свет, он наблюдает за прекрасным рассветом, он видит деревья, он чувствует ветер на своей коже… Но мафиози не чувствует запаха — запаха, который так жаждет ощутить, который нужен ему… Наверное нужен.
Чуя так и не разобрался, но он так сильно привык к этому: привык, что его подушки иногда пахнут чужим парфюмом, привык, что иногда его вещи пропадают из шкафа, а после возвращаются дырявыми… Он все еще помнит ту детскую шутку с феном, с ботинками и его — его! — шляпой. Но он никогда не обижался, ведь…
…он привык.
Рыжеволосый еще раз вдыхает летний воздух, качая головой, и усмехается. Взгляд синих, слегка уставших глаз вновь возвращается на едва фиолетовое небо. Он смотрит вдаль и где-то там замечает идеальный красный закат с желтыми всполохами. Взгляд скользит ниже, на парковку — машины расставлены будто «правильно», а на соседний дом «правильно» падает свет.
Еще одна усмешка — другая… Воспоминания сковывают сознание все сильнее. Это отвратительно! Он не хочет помнить, не хочет видеть… Почему жизнь, чертова судьба, если она существует, забрала лишь запах?! Почему не все сразу?
Накахара делает глубокий вдох, берется за ручку окна и закрывает его с громким стуком. Юноша опирается правой рукой о стекло и вскоре прислоняется к нему лбом. Лишь чтобы ощутить тот же холод, что стал таким привычным… Наверно, это новый способ издевательств над собой — новый способ мазохизма.
Мафиози судорожно дышит. Он будто пытается вдохнуть воздух, который только что запер.
И хотя на улице тепло, это тепло больше ничего не значит — ему холодно и дело вовсе не в стекле.
Чуя больше не хочет смотреть на небо, ведь оно навевает воспоминание — болезненное, еще свежее. Накахара замирает в одном положении; его рука начинает неметь. Но он не обращает на это внимание.
Грудь будто что-то сдавливает, и он больше не может стоять, больше не может держаться, больше не может существовать. Это выше его сил, выше возможностей и склада сознания.
Накахара бессознательно опускает руку, и вот он уже сидит на полу, прижимая колени к тяжело вздымающейся груди. Его руки безвольно покоятся вдоль тела, а голова прислонена к стене — такой же холодной, как и все в этом мире.
В мире без этого чертового ублюдка, без этого чертового суицидника! А ведь он и вправду думал, что Дазай шутил, что тот никогда не умрет, что это лишь игра, фарс для привлечения внимания… Рыжеволосый принимал это за жалкие попытки самовыражения.
Но это никогда не было ни игрой, ни чем-либо еще…
Глаза на миг прикрываются, чтобы спустя секунду открыться. Парень пустым взглядом окидывает помещение, бессмысленно скользит взглядом по стенам, торшеру, по небольшому коврику. Взгляд ненадолго задерживается на коротких, грязных ногтях и согнутых ногах.
Но ничто полноценно так и не ловит взгляд, ничто не стоит внимания Чуи, — ничто, кроме обломанного наполовину подоконника и капли крови, все еще не стертой со стены.
Голова вновь идет кругом. Ноги вновь теряют чувствительность… И снова этот омерзительный звук в ушах!
Кап… Кап… Кап…
Свет все еще горит в квартире, несмотря на то, что утро почти полностью вступило в свои права. Небо становится все светлее и светлее, а в душе мафиози становится все темнее.
Это забавно — забавно чувствовать боль и одиночество и скучать по тому, кого ненавидишь всей душой. Ненавидишь потому, что вся твоя жизнь зависит от одного придурка, человека, который в любой момент может умереть! Хотя, почему «может»?
Тошнота подбирается к горлу, и усмешка вновь срывается с губ. Как же это знакомо… Накахара поднимает руку и вырывает ресницу… Она такая длинная, такая тонкая, слегка белая на конце.
Лицо приобретает болезненную гримасу, а дрожь то ли от холода, то ли от еще чего, прошибает тело. Отвратительно. Рваным вздохом парень сдувает ресницу, и дрожь вновь проходит по телу.
Телефон лежит где-то под ковром. Синеглазый не помнит, почему он там оказался, но знает, что найдет мобильник именно там. Почти ползком Чуя добирается до мобильника и трясущемися пальцами включает.
3:12. Будильник поставлен на 7:12. 42%
Но парень не собирается ложиться. Эта ночь была создана для чего угодно, но только не для сна… Нервный смешок срывается с губ, а пальцы запускаются в рыжие волосы. Идеальный хвост теперь растрепан, и пара прядок падает на глаза. Чуя растягивается на полу, вытягивая руки вперед.
«А ведь он обещал, тогда пару лет назад, — обещал, что будет рядом… — нервный смех пробирает, казалось, до костей, — обещал несколько месяцев назад — обещал, что не тронет никого… Обещал вчера, когда мы говорили по телефону. Эта сука обещала, что не тронет себя, обещала, что не тронет свою жизнь, не тронет то единственное, что осталось у нас обоих…»
С яростью Накахара ударяет пол. Он бьет его много раз, сбивая кулаки в кровь, сдирая кожу. Его глаза наполнены странным, несовместимым калейдоскопом эмоций…
«Ах! Ну, конечно же, Дазай Осаму не сдерживает обещания! Зачем ему это нужно! Зачем сдерживать пустые звуки? Зачем хранить то, что и без того было настолько хрупким, что могло сломаться лишь от малейшего мановения ветерка? Для чего нужно было обещать это, когда знаешь, что не выполнишь, — не выполнишь потому, что не хочешь или потому что не можешь?..»
Слезы медленно собирались в уголках глаз, закрывая обзор. Будто видеть собственные руки так важно! Но синеглазый считает, что если он не увидит рук, он погибнет… Потеряет эту хрупкую, едва оставшуюся реальность.
«Черт возьми, это все неважно… Больше ничто не важно…»
Больше ничто и никогда не будет важным…
Теплые слезы упали на ковер, и голова упала.
***
Солнце встало, освещая дома, деревья и машину.
Дазаеву машину. Черную, за которую он больше никогда не сядет… По правде говоря, никто за нее больше не сядет: ни Чуя, ни Куникида, ни Ацуши, ни Акутагава…
Никто больше не поедет на ней. Никто больше не заведет. Она навечно останется стоящей в стороне машиной — такой прекрасной на свету и ненужной сейчас. Зато когда-то она была любимой. Но это было слишком давно…
Вчера.
