Облака

      Облака.       Высокие кучевые облака.       Они вздымаются в безмятежной прозрачности неба, раздуваемые изнутри глубоким дыханием солнца, вырастают над крышами Тиёда-ку, как громадины меловых скал. Вот ветер склоняет их тяжелые обильные макушки, облака послушно изгибаются и, подобно пенным гребням цунами, набегают на Токио со стороны океана.       Глядя в нагретое солнцем окно, Хайсе прикусывает край стаканчика из-под кофе и забывает о лежащей перед ним книге. Синяя лента закладки словно ручей между плотно набитых строк «Сёки Нихонги»¹ .       Облака.       Кажется, что они проникли в город и проросли из теплого асфальта аллеями щедро цветущих вишен, сбились у обочин нежными стайками облетающих лепестков умэ². Отсюда, с десятого этажа башни Управления, где находится кафетерий «А», виден каждый слой облачной перины, каждый жест весны, гнездующейся на темных ветвях.       Сейчас, когда большинство сотрудников CCG отмечают ханами, в кафетерии почти никого, только тихая музыка, ненавязчивый звон посуды и хрип кофейного автомата. Лучшее здесь — столики у панорамных окон, всегда теплые к полудню от стекающего по ним света. Когда-то Хайсе избегал походов сюда. Виной тому были неприятные запахи кухни, нежеланные встречи и, что хуже всего, случайные разговоры. Он бы мог и не прислушиваться к ним, но не тогда, когда двигался на ощупь и с вечно расстегнутым сердцем, не тогда, когда чуткое ухо жадно цеплялось за всякое упоминание своего имени, и он безучастно велся на сплетни, молча выносил боль от равнодушного слова, как от прорывавшего то губу, то щеку крючка.       Тогда… когда это было? Всего два ханами назад.       Из-за лекарств Хайсе чувствует, что время течет быстрее, но все дело в задержках сознания, в паузах и пустотах, которых становится все больше, и сквозь них, как на перезаписанной кассете, проигрываются обрывки чего-то изначального и наспех стертого, не связанного с настоящим, но настырно его отнимающего. Смотришь в окно и видишь высокие облака, нависающие не то волнами, не то рубленными краями айсбергов. Моргнешь — а их уже след простыл, только глаза слезятся так, словно целый час смотрел на небо не смыкая век.       Утерев слезу рукавом, Хайсе возвращается к книге, убирает закладку и начинает страницу сначала. Вскоре он опять отвлекается от чтения и поворачивает голову к раздаче, откуда звучит учтивое приветствие сотрудницы кафетерия.       — Добро пожаловать! Сегодня кухня работает в ограниченном режиме. Могу предложить легкие закуски: салат из спаржи и соевых проростков, картофельный, с имбирной заправкой и с креветками, соленую выпечку с рисом и с пастой адзуки, яичные рулетики, сладости вагаси…       Хайсе впервые видит Ариму в кафетерии. Запахнутый в строгий костюм, он разглядывает витрины с муляжами названных блюд, приготовленных из окрашенного пенополистирола. Раньше Арима ел у себя в кабинете или в столовой для директоров и Особого класса, где, по восхищенным рассказам Сайко, каждый день подают сашими из пойманного утром тунца, чернильную лапшу и ломти китового мяса.       — Что-нибудь сладкое, на ваше усмотрение.       — Может, попробуете наш праздничный десерт, сакура-моти с белой фасолью?       Короткий кивок. Хайсе видит только седой затылок, но легко представляет себе хорошо знакомое выражение — невесомую улыбку, галочки в уголках прищуренных глаз. Когда-то Хайсе заметил, что и сам перенял эту гримасу — она сходит с его лица лишь на границе сна, когда разум смягчается и больше не тянет за ниточки краешки рта и взъемы бровей.       Арима оборачивается в зал, и Хайсе машет ему так, будто в кафетерии кроме них есть кто-то еще. Лишь тогда, когда стул напротив бесшумно отодвигается и сатиновый галстук Аримы бликует на солнце, Хайсе чувствует, что не успел подготовить себя к беседе, не успел придумать вступление — в горле ни звука. Он растерянно смотрит на содержимое алюминиевого подноса — на тарелку с бледно-розовыми пирожными, заложенными в зеленые листья вишни, и на стакан обычной воды.       — Любите моти, Арима-сан?       Первый вопрос всегда требует усилия — на ум приходит не то, о чем можно спрашивать.       — Не помню, какие они на вкус. — Пожав плечами, Арима достает из пиджака пластинку с последней таблеткой. Она с шипением расходится в стакане на газ и мутный осадок.       Хайсе делает вид, что смотрит в окно, а не на Ариму, выпивающего лекарство в один прием, не на его горло, толкающее, должно быть, страшно горькую воду, раз к ней пришлось взять пирожное. Но это обычное дело, ведь так? О таком между следователей и говорить не принято.       Отставив стакан, Арима берется за палочки, кусает тягучее тесто — посыпка из рисовой пудры отпечатывается у него на подбородке. Он убирает ее тыльной стороной ладони и кладет моти обратно на тарелку.       — Очень сладкие, — короткий вердикт, на который Хайсе понимающе кивает. Хотя что он понимает о сладости, вся здешняя еда на вкус для него как муляжи из витрины.       Он нервно потирает колени под серыми брючинами. Присутствие Аримы не то давит на грудь, не то сушит во рту, и Хайсе с ложной надеждой заглядывает в свой бумажный стаканчик, где даже гуща засохла грязным рисунком на донышке.       Нужно что-то сказать. Секунды утекают, как мягкая начинка из надкушенного моти.       — Через два дня церемония награждения… Вы же придете?       — Видел приказ, что тебя повышают до Старшего класса.       — Да, немного волнуюсь. Еще больше ответственности, справлюсь ли? — нервно усмехается Хайсе и виновато опускает глаза.       Арима не отвечает, только приподнимает раскрытую книгу за корешок, чтобы взглянуть на обложку.       — Так ты уже прочел «Нихон сёки»³?       — Ага, еще раз спасибо вам за нее. Поначалу шло туго, путался в именах и событиях.       — Понимаю. К тому же эти книги написаны другим, устаревшим языком.       — Точно, без примечаний не разобраться! И нужно сосредотачиваться на тексте больше обычного, хотя, признаться, это даже помогает мне… держать себя в уме.       Арима опускает руку рядом с подносом, указательный палец тяжело стучит по столу. Почувствовав, что сказал лишнего, Хайсе закусывает нижнюю губу изнутри.       Кассета снова сбивается. Шепот зажеванной пленки подзуживает встать и уйти, но тело приросло к стулу, а взгляд — к бледной, как восковой, ладони, которая вдруг сжимается в кулак.       — Прости, Хайсе. Я не смогу прийти на церемонию. У меня есть дела.       — Что вы, Арима-сан! — Огорошенный извинениями, Хайсе смущенно, но широко, почти во весь рот, улыбается. — Это всего лишь звание следователя Старшего класса, ничего такого. А вот когда я получу звание Кандидата в Особый класс, вам придется найти отговорку получше. Если получу конечно…       — Получишь. Может, совсем скоро.       — Вы явно переоцениваете меня!       Они поворачиваются к окну. Щурясь на солнце, Хайсе подпирает рукой подбородок и задумчиво говорит:       — Когда я приводил в порядок парадную форму, мне показалось, что я только вчера надевал ее, хотя с прошлой церемонии прошел уже целый год. Или всего лишь год?       — Зависит от того, успел ли ты сделать за это время все, что хотел.       — Трудно сказать, я будто и не загадывал наперед, просто плыл по течению. А вы, Арима-сан? Успели все, что хотели?       — Думаю, не в нашем положении заигрывать со временем. Хорошо бы успеть хоть что-нибудь.       Взгляд Аримы кажется расфокусированным, невидящим. В прямоугольных очках отражаются новые залпы растущих за океаном облаков. Наблюдая за ними, они сидят в тишине, пока облачная пелена не перекрывает солнце, и затем, будто бы не было долгой паузы, Хайсе согласно кивает в ответ.       — Наверно, поэтому так хочется успеть какие-то незначительные вещи. Например, дочитать эту книгу до следующей миссии или хоть раз полюбоваться ханами не через окно Управления.       — Ты можешь сделать это после смены.       — Да, знаю, но в парках сейчас слишком много людей. Не думаю, что это хорошая идея, идти туда одному. Может, в следующем году или как-нибудь потом…       — На кладбище Аояма ранним утром почти никого, — вдруг перебивает его Арима, — хочешь пойти туда завтра?       За разбегом сердцебиения Хайсе перестает слышать свой голос.       — И вы пойдете со мной?       — Я не против.       — Во сколько? На рассвете?       — Да, солнце встает в половину шестого. Встретимся у главного входа.       Поднявшись из-за стола, Арима одергивает пиджак, задвигает после себя стул и, наконец, улыбается своему протеже, который так и завис с приоткрытым от удивления ртом.       Хайсе остается наедине с алюминиевым подносом и разливающимся жаром по телу, от которого даже уши краснеют. Опустив голову к книге, он сглатывает скупую слюну и цепляет взглядом случайную строку, стоящую особняком от словесного частокола.       «11-ая луна, 1-й день. Случилось солнечное затмение».       Соленый листок сакуры отлипает от подсохшего на солнце моти и медленно распрямляется.

***

      От волнения Хайсе не спалось. Ожидание утра было маятником, бросающим то в сладкие предчувствия, то в липкий пот. Он так и не заснул — листал летописи в тишине опустевшего на выходные особняка. Иногда с колотящимся сердцем замирал над книгой, и все его мысли занимало спокойное, обращенное к солнечному свету лицо и невесомая, ставшая почти родной улыбка.       Распрощавшись с надеждой на сон, Хайсе спускается на кухню и остаток ночи проводит в попытках приготовить перекус для Аримы — онигири и сэндвич кацу-сандо⁴, такой же красивый, как на фото в кулинарном блоге.       До станции Ногидзаки, где находится главный вход в Аояму, тридцать минут пешком, но Хайсе выходит за час, берет с собой рюкзак, куда кладет бэнто и тонкое одеяло для пикников.       Небо плотно зашторено со вчерашнего дня, так что к пяти утра на улицах еще темно и почти никого, кроме работников городских служб, полоскающих асфальт мыльной водой. Прохладный ветер дует в уши, и Хайсе натягивает капюшон весенней куртки, прячет руки в карманы, поднимаясь вверх по Роппонги-дори мимо закрытых торговых центров и неспящих мини-маркетов, в одном из которых он покупает две банки теплого кофе.       Всю дорогу до перекрестка, на котором ему нужно свернуть к Ногидзаки, Хайсе идет с запрокинутой вверх головой. Подсвеченные вишни тянутся вдоль по Роппонги-дори электрическими дугами, осыпаются розовыми искрами под метелки лепесткоуборочных машин, шум которых перекрывается скрежетом разрозненных мыслей.       Никогда они с Аримой не встречались вот так вне заданий, вне тренировок, вне контекста работы, один на один. Казалось, что им, как в борьбе, запрещено выходить за линию несуществующего, на песке начерченного круга, ведь за ним — небытие проигрыша и совсем другие правила.       И что, если Хайсе просто привиделось все это? Кафетерий, шипучая таблетка, надкусанный моти, сладкая пудра на подбородке Аримы и улыбка, как волшебно-розовая подсветка цветущих деревьев, от которой приятно дымится в глазах?       Сколько раз уже было, что люди, которые виделись Хайсе, и события, происходящие как наяву, оказывались видениями той самой, залегающей внутри него пустоты? Достаточно, чтобы он стал избегать оживленных мест и долгих прогулок в одиночестве по городу, в котором так сложно начать жизнь заново.       Что, если Арима не придет?       Он опускает глаза от подсвеченных крон, и дыхание перешибает от страха. Ничего больше не выглядит знакомым. Где он? Это все еще Роппонги-дори? На глазах — вишневый ожог, в ушах — навязчивый детский шепот, диктующий направление, но какое-то другое, совсем не то, куда идет Хайсе.       Нет, только не сейчас.       Он озирается по сторонам, пытаясь выхватить ориентиры. Позади сверкает красный шпиль Токийской башни. Прямо, вдали, возвышаются небоскребы бизнес-центра, посреди которых — темная стрела главного офиса CCG. Но куда нужно ему? На проезжей части блестят следы от моющей техники, на подвесном указателе четыре люминесцентные стрелки: Сибуя, Тиёда, Тюо и Синдзюку. Последнее умножается дерзким шепотом — туда, непременно туда, в Четвертый район.       Отведи меня туда. Пожалуйста.       Нет, он туда не пойдет. Ему в другую сторону.       Но в какую? Он даже не уверен, что его там действительно ждут.       Но разве кого-то из них где-то ждут?       Ноги пристыли к плитке, на капюшоне белеют опавшие лепестки. Ночные иллюминации гаснут, и над головой проступает пасмурное небо цвета сатинового галстука.       — Хайсе?       Чья-то рука ложится ему на плечо, и он ощущает приятный запах шипучих таблеток, крови и шампуня с лавандой.       Душа возвращается в тело.       Лики кладбища Аояма скрыты под сенью деревьев, и внутри, за забором, так тихо, точно обильная вата цветов поглощает все звуки, кроме робкого щебета птиц, скачущих по резным верхушкам дощечек сотобэ⁵.       Арима уверенно движется сквозь лабиринт из родовых могил и буддистских стел. Хайсе поспевает за ним, иногда отвлекаясь на замысловатое христианское надгробие или статую Дзидзо в красном переднике.       — Вы часто бываете здесь, Арима-сан?       — В последний раз я приходил сюда много лет назад. Хочу показать тебе одно место.       Солнце так и не вышло из-за облаков, и в рассветных сумерках плащ Аримы и цветы сомейошино⁶ кажутся сотканными из единого полотна. Дорожки петляют одна за другой, уводят туда, где памятники все старше, а могильные камни все пористее. Наконец они выходят к фамильному захоронению с потемневшими тории и статуей богини Каннон с солнечным нимбом. «Слава Сутре Благого Лотоса»⁷ — гласит надпись на своде тории. Хайсе останавливается рядом с Аримой, напротив высокого ступенчатого надгробия. В выемке для благовоний сереют остатки свежего пепла, в основании стелы выбит семейный герб, похожий на римскую цифру «пять», а на гранях выгравированы десятки имен, среди которых Хайсе встречаются и знакомые: Вашу Дайкичи, Вашу Йошиу, Вашу Цунейоши и Вашу Йошитоки. Последние два заполнены красным — цветом жизни, который сотрут растворителем, когда придет час.       — Ого, это же…       — Да, могила клана Вашу и их родственников. — Голос Аримы звучит тише обычного, будто слова не задерживаются в прохладном воздухе, а роняются сразу же в землю.       Вжимая пальцы в лямки рюкзака, Хайсе оглядывается вокруг, на десятки разновеликих надгробий, тесно примыкающих друг к другу, как вертикальные книжные строки. На гладкой поверхности некоторых камней нет ни дат, ни имен, только солнечный круг и все та же мантра, что и на тории.       — Не знал, что директоров хоронят отдельно, а не на корпоративном кладбище Управления. Хотя, я не думал об этом раньше…       — У этого захоронения есть одна особенность. Все эти могилы пусты, в криптах нет праха.       — Значит, прах хранится в другом месте?       — Он нигде не хранится. Тот, кто принадлежит семье Вашу, не оставляет ничего после смерти.       — Ничего? Но ведь памятники — уже что-то, верно?       — Памятники ставят живые. Умершие не имеют к ним отношения.       — Да, но… знаете, Арима-сан, в этом смысле прогулка по кладбищу и чтение «Нихонги» чем-то похожи. О большинстве персонажей известно лишь то, что они родились и умерли, и у многих нет даже имени, только титулы или прозвища, вроде тех, что выбиты на погребальных камнях пилигримов. Но даже так, даже если прах их тел затерялся во времени, даже если в действительности их никогда не существовало, мы все же помним о них и сочувствием их историям, — голос Хайсе надламывается, он откашливается перед тем, как закончить, — может, настоящий прах — это память о ком-то?       Застыв перед одной из безымянных стел, Арима сводит руки в молитвенном жесте. Хайсе смотрит на него с замиранием сердца — как тот поправляет искусственные блеции в нише для цветов, как подносит руку к бронзовой чаше с водой и вылавливает тронутые желтой гнильцой лепестки.       Так ничего и не ответив, Арима разворачивается к выходу с могилы Вашу и мимоходом коротко треплет Хайсе по разлохмаченным волосам.       Когда они спускаются обратно на тропу, Хайсе указывает на плиту у обочины.       — Арима-сан, у нас еще есть время до начала смены. Давайте разложим здесь одеяло и посидим немного.       — Ты взял с собой одеяло?       — А еще бэнто для вас! Мы ведь собирались полюбоваться ханами.       Хайсе раскладывает синюю тряпицу у раскидистого зонта сомейошино. Раздвинув полы плаща, Арима усаживается на колени и пробует кацу-сандо под стыдливое признание Хайсе о том, как долго он учился готовить тонкацу, чтобы ребята перестали называть их резиновыми. В конце Арима успокаивает его, сказав, что не пробовал резину на вкус, но сэндвич ему понравился.       Счастливо улыбаясь, Хайсе переводит взгляд к небу, по которому размазаны облака густым, бесконечно широким слоем. В груди и в уме так же мирно, как среди монументов.       — И все-таки, Арима-сан, я до сих пор не спросил у вас, почему вы дали читать мне «Нихонги»? Я понимаю их значимость, но это совсем не похоже на книги, которые вы давали мне раньше.       Арима щелкает колечком алюминиевой банки, принюхивается к запаху магазинного кофе и, сделав осторожный глоток, говорит.       — Потому что художественная литература строится на личной трагедии, и в этом очарование тех книг, что ты привык брать из моих рук. В вопросах, которые они ставят тебе, и в ответах, которых не дают. Летописи такого очарования лишены, потому что в них нет личной трагедии. Короткие истории из «Нихонги» — это частички трагической мозаики целой нации. И, в отличие от художественных книг, летописи дают тебе ответы, но не задают вопросов. Все в них предельно ясно, каждая строка — просто факт, а не приглашение к сопереживанию судьбе главного героя. Может, поэтому летопись напоминает кладбище, где трагедия человека — всего лишь один из тысячи памятников.       — Да, вы правы, но… Я не могу согласиться с этим. Хотя сочувствовать главному герою художественной книги гораздо проще, ведь он становится близок тебе, многие истории из летописей заставляют меня сопереживать и даже злиться. Например, легенда об азунай-но-цуми, вы помните ее?       — Легенда о монашеском грехе?       — Да. Люди древности ссылались на нее, когда наступало затмение или начинались затяжные дожди. По легенде, во времена императрицы Дзингу жили два монаха, служивших богине Солнца. Они были сердечными друзьями, и когда один из них умер от смертельной болезни, второй покончил с собой. Поскольку монахи были неразлучны при жизни, их погребли вместе. Это возмутило богиню Солнца, и весь свет погрузился во тьму. Когда императрица Дзингу прибыла в селение, где они были погребены, жители рассказали ей о случившемся, и она повелела раскопать могилы монахов и захоронить их отдельно, как того требует вера…       Осекшись, Хайсе делает глубокий вдох, и Арима заканчивает пересказ за него.       — …и солнце снова засияло на небе. Это классическая легенда о том, что нельзя ставить свои чувства превыше долга. Почему она злит тебя?       — Потому что она ужасно несправедлива. Что это за долг такой, который не дает людям быть вместе не только при жизни, но даже после их смерти?       — Тот же, который свел их друг с другом.       Они долго смотрят друг другу в глаза, и Хайсе сдается первым, чувствуя предательский жар на щеках. Он подставляет лицо свежему ветру, порывы которого заполняют островок одеяла цветочной крошкой, гонят лепестки к подернутым мхом ступням Каннон. У нее нет ни носа, ни рта, только дуги обманчиво сомкнутых глаз. Кажется, будто статуя следит за двумя собеседниками, наблюдающими осыпание сакуры в многословном молчании.       Когда приходит пора собираться, на кладбище уже подтягиваются фотографы и туристы, а улицы заполняют спешащие на работу токийцы. Двигаясь бок о бок, Хайсе с Аримой вливаются в спешный людской поток, и когда их ладони сталкиваются друг с другом, Арима на долю секунды сжимает пальцы Хайсе в своих, а потом убирает руку в карман плаща.       Издалека, куда невозможно заглянуть через нагромождения зданий, доносится раскат грома, и они едва успевают зайти в зеркальные двери Управления прежде, чем первые капли дождя ударят им в спины. Они вместе поднимаются на панорамном лифте, откуда смотрят на город под грозовыми тучами сквозь свои призрачные отражения, и на Хайсе набрасывается то же самое чувство, что он испытывал вчера, глядя на солнечные заливы из окна кафетерия, и что он испытывал сегодня, считывая красные надписи на гранях могильных стел.       Время.       Как красиво осыпается время с цветущих деревьев, и как легко собирается метлами в жестяные коробки.       Как мощно раскручивается оно, взмывая нагромождениями облаков, и как быстро улетучивается, возвращаясь водой в океан.       Лифт подъезжает к этажу, где выходит Арима, и Хайсе поворачивается к нему, чтобы попрощаться, но в горле снова ни звука, только клокочущий страх. Страх сказать что-то, что может вдруг оказаться последним, и Арима, словно прочитав его по глазам, улыбается Хайсе и берет его страх на себя.       — Ты знаешь, где меня искать.       И, незаметно для себя самого, Хайсе тут же воспроизводит эту улыбку, но делает ее шире, придает ей вес. Двери лифта бесшумно открываются.       — До скорой встречи, Арима-сан.