таких друзей больше нет.

      Голова мутнеет, и вокруг ни единого четкого предмета. Всё расплывается, разбивается на осколки и с треском падает к ногам. Внутри пустота — едкая, холодная, болезненная. Боль — под ребра будто всадили нож и провернули несколько раз. Раз… ты делаешь вдох. Два… ты захлебываешься воздухом. Три… зачем тебе дышать? Зачем тебе жить? Зачем…       Всё твоё существо стремится туда, к его бездыханному телу. Тебе не дали даже обнять его на прощанье, тебе не дали в последний раз поцеловать его в лоб, как ты делал это сотни раз до этого. Лишь одного короткого поцелуя было достаточно, чтобы на его лице расплылась солнечная улыбка. И до конца все не верили, что вы друзья. Потому что невозможно было настолько сплестись душами… Для кого-то, не для вас. Вот такая странная дружба, вот такой симбиоз.       Симбиоз — ты чувствуешь, как сливаешься с ним. Телом, мыслями, душой. Так легче. Представлять рядом с собой его тепло и запах бергамота. Видеть наяву широкую улыбку и ямочки. Закрывать глаза и невесомо пальцами очерчивать его силуэт. И стоит только сделать шаг вперед, стремясь почувствовать тепло, как тут же холодным душем осознание — его там нет. Его нет в этом городе, его нет в этой стране. Его нет нигде на земле. И ты падаешь, корчась от превозмогающей тебя боли, всё дальше, и ниже, и глубже... Вниз. Даже не чувствуешь слез, которые без остановки катятся по щекам, обжигая своей солью твои искусанные от бессилия губы. Ты больше не можешь. Ты больше так не можешь. Остановитесь…       Проходит месяц. И боль всё ещё там, глубоко, залитая литрами алкоголя. Тебя выворачивает, уже два раза тебя везут в больницу. Алкогольное отравление — ты бы постыдился такого диагноза, но сейчас тебе всё равно. Внутри всё онемело. В бреду ты шепчешь и зовешь его по имени, пальцами цепляешься за воздух, но не чувствуешь под ними мягкости его фланелевых рубашек. В один день, когда сил уже нет, ты покупаешь духи с запахом бергамота. И как сумасшедший, как заведенный, брызгаешь их на свою рубашку, и вдыхаешь, вдыхаешь, вдыхаешь… Вперемешку с сигаретным дымом, вперемешку с пролитым алкоголем. Нельзя так страдать, нельзя так скорбеть… Кто выдумал эти дурацкие правила? Кто их придумал?       Три месяца. Ты уже не знаешь, кто ты — не разделяешь себя и его. Уже не вспомнишь жизни до вашей дружбы, хотя она была так скоротечна. Слишком рано его забрали у тебя. Слишком резко. Слишком…       Год. Легче не становится. У тебя в руках лезвие. На столе — коньяк и банка таблеток. В руке — шестая сигарета.       — Я сделаю это. Больше не могу, я сделаю это, — шепчешь ты в бреду.       Одна… вторая… шестнадцатая… двадцать пятая…       — Мама. Мам, мне кажется, я сотворил что-то не то… Мама…       Ты задыхаешься. И погружаешься в сон. Блаженный сон. Без кошмаров, без волнений. Вот если бы ты смог увидеть там его… Прикоснуться к нему, увидеть его улыбку, почувствовать его пальцы, сжимающие твою руку… Вдруг?       Белоснежный потолок с трещинами. Фигура врача, очки которого блестят в свете флюоресцентных ламп.       — Почему ты это сделал? Из-за девушки?       — У меня лучший друг умер, ровно год назад.       — Это же было год назад, зачем?       И снова в медикаментозный сон, где ты не видишь себя, не чувствуешь, и даже не пытаешься, держаться за ниточку жизни. Может, оно к лучшему? Но когда просыпаешься, боль не уходит… Она никогда не уходит, впиваясь лишь глубже. Забирая твои мысли, руководя твоими руками, определяя следующий шаг.       Больно, но не слишком, чтобы умереть. Больно, но не настолько, чтобы жить. Каждый вздох как предательство — ты жив, он умер. И на твоем лице нет ни тени улыбки, ни грамма той широкой и солнечной, что была у него. Подходя к зеркалу, ты смотришь на себя, но не видишь. Черты расплываются, и преображаются. Смягчаются, растягиваются — в зеркале ты видишь его. И это — единственный счастливый момент. Ты тянешь руку, практически чувствуешь, как подушечки пальцев касаются мягкой кожи, очерчиваются линии веснушек, и ладонь накрывает теплую щеку. Закрываешь глаза на мгновение, и что-то горячее расплывается по твоему телу, заставляя тебя смеяться.       Рвано, бездыханно ты смеешься, смеешься, смеешься… Захлебываешься. Падаешь. И лишь краткий вдох отделяет тебя от очередной попытки. Открываешь глаза и знаешь, что увидишь его. Снова увидишь его… Но нет, в темноте лишь твои глаза, и дрожащие губы, из которых не вырвется ни звука. Ни звука, кроме низкого, надорванного животного хрипа.       — Зачем?       Снова не он. Снова ты…       Зачем?