Что вы знаете о поклонении?

— А если я на самом деле куда хуже, чем вы привыкли себе воображать? — Нет, что вы, Нина Всеволодовна, как можно! Уверена, вы даже напротив… — Как прискорбно, Пелагея Степановна! Боюсь, вы совершенно меня не знаете. — То есть, вы человек неприличный, Ставрогина? А я так верила в вашу добродетель, ах, какое разочарование. — Я говорю вам об этом всеми возможными способами, а вы никак не поддаётесь на провокацию. — Любите эффекты, этого у вас не отнять! — Не эффекты я люблю, а наблюдать за вашей реакцией, Верховенская. — Для того и заманиваете, для того и провоцируете, чтобы посмеяться надо мной? Ставрогина уже некоторое время сидит на скамейке круглой беседки, утопающей в цветах в глухом уголке парка. Верховенская, как обычно, легко жонглирует серьёзными словами, лишая их тем самым своей настоящей сути, пытаясь поставить собеседницу в неловкое положение. Но со Ставрогиной такие фокусы не проходят. Причесав рукой волну чёрных волос, Нина Всеволодовна со всей серьёзностью отвечает: — Да, Верховенская, мне доставляет удовольствие любоваться вашим огорченным и удивлённым личиком. — Какая вам разница, моё это личико или чьё-то ещё? Всех огорчать — это в вашей привычке. — Вы правы, мне абсолютно нет разницы, и я могу позволить себе высказать что угодно и кому угодно. А что до вас, это, скорее, дело случая: вы сами мельтешите передо мной сутками напролёт, прыгаете вокруг и ищете, как бы со мной сблизиться. Так что признайтесь, наконец, что вам самой это нравится. Что же вы замолчали, Пелагея Степановна? Девушка в клетчатых бежевых юбках стоит неподалёку и вдыхает вечернюю прохладу. Тонкий профиль её кумира выделяется на фоне зелени, и она не может не смотреть. Сперва лишь искоса, затем всё более пристально. — А я разве отрицаю? Разве я вам не говорила тысячу раз, что вы мне надобны? И всё потому, что вам-то никто не нужен и никого вы не любите, а только губите всех вокруг. Что ж, смейтесь, я, верно, заслужила, — грустит Верховенская, но прежде, чем она успевает отвернуться, её окатывает волной жуткого, нездорового, заливистого смеха. Несколько маленьких птичек подле головы Нины Всеволодовны срываются с веток куста и летят прочь. Верховенская даже не ёжится от этого неуместного, намеренно оскорбительного хохота собеседницы. — На моём веку такое впервые, чтобы кто-нибудь не начинал бормотать в ответ что-то сердитое и невнятное, — посмеивается Ставрогина, — удивили. А Пелагея Степановна всё не отводит остекленевших глаз: — Я ведь с вами о деле говорить пришла. Уж приличная вы там или не приличная, а ведь от своего убогого муженька готовы избавиться! Вы же выходите… госпожа Лебядкина! Какое унижение для генеральской дочки! «В отместку за мой смех», — Ставрогина криво улыбается этой мысли и строит важную мину: — Пришли что-то конкретное предложить? — Надо же, вы заинтересованы… это хорошо! У меня есть на примете один человек, за небольшое — ну, по вашему состоянию, небольшое, вознаграждение, готовый решить сию проблему так, что юридически вы будете совершенно чисты. Хотя, право, не знаю, что я хлопочу — даже если бы вы сами от своего супруга избавились, вас бы оправдали. Это сейчас модно-с, преступление на почве страсти, состояние аффекта, тяжкая семейная жизнь… Слушайте, так может вам и впрямь мудрить не нужно? Может, сами? — «Сами»? Постойте, за кого вы меня принимаете? Вы что, с ума сошли? Не отрицаю, впрочем, что эту «проблему в погонах» решить нужно незамедлительно. Не знаю, как вы обо мне будете думать, одобри я предложение по поводу «вашего человека», но пусть будет так. Раз увязались за мной — вы и выполните. — Ну что ж, если вам не жаль тысячи так две рублей… а ведь это большие деньги, на них целый год в Петербурге можно безбедно прожить! Не жаль? — Две много, — отрезала Ставрогина и раздражённо увела взгляд в сторону, — он простолюдин, бедный капитан, да и какой он к черту капитан. Пятьсот рублей и не более. — Я слышу глас рассудка в ваших речах! Однако за пятьсот никак нельзя, — сочувствующий всплеск ладонями, несколько шагов в сторону Ставрогиной, — поймите, тот человек… Видали Федору Каторжную? Бывшая крепостная моего папаши, между прочим. Когда её мужа папаша проиграл в карты и сдал в рекруты, она осталась солдаткою и была вынуждена зарабатывать на жизнь известным путём. А дальше — младенчик в помойной яме и каторга. Я обещала ей паспорт и полторы тысячи на первое время, но нет у меня таких денег, да и что за просто так деньгами разбрасываться. Она сама, конечно, не пойдёт на мокрое дело, но такая посредница нам пригодится. Так что вот, пятьсот рублей… могу скинуть, но остальное — извольте. — Дорогая Пелагея Степановна, так ведь это вы, — с расстановкой начинает Ставрогина и язвительно улыбается, — сами же с чего-то ей такую сумму пообещали, а теперь пришли ко мне и ставите перед фактом. Не обессудьте, но я отклоняю предложение. Не только одна ваша Федора сможет выполнить эту работу. — Да, это, пожалуй, много, но я рассчитывала на рощу, а где, спрашивается, деньги за рощу? Опять папаша, который, может, мне вовсе и не папаша. Сама хотела всё поправить и со всех сторон запуталась. Нина Всеволодовна достаёт карандаш и вырывает листок из записной книжечки. Верховенская покорно ждёт, чуть ли не затаив дыхание, пока белая, тонкая рука Нины что-то выводит на клочке бумажки. — Возьмите себе на заметку, — Ставрогина встаёт со скамьи и протягивает расписку, на все полторы тысячи рубликов. — Вы за эту сумму со мной ещё рассчитаетесь, и я не о деньгах сейчас говорю вовсе. Так и знайте. — Я всегда знала, что с вами можно иметь дело! Так выручили, так выручили, вы и представить себе не можете! Потом, и для вас здесь выгода очевидная, и деньги не просто так будут уплачены, а за работу… Верховенская довольно кладёт расписку в карман, но что-то заставляет её мерить шагами беседку, и она вдруг останавливается и целует Ставрогиной руку — резко, будто хочет что-то этим доказать. Ставрогина, конечно, брезгует и ни минуты не терпит: — Совершенно помешанная! — Пусть помешанная, пусть! Можно подумать, вы сами нормальная… Но вы не пожалеете, правда, я всё для вас сделаю, видите, я даже не спрашиваю, чего вы взамен хотите… В бездонных голубых глазах Ставрогиной пляшет огонёк и грозится прожечь Пелагею Степановну насквозь. — А это напрямую будет зависеть от того, в какой степени вы будете покорны, не забывая о том, какую сумму я почти беспрекословно вложила по вашей просьбе. Пелагея Степановна вся сжимается внутри и неосознанно тянется к Ставрогиной — дурная привычка, цепляться ей в одежду. — Благодетельница, как можно забыть такое! Я вам и слова поперёк не скажу, хоть режьте, хоть бейте, хоть прикажите с колокольни прыгать — что хотите делайте. Нина Всеволодовна долго вглядывается в её лицо, пытаясь понять. Мысль, что эта молодая особа сама предлагает себя таким образом, неважно, для чего, туманит разум и вызывает возбуждение, как всё новое. — То режьте, то бейте, то с колокольни… Страшно подумать, в каком свете вы меня видите. Мои просьбы будут иного характера: смелые, совершенно безрассудные… Вы, кажется, давеча говорили, что поколение разврата нам не помешает? Верховенская при этих словах вздрагивает — или показалось, или… — Что вы такое сказали последним, Нина Всеволодовна, не разобрала я? Я вовсе не хотела обидеть вас, но я ваши похождения знаю, вот и боюсь… боюсь, а всё равно себя в полную волю вашу отдаю. Вот вы какую власть надо мной имеете, и подумать стыдно. Неужели я вам не противна? Ведь противно, когда пресмыкаются так низко! А может, вы противное любите, потому и замуж вышли, потому и меня подле себя терпите? — Прекратите в конце концов вспоминать об никчёмном Лебядкине, сдался он вам! Господи, у меня уже давно раскрылись глаза, вы как гусеница под ногами, мелкая, надоедливая, пытающаяся угодить, вот только не знаю — мне, или же самой себе? И в то же время высоко заявляете о себе, и выглядит это до такой степени нелепо и тошнотворно, но увидеть этого вы не способны! Вы правда слепы или специально выставляете себя вроде прислуги для тех, кого высоко почитаете? К кому ещё у вас такое болезненное поклонение? Лицо у Верховенской такое, будто Ставрогина уже влепила ей пощёчину, хотя, может, и это ещё впереди. — Вам, вам одной поклоняюсь, ну разве не видите, за что вы так? Если на губернаторшу намекаете, то и сами знаете, что это всё только для дела, она пустая старая кошёлка, а что до Лизы, то она сама меня привечала, думая ваше внимание на себя обратить, я же ни-ни, зачем мне ваша Лиза — она хорошенькая, но совсем не то… Но почему же я слепа? Что выгляжу смешно? Так я знаю, знаю, но что я могу с собой поделать, коли решилась ни в чём пред вами не притворяться? — Значит, вам доставляет особое удовольствие плясать передо мной и угождать? Вы не представляете в какой степени мне противны, — наклоняется ближе, чтобы сделать больнее и словом, и взглядом, и снова насмешливо откидывается к деревянной спинке скамейки. — Вот ради своей забавы спрошу: предоставь вам полную волю, до чего может вас довести это поклонение, до каких границ, ежели таковые есть? — Знаете же всю мою задумку, зачем спрашиваете… Властительницей сделаю, девять из десяти людей в рабов ваших обращу, а остальные станут верными союзниками — разве этого мало? Верховенская утыкается взглядом в землю, будто стыдясь собственных безумных фантазий. Ставрогина тревожится. Если раньше подобные слова казались ей пустыми, даже в Швейцарии, когда впервые зашла об этом речь, то сейчас… А, впрочем, это легко проверить! Решиться и довести до абсурда. Вокруг выбеленной ампирной беседки нет ни души, однако присутствие посторонних разве что позабавило бы Нину Всеволодовну. Вернувшись на скамейку, она разводит руки по обе стороны, стремясь занять как можно более места, и закидывает ногу на ногу. — Упадёшь на колени пред своей царевной? Припадёшь к моим ногам? Верховенскую аж передёргивает — не то от вечерней прохлады, не то от сознания своего унижения, не то от того, что Ставрогина перешла на «ты», но она тут же бросается на колени, ощутимо ударившись об дощатый настил, и обнимает ноги Ставрогиной: — Нина Всеволодовна, я — ничто пред вами! А вы… вы… вы солнце! А я, вы верно сказали, ползучая тварь, гусеница, может даже ещё отвратительнее! Верховенская обнимает и гладит ботинки и штанины Ставрогиной: не столько ласка, сколько тщетная попытка успокоить саму себя. — И правда, свихнувшаяся… — Нине Всеволодовне и страшно, и смешно, и хочется продолжения: невозмутимый и немного мечтательный взгляд давит на Пелагею Степановну сверху. Ставрогина ловит Верховенскую за подбородок, немного подавшись вперёд:  — Я разрешаю тебе поцеловать мои колени. Верховенская на секунду перестаёт бояться, но только на секунду. Хочется делать множество вещей одновременно, в том числе целовать ладонь, что придерживает её подбородок, губы, что надменно улыбаются, но она не смеет ослушаться свою повелительницу ни в чём и послушно утыкается в её колени, целует с идолопоклонническим жаром, потому что её в самом деле пьянит сама такая возможность, и она готова заниматься этим вечно — по крайней мере, пока Ставрогина ещё чего не выдумает. Но заставить себя думать в такой момент Ставрогиной сложно — как же её возбуждает такая покорность, робость и податливость! Ладонь ложится на затылок Верховенской, зарываясь в рыжеющие на закатном солнце волосы, и останавливает её отчаянные лобзания. Захватив несколько прядей, Ставрогина тянет вниз так, запрокидывая её голову назад. Пелагея Степановна слабо ойкает, но подставляется сладострастно. На коже своей шеи Верховенская чувствует горячий язык, что чертит вертикальную линию вверх, и дальше, по щеке, близ уха. — Нина Всеволодовна, я вас с-совсем не понимаю… разве я вам не отвратительна? — голос её всё ещё робок, но она не сдерживает улыбки. — Смеешь усмехаться, находясь в таком положении? Теперь уморительный вид девицы Ставрогину откровенно раздражает, она не может, или не хочет сдержаться, и оставляет на её левой щеке хлесткую пощёчину. — Ты должна отрабатывать деньги, а не скалиться. Пелагея Степановна рефлекторно хватается за щёку: ей не столько больно, сколько обидно. Зато теперь она окончательно сосредотачивается на той, кто это сделала, и Ставрогина лишь кажется ей ещё прекраснее. — Нина Всеволодовна, я виновата пред вами, я отвратительна, но бить-то за что! На дуэль бы за такое вызвать, да вы и не придёте… — Как такая жалкая гусеница, как ты, смеет что-то бормотать про дуэль, глупая, — Пелагея получает ещё одну пощёчину на той же щеке, и новую порцию оскорбительного хохота. — Какая уморительная комашка, недавно царевной называла, а теперь — дуэль! Ставрогина говорит с Верховенской тоном гувернантки или классной дамы, навевая той воспоминания о детстве и розгах, об институте и «обожании» старших девиц, «душек». Ставрогина так хороша, что нельзя не поцеловать ей руку снова, пусть даже это та самая рука, что хлестала её секунду назад. — Вы и есть царевна, спору нет, вот и я говорю, что вы даже не посмотрели бы в мою сторону, потому что вы гордая, а я — ничуточки… Одна слезинка всё-таки скатывается прямо на руку Ставрогиной. Губы Верховенской покрывают поцелуями тыльную сторону её ладони, кротко и нежно. Ставрогина даже не скрывает, что любуется этой картиной, купаясь в слепом и безрассудном обожании Верховенской. Чуть позже, чем следовало бы, Нина грубо отдёргивает руку, оцарапав верхнюю губу Верховенской большим серебряным кольцом с синим камнем. — Не смей прикасаться ко мне! Целовать будешь, только когда я скажу. Своим привычным, клоунским жестом Верховенская вскидывает перчаточные руки и отшатывается чуть не в другой конец беседки. — Что вы, что вы, Нина Всеволодовна, только как вы прикажете! — металлический привкус крови заставляет её очень себя жалеть. — Обиженно опустила глаза, волосами закрывая лицо, сомкнула перед собой руки — ты себя жалеешь, несчастная? Наверное, думаешь, какая же ты жалкая муха, и как жесток мир вокруг, и что всяческие твои достижения напрасны, и вовсе ими не являются, заключая про себя, что ты просто ничтожество. И что для меня ты просто грязь под ногами. Каблуки натертых до блеска черных туфель Ставрогиной стучат по настилу, неспешно приближаясь. Она говорит причмокивая, засахарено, оглядывая Пелагею вокруг, затем останавливается. Тонкие изящные пальцы касаются пуговок светлой блузы. Она замечает дрожь Верховенской и ухмыляется: — Ты говоришь, что готова всячески угождать мне, делать всё, что я скажу. Что ж, каприз мой следующий: покажи мне, что у тебя под нею. От неожиданного прикосновения даже не к ней самой, а к пуговице, у Пелагеи Степановны захватывает дух — Ставрогина нечасто сама вторгается в её личное пространство, чаще наоборот, а тут уже в который раз за один вечер! Она покорно тянется к воротнику, но мешают перчатки — а снимать их так не хочется! — П-право же, Нина Всеволодовна, чего вы там не видели… — бормочет Верховенская, стягивая перчатки с дрожащих пальцев, но замолкает, расстёгивает несколько верхних пуговок, до бортика корсета, и зашибает у себя на груди комара, оставив кровавое пятнышко. — Снимай блузку, сейчас же, — невозмутимо ответствует Ставрогина. — Нина Всеволодовна, не мучайте! Холодно, комарьё, да мы на улице, в конце концов, вдруг увидит кто? Дребезжание голоса постепенно выводит Ставрогину из себя, она хватает Пелагею Степановну за ворот блузки и притягивает к себе: — Будешь мне перечить — комары и холод тебе покажутся сказкой. Верховенская смотрит Ставрогиной прямо в глаза и думает, что комаров пока достаточно, да и не так уж холодно, а возможность раздеться под пристальным взглядом своего идола вполне можно считать за жертвоприношение. Она продолжает раздеваться — невыносимо медленно, неуверенно, притворно-целомудренно, чуточку демонстративно, поминутно вспыхивая краской. Но одну реплику она всё же себе позволяет: — А ну как Дарья Павловна, скажем, тоже прогуляться здесь захочет, что тогда? Ставрогина протягивает к ней руки, ткань трещит и на пол сыпятся пуговицы. Одежда на Верховенской испорчена, под стать своей и без того растрёпанной до неприличия хозяйке. — Продолжай, ты ещё не сняла её. Верховенская чуть не бросается собирать пуговицы, но понимает, что если опустится на колени, то вряд ли уже с них встанет, и останавливается. — Я… я сейчас… — Снимает блузку, или то, что от неё осталось, и принимается за юбки и бельё, всё так же медленно и стыдливо. Она могла бы снять корсет всего двумя движениями, но не делает этого, и колупается в завязках юбок, в шнуровке корсета, и расстёгивает крючки по одному; то и дело поглядывает на Ставрогину, ждёт ответа. Страх, волнение, стыд, дрожь, охватившие Верховенскую, отражаются в холодных глазах Ставрогиной и приводят в трепет всё её существо. О, какое удовольствие — опускать всё ниже эту несносную вертлявую букашку!  — Что ты там возишься! Ты специально заставляешь меня ждать, жалкая гусеница? Верховенская делает плачущее лицо, но не плачет — чем медленнее, тем ведь завлекательнее, но на эту помешанную, похоже, ничем не угодишь. — Я только думала, что вам так приятнее будет, но я всё, как вы скажете… — укоряет она и с невероятной скоростью срывает с себя юбки, затем корсет. — И остальное снимать? Помилуйте, Нина Всеволодовна! — Помиловать? — выгибает бровь Ставрогина в соблазнительном удивлении, — тогда проси меня, ещё и ещё. Пелагея Степановна знает, что мольбы наверняка только распалят Ставрогину ещё больше, и совсем не возражает, а ведь ей и неловко, и боязно, и от этого только слаще. Она хочет снова припасть к рукам Ставрогиной с поцелуями, но, помня прошлый приказ, останавливается и тараторит сбивчиво: — Нина Всеволодовна, прошу вас, давайте не будем, а? Хотите использовать меня, надругаться даже — но почему непременно здесь, неудобно, да и вам опасно? Такой стыд, такой стыд, я и так грязь под вашими ногами, как вы изволили выразиться, куда ж хуже-то! Сжальтесь, умоляю, солнце моё! — Хорошо, очень хорошо — невозмутимое лицо трогает довольная улыбка. Пиджак слетает с плеч на лавочку: оттого ли, что Ставрогиной невыносимо жарко… или же она нарочно дразнит Пелагею Степановну, зная о её слабости к тому, что ей никогда не получить. «Никогда» у них, правда, уже некоторое время как означает «дня три назад», «сегодня вечером», и «как-нибудь на следующей неделе»… но тем забавнее становится игра. Нина Всеволодовна медленным движением снимает платок, разминая шею, слегка наклоняя голову то вправо, то влево.  — Расскажи мне подробнее, что ты сейчас чувствуешь, после пощёчин, вся такая раздетая и униженная? И тут Верховенская осознаёт своё безошибочное возбуждение: собственное её неловкое, полураздетое положение только усиливает то, что она и так чувствует всякий раз, как Ставрогина проделывает манипуляции с собственной одеждой, пусть даже самые невинные. Она решается говорить прямо: — Чувствую, Нина Всеволодовна, что вы надо мной власть имеете такую, что мне от вас и пощёчины сносить хоть и унижение, а всё же при том и честь… странно, правда? А вы, верно, думаете, что я совсем брежу? — Да, ты бредишь, постоянно несёшь только бред и чепуху. И тогда Ставрогина подходит совсем близко, наблюдая за ней, а у самой желание, словно маленькие язычки адского пламени, вспыхивает в глазах. Её руки давят на плечи Пелагеи Степановны, заставляя ту опуститься на колени. — Проси меня, умоляй, упрашивай — я хочу слышать твой жалкий визжащий голосок. Нина Всеволодовна любуется сотворенной картиной и вместе с тем, будто не решается что-то предпринять. Но вдруг — Ставрогина наваливается на Верховенскую, толкая назад, чтобы та легла, и ловко седлает её. Чувствует косточки таза и сбитое дыхание. Пальцы крепко сжали тонкие запястья Пелагеи, та непроизвольно шикнула. Наклонившись и ничего не произнося, Ставрогина настолько больно вонзает зубы в её шею, что резкий одиночный крик Пелагеи Степановны слышен далеко за пределами беседки. Этот вопль Верховенской приводит Нину Всеволодовну в восторг, и если бы Пелагея Степановна в ту минуту смогла увидеть её глаза, то смогла бы заметить, как у Ставрогиной расширены зрачки. Нина отстраняется, победно любуясь оставленным красным следом: — Я хочу кончить, любуясь, как ты мучаешься. Положим, Верховенская закричала и не на весь парк, но закричать было от чего — уж слишком внезапно всё произошло. Как боль может быть такой приятной? Рефлекторно ей хочется укусить Ставрогину, смертельно красивую, в ответ, но дотянуться никак невозможно — та всё ещё держит её руки. А от последних слов она чуть не теряет рассудок — когда твой идол сидит на тебе и говорит такие вещи, может всякое случиться. Но только чуть. — Т-так что, Нина Всеволодовна, раздеваться мне больше не нужно? — напоминает она, сама не зная, как осмелилась. Ставрогина медлит с ответом, уверенная в полном отсутствии желания покидать такое выгодное положение. И положение это уж очень будоражит воображение обеих, Нина Всеволодовна только догадывается, как это выглядит со стороны. Она сминает пальцами тонкую сорочку на груди Пелагеи Степановны: — Нужно, непременно нужно. Не думай, что сможешь так же легко отвертеться от этого, как и от всех передряг, в которые ты так часто попадаешь, — и поднимается, показывая серьёзность намерения. — Совсем всё… снимать? — беспокойно оглядывается по сторонам Верховенская и дрожит. Нина Всеволодовна пятится назад к лавочке, потянув за собой взволнованную Верховенскую за край измятой сорочки, чтобы расположиться, словно на троне, и дать Пелагее Степановне возможность опуститься подле своих ног. Верховенскую вдруг прошибает полуистерический смешок, однако она молниеносно подавляет его и садится у ног своего идола, обняв собственные колени и потирая запястья. — Для начала туфли и чулки, но медленно, и чётко проговаривай свои ощущения, — Ставрогина ухмыляется, скрестив перед собой руки. — Я… я чувствую, что вы от меня так просто не отстанете, Ставрогина, вот что я чувствую! Поэтому и делаю то, что вы мне говорите. Велика ли беда — ботинки снять! — Не торопясь, Верховенская расшнуровывает ботинок, отставляет его в сторону, погладив пальцами и аккуратно заправив шнурки, массирует себе ногу и вопросительно глядит на Ставрогину. — Ноги устали, целый день пробегала. Теперь второй? Может быть, есть пожелания? — Если хочешь, чтобы я, как ты выразилась, «отстала», я могу встать и уйти, но ты меня больше не увидишь и не услышишь обо мне никогда в своей жизни. Вопрос: действительно ли ты этого хочешь? — Нина Всеволодовна легко усмехается, прикрывая рот ладонью, потому что истинный ответ, она, конечно же, знает. — Поэтому заткнись и молча делай, что тебе велено. Почему на тебе до сих пор чулки? Пелагея Степановна удовлетворённо и смущённо улыбается тому, что Ставрогина явно не собирается от неё избавляться: — Потому, что я ещё не закончила с обувью. — Она так же неторопливо и ласково разделывается со вторым ботинком, тянет наверх подол сорочки и штанину панталон, игриво скользя рукой по ноге, чтобы добраться до подвязки, и вдруг останавливается. — Мне рассказывать, что я об этом думаю, или заткнуться? Я запуталась. Нина Всеволодовна закатывает глаза, достаёт из кармана кожаную перчатку, и хлещет ею по алой щёчке. — Говори только по делу. Отойдёшь от темы, и тебе будет больно. — Ай! — Пощёчина помогла Верховенской снова сконцентрироваться. — Х-хорошо, Нина Всеволодовна, я… — сосредоточенно возвращается к чулку, — …я уже совсем собралась, правда, вот подвязку развязываю. Между прочим… — проводит рукой по всей длине ноги так, чтобы Ставрогиной было виднее, — вот так делать даже очень приятно. Я иногда и дома, когда чулки снимаю перед сном, так делаю, а тут ещё вы смотрите, да так пристально… неловко, право. И она медленно стаскивает чулок. Кончики пальцев Пелагеи Степановны скользят по обнажённой ноге, и Ставрогиной чудится, что непослушная гусеничка вздумала её дразнить и соблазнять. Она совсем не против этого, и даже прикидывает в воображении варианты, как за это отыграться, от которых бедра её сжимаются крепче. — Признай, тебе нравится, что я смотрю, когда ты это делаешь? Ведь нравится, отвечай. Пелагея Степановна пересела другим боком, чтобы Ставрогиной было виднее, и принялась за второй чулок в той же манере. — Мне нравится исполнять ваши желания, только и всего. Очень нравится. — Поднимает глаза на явно разгорячившуюся Ставрогину, непроизвольно облизывается (проклятая царапина!) и, дразня, как можно медленнее избавляется от второго чулка, с волнением думая о том, что дальше всё будет гораздо сложнее. — Хорошая девочка, — выдыхает Нина Всеволодовна, ёрзая на лавочке и кусая губы, — теперь принимайся за панталоны. Живо. До этого момента Пелагее Степановне удавалось держать себя в руках, но такое ласковое обращение совсем выбивает её из колеи. С губ срываются неровные вдохи и выдохи, даже пальцы ног сжимаются. Ватными руками она быстро расправляется с панталонами — под сорочкой, на этот раз так, чтобы Нина не видела. Она откладывает в сторону панталоны и остаётся перед Ставрогиной на коленях, в одной полупрозрачной батистовой сорочке. — Умоляю… не надо дальше, Нина Всеволодовна! Может это звучит и не слишком убедительно, но ей стыдно, что Ставрогина смотрит на неё сверху вниз и вертит ею, как хочет — другое дело, что от этого стыда ещё интереснее. А Ставрогина так хороша, и так любезна с нею, что нельзя снова не обвиться вокруг её колен и не припасть к ним с поцелуями. — Как ты смеешь! Я не позволяла тебе этого! — Рука в перчатке схватила Пелагею чуть ниже запястья, сжимая нежную кожу и резко дёрнула. — Ты жалкая, мелкая, грязная букашка и больше ничего. Такое существо как ты не имеет никакого права на собственное мнение и, тем более, уважение. Ты проявила своеволие, и будешь наказана за это. Снимай, что осталось. Верховенская трёт плечо — спасибо, что не вывихнутое, а глаза наполняются слезами: речи про грязную букашку настолько убедительны, что она почти верит в свою полную ничтожность. А раз так, то и терять такому низкому созданию нечего, и она, глубоко вдохнув, быстро и совсем не рисуясь, срывает с себя сорочку и садится на неё (не сидеть же на грязных досках), съёживаясь и закрываясь от своей повелительницы, пусть это и не поможет. Взгляд Ставрогиной несколько смягчается. Присев на корточки возле своей «жертвы», она в полной мере властвует над этой бедной съёжившейся, наверное, жаждущей провалиться сквозь землю, девицей. Приподняв её подбородок, чуточку задевая большим пальцем искусанные распухшие губы, надавливает на царапинку с запёкшейся кровью. — Чего же ты замолчала, обычно тебе рот не закроешь, а тут вдруг… Тебе ровно так же приятно всем услуживать, как сейчас? Отвечай, — на последнем слове Ставрогина безжалостно сжимает её подбородок. Заливаясь краской, Пелагея Степановна смотрит Ставрогиной в глаза — и совсем перестаёт соображать. Нормальный человек увидел бы здесь только садическую жестокость, но она понимает, что, как бы Нина Всеволодовна её ни презирала, иногда или постоянно, между ними существует нечто гораздо большее. В конце концов, они ещё в Швейцарии обо всём договорились, и то, что сейчас творится совершенно спонтанно, не означает, что Верховенской этого не хочется — вовсе наоборот. Другое дело, что ждать последовательности от помешанной не приходится… но полностью отдаться на волю этой взбалмошной и жестокой красавицы было бы самым лучшим, и она только издаёт какой-то невразумительный звук, и утвердительно кивает головой, но вспоминает, что вопрос был поставлен не так просто, и трогает руку Ставрогиной, чтобы та её отпустила и дала ответить вразумительнее. — Не всем, не всем, а только вам, вам одной! — шепчет Верховенская с безуминкой в глазах. — Хорошо бы отлупить тебя, если врёшь. А если правда… — медлит Ставрогина, — смотри. Ты заслужила смотреть. Нина Всеволодовна взволновано сглатывает, плавными движением откидывает волосы назад. Показывая красивую шею, расстёгивает верхние пуговицы, приоткрывая белую грудь. Не прерываясь, вкрадчивым голосом напоминает: — Посмеешь что-то учинить — и мне придётся тебя наказать, ты же помнишь. Верховенская держится, смотрит, и прячет руки за спиной, ухватившись за запястья, но чем больше обнажается Нина, тем больше мыслей о том, что наказание, в том виде, на который намекнула Ставрогина — идея гениальнейшая. Но, как ни странно, сейчас ей вовсе не хочется нарушать правила, огорчать Нину или шутить: все слишком серьёзно. В заворожённом взгляде её читается немая мольба. Тем временем расстегнутую рубашку развевает вечерний бриз, а Нина к тому же одёргивает подол сорочки, и широкий вырез смещается куда ниже, чем следовало бы. Её это только забавляет, ровно так же, как выражение лица Пелагеи Степановны. — Ха-ха-ха, какое же смешное у тебя лицо! Ты, верно, сказать что-то силишься, да не рискуешь? Это правильно. Ладно, на, целуй ручку своей царицы и можешь говорить, — не перестаёт язвить Нина Всеволодовна. Пелагея Степановна нежно-нежно принимает руку Ставрогиной в свои ладони, гладит и прижимается несколько раз губами, как к святыне, не меньше. Ей невыносимо говорить то, что она хочет сейчас сказать, но это нужно сделать. — Нина Всеволодовна, я… я не заслуживаю такого вашего хорошего обращения, я самая дурная девчонка, я мовёшка! Я заслужила наказание. — И снова целует руку, уже более жадно, задирая манжет рубашки. Нина внимательно изучает её лицо: ситуация, когда Пелагея сама выпрашивает у неё наказание, кажется ей немыслимой. Ставрогина в растерянности хлопает ресницами некоторое время, затем решает не спешить с исполнением просьбы — ещё один вид сладкой пытки. С другой стороны, мысль о Верховенской, которая будет от её наказания корчиться, вздрагивать и стонать, только усугубляет её состояние. — Хочешь быть наказанной, я это вижу. Ты хочешь, чтобы тебя выпороли, и таким образом очиститься? Думаешь, боль очистит тебя? Тогда придумай, как меня удивить, чтобы я согласилась. Пелагея Степановна задумывается на некоторое время, силясь понять, что же от нее требуется. — Но… если я буду хорошо умолять вас, то за что же меня наказывать? Умоляю… — она всё-таки решается на своеволие, наклоняется поближе и шепчет Ставрогиной на ухо, не трогая её ни пальцем, совсем другим тоном, — отшлёпайте меня! Можете даже обозвать как-нибудь, вы отлично с этим справляетесь. Или вы боитесь поднять на меня руку? Вздор, вы таких пощёчин мне надавали сегодня, я их до сих пор чую. Ба, да никак вы стесняетесь, что я голая? Сами раздели свою игрушку, а дальше что со мной делать, и не знаете? Могли бы вместо статуи в саду поставить, раз фантазии нет, — и смеётся тихонько, ехидно. Ставрогина вперивается в неё тяжёлым взглядом, а затем, ни разу не моргнув, цепляется в плечо и дёргает за собой, тащит в сторону скамейки. Заставив Пелагею стать голыми коленями на деревянные доски лавки, обращаясь с ней, словно с ненужной куклой, ставит её руки на спинку, чтобы её тело немного согнулось. То, что происходит дальше, представляется Ставрогиной словно в тумане, то ли от возбуждения, то ли от собственного безумия, которое заставляет её снова и снова, снова и снова наносить удары по упругим ягодицам кожаными перчатками. Первая осмысленная реакция Верховенской — удивление: поза, в которой она очутилась, несколько странная. Осознание того, что Ставрогина сделала это и чтобы лучше её видеть, и чтобы она сама, добровольно, подставлялась под удары, без особой возможности для Ставрогиной удержать её, поражает. «Перчатки», — дёргается Пелагея от первого удара, — «никак, брезгует?» Верховенская представляет, какой вид открывается в этот миг взору Ставрогиной… и хватается покрепче в спинку скамьи, уставившись в куст с кроваво-алыми розами, извиваясь и всхлипывая, не в силах сдержать слёз. Она купается в своём унижении и бессилии, боль от ударов, от стояния на коленях и звуки шлепков только распаляют её желание, и оттого ещё стыднее. Больше всего ей хочется почувствовать ладонь Ставрогиной там, где с жестоким и неумолимым ритмом оказываются её перчатки, и, когда эта, казалось бы несбыточная фантазия вдруг осуществляется — пусть даже и в виде очередного удара, она громко стонет. В этом жестоком и интимном процессе Нина Всеволодовна вдруг ощущает, что даже такая близость без любого тесного взаимодействия в тех самых сокровенных местах даёт призрачную надежду достичь всем известного пика наслаждения. Масло в огонь подливает вид судорожно и шумно вдыхающей Пелагеи, когда она то ли от боли, то ли благодаря своей бесовской натуре, красиво выгибается в области поясницы. Услышав стон наслаждения, Нина тут же останавливается и вглядывается в её бесстыдные глаза, взяв её за шею. Её щека трётся об сорочку Нины. — Будешь себя и дальше так вести, теперь знаешь, что может за этим последовать. Пелагея Степановна отвечает лишь широко раскрытыми глазами, в которых всё ещё стоят слёзы, и двумя-тремя резкими вздохами, сорвавшимися с приоткрытых, слабо улыбающихся губ. Она чувствует лишь тепло чужого тела и своё возбуждение, а боль в коленях и там, куда только что сыпались немилосердные удары, не имеет никакого значения. Говорить она, кажется, не может — что пугает и её саму. Она отпускает спинку скамейки и без сил остаётся в руках Ставрогиной тряпичной куклой. Нина Всеволодовна, конечно же, не даёт ей упасть. Закидывает по привычке ногу на ногу и кладёт голову Верховенской себе на колени, поглаживая горячую щёку. — Вы… вы мне надобны… — лепечет Верховенская, как только вновь обретает дар речи. — Продолжай повторять, как я тебе нужна и кто я для тебя… — шепчет Нина Всеволодовна внимательно и чувственно, то и дело поглядывая на её искусанные губы. А рука сползает со щеки на шею и ключицы Верховенской, рисует пальчиками узоры на её груди, обводя и поглаживая. Пелагея тяжело дышит и выгибается под пока ещё почти невинными ласками, и не отрывает широко распахнутых глаз от склонившегося над ней лица. Тёмные волосы Ставрогиной ниспадают вниз, мягко касаясь плеч Верховенской. — Вы… вы мне очень… нужны, без вас я — никто… и ничто. Вы мое… солнце, моя… Америка, вы… — Между ног у неё всё то и дело сжимается, она ёрзает и пытается сосредоточиться на пальцах Ставрогиной на её груди, но хочется большего, и она прижимает руку Нины Всеволодовны так, чтобы было даже немного больно, и смотрит ей в глаза доверчиво и нежно. — Пожалуйста… Тело Верховенской настолько прекрасно и податливо, что Нина чуть не теряет рассудок, но быстро берёт себя в руки, вот только провела напоследок линию вдоль её живота своими пальчиками и отмечая бурную реакцию Пелагеи Степановны. Кажется, та уже оправилась от наказания, и довольно нежностей. Ставрогина вдруг разражается хохотом: — Что «пожалуйста»? Ты уже вся готовенькая, да? Дешёвая маленькая дрянь. И ущипнула маленькую дрянь под грудью. — Ой, больно же! — Верховенская резко переворачивается на бок и вцепляется в колени Ставрогиной: ей просто очень нужно её коснуться, но смотреть ей в лицо она уже не может. — З-за что вы так со мной? — Теперь её ещё больше заводят слова Ставрогиной, отпечатавшиеся в её мозгу раскалённым железом, она еле дышит и кусает себе пальцы. — П-пусть, пусть… я дрянь, зато… ваша… собственная… — Я приношу боль абсолютно всем существам, что меня окружают, — с нелепым позёрством начинает Ставрогина, поглаживая её волосы, а затем внезапно хватает за передние развевающиеся пряди и недурно тянет на себя, заставляя отцепиться от её коленей и закинуть голову вверх, — так что привыкай к боли, мерзавка. Я могу делать с тобой все что захочу, и, надеюсь, ты в полной мере это осознаёшь, ты вся в моей власти. Приглушённый гипнотический голос въедается в сознание Пелагеи, и вот она уже чувствует, как рука Нины Всеволодовны хватает её за горло. — И дышать ты будешь, когда я тебе позволю. С кружащейся головой, почти ничего не осознавая вокруг, Пелагея машинально тянется рукой к заветному месту, и буквально одного-двух прикосновений достаточно, чтобы… в общем, чтобы Ставрогина увидела крайне непотребное зрелище: она собственными руками душит обнажённую, бьющуюся в экстазе от бесстыдного рукоблудия Верховенскую, тело которой сотрясают спазмы, а огромные глаза всё так же застыли в одной точке. Ставрогина смотрит в блаженное лицо Верховенской с немалой долей удивления. Это странное зрелище разжигает внутри жаркое, невыносимое пламя. — Надо было связать тебе руки шейным платком, — сглотнув и не узнавая свой голос, произносит Ставрогина, отпуская Верховенскую и та, тяжело дыша и ни о чем не думая, размякает на лавочке. — Ты снова проявила своеволие, — очередная пощёчина, — и ты за него заплатишь сполна. На колени, — и указывает пальцем на пол. — А теперь ты доставишь удовольствие своей госпоже. В городе все поговаривают про твой длинный острый язычок. Нина Всеволодовна дрожащими руками расстёгивает пуговицы на тёмно-синих штанах, и через несколько мучительных мгновений они спущены, как и её панталоны. Пелагея, конечно, знает, что за своеволие нужно платить. Она покорно опускается на колени, ловя последние содрогания от собственного пика. С ощущением полной ирреальности происходящего она смотрит, как её идол раздвигает перед ней ноги. Настало время причастия, в ушах Пелагеи звенят ангельские голоса — только ой, ангельские ли? Она благоговейно целует живот Нины, спускаясь всё ниже, она готова исполнить всё и даже больше, безо всяких приказов или угроз, но всё-таки собирает в себе последние остатки самолюбия и ухмыляется: — Язычок-то у меня острый… может, расскажу вам анекдот, посмеёмся всласть, да и довольно будет? — и, понимая, что после такой подколки промедление было бы смерти подобно, улыбается куда нежнее и начинает всерьёз этот древний идолопоклоннический обряд. И, чёрт возьми, как долго Ставрогина этого ждала! Тело Нины Всеволодовны выгибается почти от каждого движения языка Верховенской, заставляя вцепиться мёртвой хваткой в доски скамейки. Это особый вид пытки — сладостной, щекочущей её чресла, постепенно доводящей до предела. Стоны сдержать она не в силах, жадно ловит воздух ртом, то запрокидывает голову, то опускает, чтобы увидеть эту потрясающую картину. А когда Верховенская пытается что-то съязвить про анекдот, смысла её слов она так и не понимает. Полустоном, полумычанием звучит: — Замолчи. Ах-м-м, моя маленькая дрянь. Верховенская с лёгкостью доводит Нину до предела, — раздаётся крик, переходящий в стон, грудь Нины Всеволодовны ещё долго вздымается и опускается, всё тело подрагивает. Воспользовавшись передышкой, Верховенская садится рядом, забравшись на скамейку с ногами, наслаждаясь зрелищем. На губах её играет хитрая полуулыбка, но вряд ли она сама способна объяснить, почему. Скользящий, немного расфокусированный взгляд встречается с глазами Верховенской и Ставрогина без доли нежности, демонстративно грубо притягивает её к себе, и впивается в губы Пелагеи безобразно-жадным поцелуем. Затем благодарно трётся носом о щеку опуская голову и легонько кусает за шею, пребывая в дымке удовлетворения. Верховенская обнимает Нину Всеволодовну, гладит по волосам, даже на укус отвечает только нежностью и покрепче прижимает её к себе. Теперь она кажется такой ранимой, такой человечной и совсем не опасной. Верховенской очень хочется надеяться, даже зная всю историю её похождений, что никто и никогда больше не видел Ставрогину такой… что человека, а не аристократичную картинку роковой красавицы, видит в ней только одна Пелагея Степановна. Глупо, наивно, но что поделать. — Вы моя хорошая… вы самая-самая хорошая, это правда, — шепчет она куда-то поверх её волос. Ставрогина часто мотает головой, будто хочет вытрясти услышанное обратно: — Мы же договорились, что ты не будешь меня так называть. Мы ведь условились, что ты никогда… — отталкивает Верховенскую, накидывает пиджак и смотрит сурово, — был уговор, ты что, его забыла? Могу напомнить. Смешно слышать это из твоих уст в сторону той, которая как только сегодня над тобой не куражилась. — Разве? Честное слово, не припомню. Я это далеко не сразу поняла… вот смотрела на вас из угла тогда, в Швейцарии, целыми днями, и, видно, что-то высмотрела… но если я так и думаю, отчего не сказать? А сегодня… я же это заслужила, тогда ничего плохого в этом нет, правда? — Избавь меня от своих рассуждений, тем более что никто тебя не просил их озвучивать! Лучше скажи, зачем высматривала меня в Швейцарии? Что за нездоровая зависимость? Всё-таки странный ты субъект. — То не говорить, то говорить, не поймёшь вас никак! Я сама не знаю, почему это произошло только тогда, а не ещё в Петербурге… я была глупая, не понимала, что вы больше, чем эксцентричная особа, к которой отчего-то все лезут. Тогда я вовсе к вам не напрашивалась, вы же помните? Да и потом, это вы тогда с Ли… а, впрочем, не буду, обидитесь ещё. — Она делает небольшую паузу и меняет тон: ей кажется, что Ставрогина вот-вот её ударит. — А с вами разве… никогда такого не случалось, чтобы просто… любоваться кем-то? Нина Всеволодовна улыбается: — Да, сегодня, несколько минут назад. Я бы таким вечно любовалась. Этого Пелагея Степановна никак ожидать не могла. Она совершенно по-дурацки, беспомощно глядит на Ставрогину и не знает, что сказать. Переспрашивать бессмысленно, Ставрогина рассмеётся ей в лицо. Ответ вдруг приходит сам собой — по щекам вновь катятся слёзы, и она даже не пытается их смахнуть. — Пелаге-е-ея, — Ставрогина растягивает её имя для пущего эффекта, — я рекомендую закрыть этот фонтан, в парке такой уже есть, вон, за розовым кустом. Или мне напомнить, почему ты должна меня слушаться? — «Если у тебя есть фонтан, заткни его, дай отдохнуть и фонтану»? — смеётся Пелагея Степановна, утирая слёзы. — Я… я слушаюсь, я сейчас. — Она на грани истерики, но держится и размазывает слёзы по лицу, улыбаясь, как человек, на которого вдруг свалилось огромное счастье и он сам ещё не понял, что с ним делать. Ставрогина сочувственно похлопывает её по голому бедру: — Ох, не завидую, что ты со мной связалась. Не перестаю удивляться, что тебе и правда доставляет удовольствие подобное отношение, пусть даже если это делаю я, значит ты и правда выбиваешься из ряда нормальных людей, совсем сумасшедшая. — А я… я себе, может, и завидую… «я странен, а не странен кто ж?» Вы тоже на нормальную не похожи, но я тем больше вас… — Верховенская робеет, хотя уже как-то говорила, что любит Ставрогину — среди бессвязных воплей про нигилизм, красоту и идолов, но то было другое… кажется, другое. Она не решается продолжать, и просто прислоняется к плечу Ставрогиной, стараясь успокоиться. — Ставрогина, а папиросы у вас не найдётся? — Ты разве куришь? Из горы сброшенной одежды появляется серебряный портсигар, набитый дорогими папиросами, который она протягивает Верховенской, затем берёт и себе. Привычным движением зажигает спичку. Пелагея Степановна, несмотря на всю осторожность, всё равно немного закашливается и смеётся: — Фи, вот гадость-то! С сегодняшнего дня, похоже, да. Какое-то время они сидят молча. Верховенская привыкает к своему обнажённому виду и начинает находить в этом удовольствие, тем более, что солнце уже село и не так стеснительно. Да и после всего, что было, стесняться уже поздно. Она любуется Ставрогиной и рассеянно думает о её шёлковом белье. В их дорожном ящике — вернее, в ящике Нины Всеволодовны, осталось три точно таких же французских комплекта, только принадлежащих самой Верховенской. Надо будет напомнить Ставрогиной, чтобы отдала. Нина Всеволодовна курит с самозабвением, растягивая удовольствие, то и дело выдыхая облачка дыма в пространство между ними. Поймав взгляд Пелагеи Степановны, блуждающий по кружевному вырезу её сорочки, она мечтательно щурится. Закинув ногу на ногу, бесстыдно рассматривает её всю в ответ. — Ответь мне, о чём ты сейчас подумала? Пелагея Степановна немного смущается, но понимает, что её внимание Ставрогиной приятно — и тоже сделала очередную, несильную затяжку. — Пошутить попробовать или честно сказать? — Давай уже без шуток, ладно? Верховенская смущённо улыбается и делает неопределённый жест той же рукой, в которой держит папиросу, обрисовывая огоньком контуры тела собеседницы. — Это… это всё очень красиво… вы красавица! Нарисовать бы вас, право слово, только я не умею! И ещё… — снова затягивается, уже немного привыкнув, — ещё… — Что ещё? — она пытается сохранять надменный вид, но глаза её смотрят пытливо, загораясь от лестных слов. Руки сами тянутся к пиджаку, который она давеча набросила на плечи, вместе с ним слетает и рубашка. — Ну-ну, что ещё? Снова поводит рукой, затягивается в последний раз, тушит окурок об кованый подлокотник скамейки и выкидывает. — А можно… можно я сама? — интересуется она с безуминкой в глазах, подбираясь поближе. «Чёрт возьми, да!» — чуть не кричит вслух Нина Всеволодовна, но только прикусывает нижнюю губу и выкидывает окурок, даже не затянувшись напоследок. Дразня, придвигается ближе и низким голосом даже не приказывает, а просит: — Но только, так, чтобы мне понравилось. Пелагея Степановна смотрит Ставрогиной в глаза долго и пристально, мягко улыбается, поправляет ей волосы и гладит щёку… можно бы поцеловать, но вместо этого она медленным, изощрённым движением проводит рукой вверх по бедру Ставрогиной, задирая и без того коротенькую сорочку и немного царапая кожу — не до боли (ногти она успела подстричь в гостях), а лишь для лёгкой остроты ощущений. Со стороны Ставрогиной раздаются одобрительные звуки, и она продолжает задирать сорочку, оставляя редкие поцелуи на обнажившихся местах, и уже вдвоём, они нетерпеливо избавляются от изысканной кружевной тряпочки. — Теперь мы наконец-то в равных условиях, — шепчет Верховенская Ставрогиной на ухо и проводит рядом язычком. Поцелуй, особенно по сравнению с предыдущим, почти нежен, даже несмотря на только что выкуренные папиросы. Пелагея догадывается, что, исполнив уже несколько её желаний подряд, Ставрогина вряд ли откажет ей в ещё одной просьбе, но, как назло, её обычная способность управляться со словами куда-то испарилась — может, потому, что ощущение обнаженного тела Нины в полном контакте со своим сводит её с и без того не слишком здравого ума. — Нина Всеволодовна?.. — Верховенская… — сбивчивого дыхания хватает только для того, чтобы выговорить её фамилию сквозь поцелуй. Ставрогина больше ничего не говорит, перед тем как стянуть на пол, на гору их собственной одежды Пелагею, наваливаясь сверху. Как же нравится Нине Всеволодовне следить за реакцией тела Верховенской, когда её пальцы то щекочуще-нежно проводят по бедру вверх, задевая выступающие тазовые косточки, то ласкают впавший животик, то снова возвращаются к внутренней части бёдер. Руки Ставрогиной самые надёжные, самые нежные, будто всё то, что происходило каких-то полчаса назад, было не с ними. Пелагея Степановна всем телом тянется навстречу к ней, ей бы очень хотелось стать с ней единым целым, но какой-то маленький бесёнок внутри вдруг решает, что всё это слишком пафосно и идиллично. — Ставрогина… а вы же помните, что я ваша собственная маленькая дрянь? — Маленькая дрянь заслужила поощрения, но кое-что повторить мне все-таки хотелось бы. — Без предупреждения, Ставрогина ловко переворачивает её на живот. — Тем более, что ты сама от этого становишься чертовски… — вместо окончания фразы она шлёпает Верховенскую по ягодице. Широко улыбнувшись реакции Пелагеи, она гладит ударенное место, — и снова шлепок. Продолжая наблюдать, она оставляет ещё несколько шлепков на соблазнительно покрасневшей коже то с одной, то с другой стороны, и, наигравшись вволю, разворачивает Верховенскую обратно на спину. Влажная дорожка горячих поцелуев вперемешку с укусами спускается по груди все ниже и ниже. — Что скажешь? Помучать тебя ещё? Как?! Как Ставрогиной удаётся угадывать её самые постыдные фантазии? То, что сейчас произошло, выше человеческих сил, и в эту минуту Верховенская полностью забывает про самолюбие: — На всё… ваша воля… — бормочет она, растворяясь в жарком летнем вечере. Если даже это сон, или просто её бурная фантазия зашла слишком далеко, всё равно лучше ничего и быть не может. Услышав только полувнятное мурлыканье, Нина Всеволодовна облизывается и сосредотачивает свои поцелуи на нижней части её дрожащего живота, очерчивает пупок языком, заставляя Пелагею выгибаться от удовольствия. Рука медленно проводит по внутренней стороне её бедра и нежно ложится между ног. Становится мучительно жарко. Если за пару минут до этого Пелагея Степановна думала, что предел её желаний достигнут, то пальцы Ставрогиной, скользнувшие внутрь, быстро её переубеждают. Остатки рассудка покидают её, она только бессмысленно извивается, зарывается в волосы Ставрогиной и всё повторяет: «Нина! Ниночка!», забыв о своих привычках и субординации, наплевав на них и растоптав. И, когда всё её тело снова заходится в судорогах наивысшего наслаждения, по её щекам сами собой, безо всяких причин, текут слёзы. Самодовольно улыбаясь результату, Ставрогина целует её в живот и ложится на бок возле Пелагеи, подпирая рукой голову. Вид у Пелагеи восторженный, и Ставрогина вдруг чувствует то же самое, чего никак не ожидала. Она бережно вытирает оставшиеся слёзки с лица Пелагеи, после чего мягко целует в висок. — Вот это денёк. Надо будет как-нибудь повторить, если, конечно, сами пожелаете. — Да, и… про расписку не волнуйтесь ни в коем случае. — Вот меркантильная дура, — выдавливает Ставрогина и ударяет себя по лбу. — Согласна, — выдыхает Верховенская, вытирая мокрый лоб. — Кстати о меркантильных дурах: наш ящик из Петербурга пришёл, а там и моё бельё тоже, и одежда, нельзя ли завтра… Ветерок холодит вспотевшую кожу, в воздухе разливается цветочный аромат, а розы, теперь уже чёрными силуэтами, отбрасывают в лунном свете тени на колонны беседки.