И грянет

Ни один из нас не привык замечать, с какой удивительной скоростью летит время. Молодость, как и весна, не может длиться вечно, и когда-нибудь, в один из мрачных холодных дней, любая юная душа рискует обернуться прахом. С Тенардье же, вопреки любым законам, произошло совершенно противоположное — совладав с состоянием, волей Господа (или судьбы) попавшим к ним в руки, они выбрались из тьмы. Нужда сменилась богатством, дерево — золотом, но души почти не растеряли той внутренней тьмы, которая была заложена в них с самого начала. Время сделало из Тенардье уважаемых людей, а из «Коринфа» — весьма достойное заведение, однако не до конца стёрло следы злобы и невежества. В 1832 году, когда Франция подверглась революционным настроениям, дела в кабаке шли удивительно хорошо. Всё ещё новое, свежее и дорого обустроенное здание привлекало внимание сотен самых разных клиентов: в «Коринфе» можно было увидеть и молодых рабочих, шепчущихся друг с другом о чём-то секретном, и в меру богатых буржуа, и даже студентов с их горящими глазами и старыми шляпами. Иногда в трактир заявлялись бандиты. С последними Тенардье, как люди не самые честные, приноровились сотрудничать: преступники поставляли трактирщику краденые ценности, а взамен получали укрытие от «фараонов» (так на агро — особом жаргоне низов Парижа — звались полицейские). Такой симбиоз был выгоден как жадным до денег трактирщикам, так и бандитам, больше всего на свете жаждущим свободы. Однажды, первого февраля тридцать второго года, в «Коринфе» появился один юноша. Завитой, напомаженный, с талией в рюмочку и цветком в петлице редингота он напоминал обыкновенного уличного щёголя. Каждый, кто смотрел на его юное, свежее и румяное лицо, мог воскликнуть «какой красавец!» и пройти мимо, не заметив злого блеска в тёмных глазах и кастета в кармане. То был не просто юный и прекрасный парижанин, то был грабитель и убийца по имени Монпарнас. Этим утром он намеревался снести Тенардье несколько золотых и серебряных безделиц, чтобы обменять их на свободу. В «Коринфе» в этот час было немноголюдно. За барной стойкой нашёлся лишь сам господин Тенардье, ничуть не изменившийся за девять с небольшим лет. Он по-прежнему имел хитрые глаза, острый нос и наглую улыбку, а деньги по привычке прятал в левый жилетный карман. — Порадуешь, Монпарнас? От «Петушиного часа» уже неделю не было ни весточки, — обманчиво-сладко спросил Тенардье, когда юноша в заломленной слева шляпе приблизился к нему. Грабитель протянул трактирщику небольшую деревянную шкатулку с позолоченной ручкой. Внутри позвякивали дорогие украшения. — Здесь почти сотня франков, — сказал он. — Лучше не пытайтесь узнать, откуда они у меня взялись. — Всего лишь прирезал какую-нибудь богатую вдовушку, — пожал плечами Тенардье и выхватил у Монпарнаса шкатулку. — В следующий раз советую прикончить двух. — Советую Вам следить за тем, чтобы Ваша собственная жена не стала несчастной вдовушкой. Тенардье решил не отвечать и только злобно зыркнул на Монпарнаса. пряча шкатулку в один из огромных ящиков под стойкой. Когда он поднял голову, чтобы распрощаться с бандитом, дверь трактира распахнулась. В помещение вошли дочери Тенардье — Эпонина и Азельма, девицы семнадцати и пятнадцати лет. С тех пор, как читатель имел удовольствие видеть их, прошло девять лет, и за эти годы сёстры только похорошели. Старшая, Эпонина, сделалась высокой и стройной — отцовская худоба передалась ей, но в сочетании с женственной фигурой совершенно не казалась отталкивающей. Волосы она имела каштановые, почти всегда распущенные, а глаза — карие, то и дело хитро прищуренные. Азельма была ниже сестры, и уже в пятнадцать обещала стать девушкой весьма очаровательной. Её длинные чёрные волосы были заплетены в две косы, на щеках можно было разглядеть ямочки, а выражение лица казалось куда более мягким, чем у сестры. Фигурой Азельма пошла скорее в мать, чем в отца, но талию имела тонкую, отчего казалась гораздо легче и воздушнее. Одеты обе сестры были хорошо. — Здравствуй, папаша, — сказала Эпонина, используя последнее слово скорее в шутку, чем всерьёз. — Монпарнас? Не думала, что увижу тебя на свободе после того, что ты учудил с той мадам на площади Сен-Сюльпис. — Ты ведь знаешь, моя дорогая, как сложно полицейским за мной угнаться. Монпарнас улыбнулся. Он специально заменил привычное в этих местах «фараон» на сдержанное «полицейский». Этот юноша никогда не говорил на арго, пусть и отлично его понимал. — Когда-нибудь ты всё-таки окажешься за решёткой, — проворчал Тенардье с кривой усмешкой. — И, может быть, хотя бы тогда перестанешь трогать моих дочерей. Они у меня девочки умные, им бы не с бандитами вроде тебя якшаться. Возраст и состояние повлияли на Базиля Тенардье удивительным образом: разбогатев, он стал считать себя и свою семью кем-то вроде людей из высшего общества, требуя и от остальных подобающего отношения. Загвоздка была одна: в глубине души трактирщик так и остался жестоким бедняком, цепляющимся за каждую копейку. — До встречи, — сказал ему Монпарнас прежде, чем выйти из «Коринфа» и раствориться в лабиринте парижских улиц. После этого «Коринф» погрузился в ту дремоту, какая обычно бывает в послеобеденные часы. Трактир уснул, чтобы проснуться вечером, когда от клиентов вновь не будет отбоя. Единственным человеком, посетившим его в эти часы, стала мадам Тенардье, вернувшаяся из ателье с ворохом новых платьев для себя и дочерей. Пока она разбирала их, протягивая то Эпонине, то Азельме, на лестнице появилось ещё одно существо — нежное, печальное и прозрачное. То была Козетта. За девять лет она успела повзрослеть и похорошеть, но что-то по-детски невинное всё ещё оставалось в её больших синих глазах. Козетта, несмотря на все несчастья и лишения, не была полностью несчастна: стараниями Азельмы и иногда Эпонины условия её жизни сделались сносными, пусть и не такими, как у большинства богатых парижанок. Наблюдая за тем, как её приёмные сёстры примеряют новую одежду, Козетта вдруг встретилась взглядом с Азельмой. — Это будет твоим, — шепнула она, указывая на тёмно-синее платье с широкими рукавами. Козетта просияла. Она вновь, как в детстве, представила себя достопочтенной дамой, имеющей состояние и возможность в любой момент отправиться туда, куда пожелает душа. Мечты были необходимы этому бедному существу: словно цветы, они оплетали её и делали жизнь немного счастливее. Отправляясь по своим делам, составляющим, по большей части, уборку и помощь на кухне, Козетта почти не чувствовала себя несчастной. Время шло, и день постепенно терял свои краски, плавно перетекая в вечер. После того, как громоздкие напольные часы пробили шесть раз, «Коринф» постепенно стал наполняться людьми. Больше всего было рабочих: получив деньги, они устремились прямиком в трактир, чтобы выпить и поговорить друг с другом о несправедливости жизни, женщинах, погоде, выпивке и высоких ценах, а шёпотом — о вещах поважнее. В эти часы в «Коринфе» стоял ужасный шум, вобравший в себя десятки хмельных голосов. Эпонина и Азельма едва успевали разносить заказы и подливать гостям вино, невольно подслушивая часть их разговоров. Несмотря на то, что «Коринф» значительно отличался от того трактира, который остался в Монфермейле, иногда Тенардье почти не видели разницы. Богатая отделка терялась за сотней посетителей, вечерами словно составляющих единый организм. Вино норовило закончиться, а клиенты — никогда. «Коринф» был для них излюбленным местом. В тот час, когда солнце уже скрылось за горизонтом, а небо приобрело тёмно-синий оттенок, в трактире появились ещё двое мужчин. Первый, которому нельзя было дать больше двадцати четырёх лет, одет был весьма бедно и постоянно хмурился. Грязные рыжеватые волосы он прикрывал порванной фуражкой. Его приятель был немного старше — крепкий, рослый, с громовым голосом и ярким платком в кармане пурпурного жилета, он производил впечатление настоящего болтуна и наглеца. Негромко переговариваясь, эти двое устроились за крайним столом, так, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. — Ты, мой друг, совсем не следишь за своими веерами, — сказал старший, после чего громко расхохотался. — Что будет, если тебя выгонят с фабрики? — У нас есть дела поважнее, — ответил младший. — Мы собираемся освободить мир. Слова, сказанные полушёпотом в глубине трактира, эхом отозвались во всём Париже. Освободить если не мир, то Францию мечтали многие — и рабочие, и студенты, и нищие, и даже некоторые буржуа. В этот тихий вечерний час, когда до заветных событий оставались ещё целые месяцы, то тут, то там уже метались молнии — верные предвестники грядущей бури. История вершилась не во дворцах, но в кабаках, кафе, на улицах и фабриках. Народ готовился. Народ ждал.