И грянет

В «Коринфе» было не протолкнуться. Каждый, кому по какой-то нелепой случайности случилось находиться там этим свежим весенним днём, сказал бы, что у трактира словно открылось второе дыхание. Все столы были заняты молодыми рабочими и громкоголосыми студентами, а иные — высокомерными буржуа, имеющими привычку крутить носом, если им что-нибудь не понравится. Тенардье едва управлялись с заказами: Эпонина с Азельмой, шустрые и быстроногие, не успевали обслужить клиентов вовремя, на что те либо громко ругались, либо и вовсе покидали заведение. Мадам Тенардье, величаво, словно судно, стоящая немного поодаль, была в ярости. Она злилась не из-за количества посетителей, потому что большая часть всё-таки оставалась и отдавала Тенардье хотя бы пятьдесят су, и не из-за того, что дочери не успевали разобраться с пищей и вином. Она вообще не умела злиться на дочерей. На свете было всего лишь две несчастных души, способных вызвать гнев мадам Тенардье: Гаврош и Козетта. О сыне она в этот миг не думала вовсе: мальчишка не попадался ей на глаза уже около месяца, успешно избегая общества собственной матери. Ему в некотором роде повезло: в нём, в отличие от Козетты, не нуждались. Он, по мнению супругов Тенардье, не был им ничем полезен. — Ну, и где эта мерзавка?! Я давно говорила, что следует запирать её на ночь, — проворчала мадам Тенардье, прохаживаясь вдоль стены. Несмотря на то, что эта женщина носила дорогую одежду, золотые украшения и чисто-белые перчатки, в ней можно было ещё почувствовать ту озлобленность, которая свойственна беднякам. За едва завитыми рыжими кудрями скрывалась нечёсанная копна, а за модным бордовым платьем — видавшие виды лохмотья. Задумавшись, мадам Тенардье остановилась, упёрла руки в бока и окликнула дочерей. Те, усталые и раскрасневшиеся, медленно направились к ней. — Maman, — пробормотала Азельма, беспокойно оглядываясь по сторонам, — нам нужно возвращаться. Скоро поступят ещё заказы. — Если мы не принесём им вина, то они заберут его сами, а платить не будут, — добавила Эпонина, указав рукой на пьяницу с быстро пустеющей бутылкой. Мадам Тенардье отмахнулась. Она подумала о том, что пара-тройка не заплативших не создадут большого урона. В этом было её главное отличие от мужа: Базиль Тенардье даже будучи богачом продолжал трястись над каждым су. — Вы у меня работаете за троих, а это совсем никуда не годится, — сказала мадам Тенардье. — Куда пропала эта гадина? Как её… Колетт, Коржетт… — Козетта, — поправила Азельма. Ей не нравилось, когда мать оскорбляла эту бедную девушку. — Пусть, — мадам Тенардье кивнула, и на её лице выразилась крайняя степень презрения. — Вы её не видели? Эта дурёха уже три часа, как должна вернуться! — В семь часов утра она упорхнула за тканью и больше не появлялась, — пожала плечами Эпонина, которой была почти безразлична судьба Козетты. — Тогда вот что, — громко объявила мадам Тенардье, — отыщите-ка мне её. Вы ведь у меня девочки смышлёные, умные… А вина этим оболдуям я и сама налью. Или вашего папашу заставлю — уж больно долго он дрыхнет! Эпонина и Азельма удивлённо переглянулись. Они не представляли, где сейчас может находиться Козетта, но одновременно подумали о том, как хорошо было бы хотя бы ненадолго отправиться на прогулку. — Не обещаю, что мы её отыщем, — бойко ответила Эпонина, но согласно кивнула. — Если отыщете — получите по новому ожерелью. Я присмотрела несколько, когда ездила в ювелирную лавку, — мадам Тенардье хитро улыбнулась и взглянула на дочерей. Девушки удивлённо переглянулись и, попрощавшись с матерью, покинули трактир. Эпонина, которая совершенно не нуждалась в украшениях, тихо пробормотала: «Ваши ожерелья, maman, всё ещё ничего не гарантируют!» День был солнечный, но не жаркий. Дул свежий восточный ветер, заставляющий надеть плащ, но позже — снять его, наслаждаясь теплом, привычным для конца марта. Эпонина и Азельма, одетые в одни только платья, но совсем не замёрзшие, шли наобум. Миновав улочку Шанврери, они свернули на оживлённую улицу Рамбюто, полную дорогих магазинов, лавок и кабаков. Эпонина знала, что путь к магазину, в котором Козетте велели приобрести ткань, лежал через эти места, но не была уверена, что они с сестрой найдут её там. Козетта явно хранила какую-то тайну, недоступную никому из семейства Тенардье. Исключение составлял лишь Гаврош, ставший невольным свидетелем её разговора с Мариусом. В этот час он направлялся в «Коринф», чтобы взять из кассы ещё немного денег. Свернув с улицы Сен-Дени, он оказался на улице Рамбюто. — Чего не работаете? — спросил он у сестёр, когда поравнялся с ними. — Maman дала нам одно заданьице, так что мы заняты делом, — с улыбкой сказала Эпонина и немного наклонилась, чтобы потрепать брата по волосам. — А ты куда идёшь? — Грабить ваших родителей! — с насмешливым достоинством сказал Гаврош и задумался, спрятав руки в кармане старого жилета. — Какое такое заданьице? — Отыскать Козетту. — Азельма вздохнула, всем своим видом показывая, что это дело её никак не устраивает. Гаврош оживился. — А что, если я знаю, где ваша пташка? Сёстры замолкли, но их взгляды как бы говорили «продолжай». — У неё сегодня свидание с каким-то высоким черноволосым господином, — бойко произнёс мальчик. — Он бормотал что-то про «Мюзен» на площади Сен-Мишель. Эти голубки шептались так тихо, что я еле услышал! Эдакие они… Гаврош так и не закончил, прерванный удивлённым возгласом сестёр. Азельма не могла поверить, что Козетта действительно в кого-то влюблена и, более того, кто-то влюблён в неё. Она сама иногда грезила о таких встречах, читая какой-нибудь из старых материнских романов. Эпонина же только посмеивалась, обозначая одно серьёзное различие между сёстрами: если младшая, словно готовый вот-вот распуститься цветок, ожидала любви, то старшая и вовсе о ней не думала. По дороге к площади Сен-Мишель сёстры почти не говорили между собой. Каждая из них была занята своими мыслями. Солнце постепенно клонилось к закату, подталкивая их поторопиться — перспектива идти домой, ощупью распознавая повороты и дома, казалась весьма неприятной. Когда перед глазами Эпонины и Азельмы показалось вытянутое одноэтажное здание с покосившейся вывеской «Мюзен», они остановились и дружно выдохнули. — Ты уверена? — негромко спросила Азельма, пытаясь как можно внимательнее разглядеть кафе. Эпонина не ответила и молча направилась вперёд, увлекая за собой сестру. Случается, что смелость соседствует с безрассудностью, но старшая Тенардье оказалась одновременно и храброй, и благоразумной: она совсем не была глупа, и оттого знала, чего стоит опасаться. В «Мюзене» оказалось немноголюдно. Из шести столов, занимающих полутёмное помещение с узкими окнами и низкими потолками, занято оказалось всего два. Эпонина и Азельма осторожно шли по скрипучему полу, вглядываясь в размытые лица посетителей, но ни в одном из них не признали Козетту. Им встретилась лишь одна девушка — полная, белокурая и улыбчивая, но она никак не могла быть той, кого сёстры пытались отыскать. Вдруг Эпонина заметила узкий проход. В дальней стене кафе она отыскала выемку, выглядящую так, будто к ней позабыли приладить дверь. За этой выемкой следовал длинный узкий коридор, в котором с трудом могли поместиться двое людей. — Идём, — сказала она Азельме и указала головой туда, где начинался длинный тёмный ход. — Кто знает, что мы там отыщем! Азельме оставалось лишь последовать за сестрой. Она не была большой любительницей приключений и предпочитала спонтанности выверенный порядок вещей. В этот миг Азельме меньше всего хотелось испортить своё новое светло-коричневое платье или привести в негодность недавно заплетённые косы. Эпонина же не обращала никакого внимания ни на волосы, ни на одежду, и оттого шагала по коридору с удивительным спокойствием невежды. — Там ещё что-то, — полушёпотом сказала она, когда коридор наконец закончился. Неширокая, но крепкая деревянная дверь, вставшая на пути сестёр, была заперта. Эпонина убедилась в этом, когда четыре раза подряд несильно дёрнула металлическую ручку. Она уже успела огорчиться, расстроиться, разозлиться и немного разочароваться, когда заметила узкую полоску света, проникающую из-за двери. В полумраке, в котором оказались сёстры, этот свет оказался спасительным — так звёзды, сияющие на небосклоне, приводят заплутавшего в лесу путника домой. Эпонина прислушалась. За дверью раздавались голоса. — В будущем не будет ни мрака, ни неожиданных потрясений, ни свирепого невежества, ни кровавого возмездия, — говорил звонкий мужской голос. — Не будет больше ни Сатаны, ни Михаила Архангела. В будущем никто не станет убивать, земля будет сиять, род человеческий — любить. Граждане! Он придет, этот день, когда все будет являть собой согласие, гармонию, свет, радость и жизнь, он придет! Последние два слова были сказаны настолько громко, что Эпонина, словно поражённая молнией, отпрянула от двери. Там, за стеной, происходило что-то, ещё ей не понятное, но уже удивительное и манящее. Как маленький ребёнок тяготеет ко всему, чего не понимает, так и Эпонина в эту секунду ощутила сиюминутное желание постучать в дверь и оказаться там, за нею. Азельма взглянула на неё с непониманием. — Что случилось? В этот миг за дверью послышались новые голоса — громкие и тихие, высокие и низкие, они сливались в одну причудливую мелодию. — Давай поглядим, что там происходит, — с улыбкой, едва ли заметной в полумраке, предложила Эпонина и занесла руку, чтобы постучать в дверь. Азельма неуверенно опустила взгляд и пожала плечами. Иногда, в минуты, когда нужно было быстро принять решение, смелость покидала её, вселяя в юное сердце смятение и неуверенность. — Мы ведь должны отыскать Козетту, разве нет? Эпонина пожала плечами. — Кто знает, может быть, мы и Козетту там найдём. На самом деле она была почти уверена, что в том зале не окажется Козетты, но это никак не могло значить того, что место, случайно найденное ими, так и не будет посещено. Эпонина постучала. Дверь распахнулась, и полоска яркого света озарила тёмный коридор. На сестёр теперь глядел молодой человек лет двадцати трёх, среднего роста, кудрявый, одетый в кафтан цвета горчицы, потёртые сапоги и старую шляпу. Он улыбался. — Доброго вечера, — юноша поздоровался, и Эпонина заметила, как его тонкие брови взметнулись вверх, когда он взглянул на неё и Азельму. — Чем могу быть полезен? Дверь теперь оказалась распахнутой почти наполовину. Эпонине удалось увидеть прибитую к стене карту, два стола и несколько лиц, среди которых не было ни одного женского. Не дожидаясь приглашения, она вошла в небольшой зал. — Стало интересно, что здесь происходит, — сказала Эпонина и пожала плечами, остановившись неподалёку от выхода. Здесь пахло чернилами, вином, дымом, бумагой и свободой. Последнее показалось Эпонине абсурдным, но она так и не смогла дать этому запаху другого имени. Ей казалось, будто воздух в этом зале наэлектризован, и вскоре, когда она вновь услышит те громкие речи, случится какой-нибудь взрыв. Но все, кого Эпонина отыскала в зале, молчали. Она насчитала человек семь или восемь — все молодые мужчины, студенты или рабочие, не достигшие ещё и тридцати лет. Рассмаривая каждое из незнакомых лиц, Эпонина не заметила, как за её спиной оказалась Азельма. — Проходите, и всё узнаете, — сказал юноша в горчичном кафтане, пропуская сестёр вглубь зала. Вдруг со стула поднялся человек. У него был высокий рост, золотистые кудри и суровые голубые глаза. Его голос звучал строго, словно поучение, и чисто, словно родниковая вода. — Курфейрак, ты ведь знаешь, что ни одна женщина не может сюда войти. Эпонина сразу узнала этот голос: юноша, который собирался её прогнать, несколькими минутами ранее говорил своим друзьям о грядущем дне, равенстве и свободе. — Но, господин, — с лёгкой улыбкой сказала она, — я ведь уже это сделала! Юноша не ответил. Бросив беглый взгляд на Эпонину, он вновь повернулся к Курфейраку. Его лицо оставалось добродушно-насмешливым, а старая шляпа немного сползла набок. Он сказал: — Ну же, Анжольрас, это всего лишь пережитки прошлого. Милые дамы просто послушают и, если им станет интересно, немного с нами поговорят, — Курфейрак сделал небольшую паузу, — иногда девушки бывают образованнее нас. Эпонина с интересом наблюдала за возникшим спором, краем глаза заметив, как напуганно и смущённо глядит на молодых людей сестра. В это время к разговору присоединился третий человек — невысокий и коренастый, с бутылкой вина в руках и немного затуманенным взглядом, он хитро, но немного печально улыбался. — Анжольрас, ты слишком строг, — сказал он, — неужто эти милые ангелы не могут остаться с нами? — с этими словами человек перевёл взгляд на Эпонину и Азельму, а после — поднял бутылку. — Я — Реми Грантер. Сёстры представились. Анжольрас поджал губы и кивнул, пропуская их за один из столов. Свет заходящего солнца освещал старую карту республиканской Франции, занимавшую почти всю стену. Лучи падали на отдельные области и города, и Эпонина заметила, что кое-какие из них отмечены карандашом. Она ещё не до конца понимала, что это значит, но уже ощущала, что здесь происходит нечто важное. Возможно, эти молодые люди когда-нибудь станут частью истории, подумала она, бросив короткий взгляд на Анжольраса, который всё ещё невозмутимо стоял рядом с картой. — А чем вы здесь занимаетесь? — наконец спросила Эпонина скорее у всех разом, чем у кого-нибудь конкретного. Курфейрак вздохнул, улыбнулся и дотронулся до плеча своего друга — высокого юноши с острыми чертами лица и короткими русыми волосами. Этот человек носил круглые очки и одежду простого, но добротного кроя. Он мягко улыбнулся сначала Эпонине, а затем — Азельме, и произнёс: — Мы — общество друзей Азбуки. Сёстры взглянули на юношу с непониманием. Он продолжал. — Мы — друзья униженных и обездоленных, то есть — народа. Мы помогаем им распрямить плечи и начать бороться против существующего порядка. То, как народ живёт сейчас — это отвратительно, подозрительно и лицемерно. Мы же пытаемся создать новую Францию, и, будьте уверены, наше общество не единственное. Оно юно, оно мало, но это — шаг к новому, пусть пока и не очень широкий. — Юноша сделал небольшую паузу, словно проверяя, слушают ли его сёстры. — Я — Комбефер, и мои друзья — Анжольрас, Курфейрак, Прувер, Фейи, Баорель, Жоли, Боссюэ и Грантер, — он указывал на каждого из сидящих, называя его фамилию, — это та сила, которая приведёт к переменам. Когда Комбефер закончил, в зале воцарилась тишина. — То есть, вы собираетесь устроить революцию? — негромко спросила Эпонина и прищурилась, рассматривая каждого члена этого «тайного общества». Отсветы нескольких свечей, зажжённых Жеаном Прувером, падали на светлые головы, и каждый взгляд, замеченный Эпониной, горел жаждой справедливости. — Надеюсь, что Вы не расскажете об этом кому-нибудь ещё, — Комбефер кивнул, — иначе опасения Анжольраса окажутся оправданны. Эпонина мотнула головой. У неё возникло множество вопросов. Будучи осведомлённой в политической ситуации, она понимала, чего желают эти молодые люди, и осознавала то, насколько это может быть полезным для страны. Эпонину одолевало странное чувство: не поддерживая чужих идей до конца, она впитывала их и проникалась ими. — А каких вы политических взглядов? — спросила она у всех разом, догадываясь, какой получит ответ. — Мы демократы, — ответил Анжольрас. — Свобода и народная воля для нас превыше всего. Грантер, сидящий в дальнем конце зала, отпустил шутку в адрес демократии, и между ним и Анжольрасом разгорелся нешуточный спор. Вскоре вместо двух человек разговаривало пятеро — Анжольрас, Грантер, Эпонина, Фейи и Боссюэ стали спорить о демократии, её истоках и о том, насколько различно среди людей понимание концепции «власти народа». Азельма сидела рядом с сестрой, едва ли понимая половину из того, о чём шёл разговор. Она была начитанна, но интересовалась скорее литературой, искусствами и наукой, чем политикой. — Скучаете? — спросил Курфейрак и дружелюбно улыбнулся девушке. — Мы, моя милая, ведём здесь беседы не только о политике. Иногда Жеан Прувер читает нам свои стихи, а Комбефер рассказывает о научных открытиях, о которых где-то там успел прочесть. — О! — тихо воскликнула Азельма. — Я люблю стихи! И читать тоже люблю. Комбефер оживился. Он читал всё, что выходило, и разбирался в большинстве известных человечеству наук. Он был учёным пуристом, убеждённым, что все, даже самые безумные человеческие идеи рано или поздно обратятся в реальность. — Вы слышали об электромагнитном телеграфе? — спросил Комбефер. Азельма покачала головой. — Расскажете? — С удовольствием. Так, «Мюзен» в этот вечер словно бы разделился на два лагеря: с одной стороны вещали о свободе, с другой — о науке. Истинная свобода невозможна без прогресса, и потому, соединив речи Анжольраса с рассказами Комбефера, можно было услышать идеальное общество, свободное и просвещённое. Эпонина и Азельма стали словно двумя гранями этой прекрасной утопии. Никто больше не сказал и слова против того, чтобы они находились здесь; напротив, большинство «друзей азбуки» сошлись на том, что сёстрам просто необходимо наведаться сюда снова. Когда пришло время прощаться, уже стояли глубокие сумерки. Выходя из кафе, Эпонина и Азельма заметили на старой кованой скамейке два силуэта — мужской и женский. Они говорили полушёпотом, но сёстры всё равно узнали их. Вернее, они узнали девушку — то была Козетта, пропавшая с самого утра. Она тоже заметила их и в ту же секунду отвернулась от своего возлюбленного, словно вспугнутая птица. В сумерках Эпонина различила яркий румянец на её щеках. Козетта не двигалась. — Прошу, не говорите мадам… — прошептала она, глядя на сестёр своими чистыми голубыми глазами. Ухажёр Козетты хранил молчание. Его мягкие черты казались благородными, а взгляд — мечтательным и наивным. — Не скажем, — кивнула Эпонина, — но если пропадёшь ещё хоть раз — maman сама обо всём догадается. — Будь осторожна, — добавила Азельма и с нежностью улыбнулась Козетте. На Париж медленно надвигалась ночь. Синева сумерек сменялась звёздной чернотой, и город засыпал. Не спали в этот час лишь мечтатели и романтики, но Эпонина не относила себя ни к тем, ни к другим. Она думала об ином. В этот поздний, сумрачный вечер туманное слово «свобода», которое она не раз слышала от посетителей трактира, наконец обрело форму и лицо.