Свободен, солдат

Тилике, блять, устал. Устал от бесконечных дней, повторения одно и того же: подняться в пять, разбудить Ягера, уснувшего за столом, — какой день по счёту? — заварить ему кофе и выслушать список дел на ближайший день. Отправить почту, перебрать десятки чужих карточек, встретить очередного-важного-человека у ворот лагеря, отчитаться о проделанной работе и не упасть где-нибудь в коридоре от усталости. И не то, чтобы Тилике не нравилось. Ему нравится. Но последний выходной был, кажется, месяца два назад, нормальный восьмичасовой сон где-то в юношестве, а возможность увидеться с близкими в пределах фантазии. И Тилике не жалуется. Он смотрит на Ягера с высоко поднятой головой, складывает послушно руки за спиной и ждёт очередное указание. Ему нравится. — Принеси кофе в мой кабинет и дождись меня. Тилике молча кивает. Он устал настолько, что стоять на ногах тяжело — колени от напряжения подрагивают, взгляд от бессонницы плывёт, а сказанное Клаусом доходит не с первой секунды и, кажется, не до конца. Ягер задерживается в дверях, — смотрит из-под козырька фуражки тяжёлым взглядом, словно пытается удостовериться, что с его подопечным точно всё нормально — переступает порог и негромко прикрывает дверь. Тишина застывает в полутьме кабинета, Тилике без раздумий валится на ближайший резной стул, расслаблено сползает и откидывается на спинку. Буквально пару минут отдохнуть. Сонливость мягко подступает к голове, веки с длинными ресницами тяжелеют, стоит поддаться и прикрыть глаза — он засыпает; моментально проваливается в глубокий сон, неудобно поворачивается боком на этом ёбаном деревянном стуле и расслабленно клонит голову к плечу. Ягер возвращается через пару минут с куском мяса на тарелке, дымящей трубкой в зубах и довольной ухмылкой. Потому что Тилике, заснувший на стуле, вызывает внутри какие-то тёплые трепетные чувства. И Ягер ему за это искренне благодарен, потому что Тилике — единственный человек, способный вызывать у него — специфические — положительные эмоции. Только выражать Клаус их не умеет: он не улыбается в ответ, а кривит обветренные губы в ядовитой усмешке; он не говорит, что Тилике прекрасный помощник, — цепной пёс — а просто высоко задирает голову и одобрительно смотрит. Клаус не умеет выражать эмоции и Тилике это прекрасно знает. Ягер ставит тарелку на стол, снимает перчатки с рук и небрежно бросает их в кресло. Ворот кителя не даёт нормально дышать, перетягивает кадык, рубашка от жары и пота липнет к телу, а желание выпить пару лишних стаканов коньяка растёт в геометрической прогрессии. Тилике дёргает во сне пальцами, забавно морщит нос и, кажется, просыпаться не собирается. Клаус смотрит на него из-под прищура, любовно вешает китель на спинку кресла, фуражку — кладёт на стол и медленно расстёгивает белоснежную рубашку. Он впервые, сука, замечает насколько идеально одежда сидит на Тилике: фирменный пояс подчёркивает талию, воротник одежды плотно прилегает к коже на шее, а ошейник с железным крестом, плотно перетягивающий рубашку, выглядит слишком эстетично. На Тилике, блять, всё выглядит красиво. И Ягер ловит себя на мысли, что думает об этом слишком часто. Клаус расстёгивает запонки на рубашке, делает пару осторожных шагов и подходит ближе. Касается костяшками пальцев чужой щеки, ведёт вниз по подбородку, задевая жёсткую щетину, и соскальзывает к открытой шее; у Тилике, кажется, сбивается дыхание от такой близости — Ягеру нравится. Нравится его беспрекословное подчинение, верность в глазах и горделиво поднятый подбородок каждый раз, когда на него смотрят. Потому что для Тилике, блять, слишком важно получать похвалу от этого человека, для Тилике слишком важно соответствовать собственным идеальным картинкам. Для него слишком важно быть на коротком поводке у Ягера, ощущать иллюзорный ошейник, чувствовать жёсткий контур, впивающийся в кожу, и следовать любому приказу. Потому что так чувствовать себя кому-то нужным значительно проще, так не нужно думать о том, что ты годишься только для кровавой бойни где-нибудь под Москвой. Всё потому что Клаус для Тилике мальчик с агитационных с плакатов, расклеенных по всему Берлину. Высокий, с особой лисьей хитростью, прекрасными лидерскими качествами и красивой задницей. Потому что он первый кто дал Тилике шанс. Вырастил в нём гордость, уважение к самому себе, преданность кормящей руке и помог, блять, застегнуть эти дурацкие пуговицы на кителе. Поэтому Ягер значит для него гораздо больше, чем человек, которому следует подчиняться; поэтому Тилике никогда не давал повода усомниться в своей верности. — Не стыдно, солдат? Тилике не реагирует; только дёргает указательным пальцем во сне, громко выдыхает через нос и не горит желанием отзываться. Клаус скользит змеиным взглядом по чужому лицу, — знает, сукин сын, что не спит — закусывает нижнюю губу изнутри и медленно опускается на колени. Идеально начищенные сапоги скрипят в тишине комнаты, тиканье часов действует Ягеру на нервы, влажная рубашка из-за духоты прилипает к груди и раздражает ещё больше. Клаус расстёгивает чужой ремень, проводит подушечками по гравированному орлу и клонит голову к плечу. Ему нравится наблюдать. Он ловким движением расстёгивает пуговицы — те самые, дурацкие — на кителе, с нажимом ведёт по животу, кладёт ладонь на чужой член и несильно сжимает. Проводит большим пальцем наугад, очерчивая силуэт члена, поднимает глаза на лицо Тилике и горделиво задирает голову. Наблюдает. Потому что у Тилике предательски краснеют скулы, дрожат веки от напряжения и он заметно напрягается всем телом. Он смотрит из-под приоткрытых век, громко сглатывает и совсем теряется, когда пересекается с чужим взглядом. Возбуждение бьёт в голову, отзывается колючей болью в висках, разносится по телу тёплой волной, и Тилике не выдерживает. Он негромко стонет, — блять, по коридорам всё ещё ходят солдаты — хватается за собственное колено и сильно его сжимает, чтобы заткнуться. Потому что это всё пиздец. Потому что представить Ягера на коленях со своим членом во рту было равносильно позорной смерти от русской пули; потому что реальность сейчас выглядит как искажение проекции больной головы и мешает думать; потому что Ягер, сука, улыбается. Потому что ему нравится. Он расстёгивает пуговицы на чужих штанах, обхватывает шершавой ладонью вялый член под трусами, насухо ведёт вверх, разглаживая кожу, и устраивается удобнее. Опирается носками о деревянный скрипучий пол, садится задницей на пятки и смотрит снизу из-под полуопущенных век. Тилике кажется, что Ягер чем-то въёбаный, — врач сегодня утром обещал подготовить отчёт о новом волшебном уколе — но желание прикоснуться к нему становится только больше. Чувствительная головка трётся о грубую ткань одежды, оставляет влажные следы, мурашки бегут по выпирающим позвонкам на спине и Тилике кажется, что он больше не может. Он разводит ноги шире, бросает эту блядскую фуражку на пол, проводит ладонью по взмокшей голове и коротко рычит от раздражения. Хвалёная немецкая выдержка стремительно идёт нахуй. Ягеру нравится. Он смотрит снизу, ведёт от основания члена вверх, обводит шершавой подушечкой пальца покрасневшую головку, задевая уздечку, и снова опускается вниз. И Тилике плывёт: он откидывает голову назад, открывая острый кадык, громко выдыхает через приоткрытые губы и боится спугнуть. Боится коснуться. Потому что он, блять, непредсказуемый — Тилике отлично это усвоил, наблюдал за Ягером продолжительное время и сделал правильные выводы. Но наблюдать за ним — пиздецки завораживает. Чёткость движений, скольжение пера по бумаге, короткие усмешки или уверенный хрипловатый голос. Тилике, блять, привязался как дворовой пёс к человеку, протянувшему ему кусок хлеба. Бегает себе следом, виляет облезлым хвостом и тычется носом в грубые ладони. Тилике, блять, просто нравится слушаться. Он клонит голову у плечу, сильно закусывает нижнюю губу и элементарно не знает, что ему делать. Не потому что не умеет. А потому что с Ягером нужно осторожно. Он смотрит в чужие глаза с тем привычным подчинением, несдержанно подаётся бёдрами ближе и просит ещё. Нихуя. Эта игра ведётся исключительно по правилам Ягера. Сука. Ягер — сука. Он улыбается чеширским котом, скаля ровные зубы, сплёвывает себе на руку и не спеша надрачивает чужой член: хватает у основания плотным кольцом, ведёт горячей ладонью до головки и возвращается обратно. Сука. Тилике кажется, что он сейчас задохнётся. Лёгкая судорога моментально пробегается по ногам, воздуха не хватает, сердце в клетке из ребёр готово вот-вот разбить эти ёбаные косточки и выскочить. Тилике осознаёт, что всё его хладнокровие и сдержанность стремительно идут нахуй под чужим взглядом; потому что нельзя смотреть так. Потому что в глубине сине-голубых глаз — на самом деле Тилике кажется, что такого цвета он никогда раньше не видел — пляшут черти. По телу проходится крупная дрожь, картинка перед глазами мажется, — так, кажется, было, когда руководство делилось конфетами со стимуляторами — а желание схватить его за плечо и перегнуть через этот ёбаный неудобный стул становится только сильнее. — Du bist schön. Тилике говорит вполголоса, — Ягер думает, что это слишком сексуально — закусывает щёку изнутри до лёгкой, отрезвляющей боли, и неуверенно тянет узловатые пальцы к чужому лицу. Костяшками касается глубокого шрама над губой, подушечками ведёт вверх по скуле, едва дотрагивается большим пальцем до повреждённой кожи под глазом и неуверенно соскальзывает крупной ладонью на колючий затылок. Тилике кажется, что в этом жесте заключается вся ёбаная интимность момента; ему кажется, что они переступили все ступени человеческих отношений. Потому что Клаус только врачу позволял прикасаться к ране, — скорее, чисто случайность, пока в сознание не пришёл — только врачу разрешал осматривать глубокие порезы и только ему, Тилике, позволил находиться настолько близко. Сука. Тилике гладит пальцами кожу головы, давит осторожно на затылок и он думает, что это конец. Потому что Ягер, сука, слушается. Он подставляется, прикрывает глаза, — господи, блять, спасибо, иначе Тилике не выдержал бы — и подаётся вперёд; накрывает искусанными губами покрасневшую головку, ведёт ладонью до основания и берёт в рот до половины. И Тилике кажется, что он сейчас сдохнет — мурашки бегут по яйцам, возбуждение отдаётся тяжестью в паху, а хвалёная солдатская выдержка катится в пизду в третий раз за десять минут. Клаус горячо выдыхает, мажет широким языком по чужому стволу, выпускает его изо рта и снова берёт до половины. Слюна вперемешку со смазкой течёт вниз, стекает по тонкой коже мошонки, мажет Ягеру губы и течёт по острому подбородку. Он снова выпускает член изо рта, облизывает обветренные губы и опять подаётся ближе; берёт за щеку до половины, скользит языком по чувствительной уздечке, заглатывает глубже и расслабляет горло. Тилике, блять, готов отдать за это всё. Он давит ладонью на чужой затылок, заставляя брать до самого основания, мельком смотрит на дверь через плечо и снова возвращает взгляд на Клауса. Ягер сам поднимает на него глаза, но, сука, смотрит с таким вызовом, что у Тилике не остаётся сомнений в его самоуверенности. Игра называется «ты, конечно, можешь меня выебать, но главный тут я». Он смотрит так, что хочется самому залезть в петлю, затянуть плотную верёвку на своей шее и вздёрнуться ранним утром в прохладе тумана. Потому что так нельзя, потому что Ягер отстраняется, обхватывает член кольцом из пальцев и облизывает языком влажную головку. Даже, блять, не моргает. — Du bist mein bester soldat, Tilleke. Ягер скалится, сжимает губы плотным кольцом, втягивает щёки и плавно двигает головой. Заглатывает почти целиком, придерживает одной рукой колено Тилике, чтобы не мешался, и отстраняется со смачным причмокиванием. Сплёвывает вязкую слюну со смазкой на крупную головку, размазывает небрежно ладонью в два быстрых движения и тыльной стороной ладони наспех обтирает губы. По правде — Ягер заебался. Заебался от бесконечной бумажной работы, светских встреч — герр Ягер, расстегните верхнюю пуговицу, ведите себя как подобает — и бессмысленных разговоров с пленными. Он устал брать на себя ответственность за хитровыебанные планы и перемещения солдат, устал сидеть в кабинете и всматриваться в одинаковые лица в полосатых пижамах. Ягеру снова хочется чувствовать счёт времени в танке, видеть в перекрестии прицела врага и чувствовать как машина дрожит от очередного выстрела. Ему не хватает эмоций , и Тилике это прекрасно понимает. Он хмыкает, поднимается на ноги, без разговоров тянет Клауса за затылок ближе к себе и обхватывает второй ладонью собственный член. Бьёт влажной головкой по щеке, трётся о блядский грубый шрам, оставляя влажные следы, и без какого либо стеснения толкается в чужой рот. Ягер не упирается, он прекрасно всё осознаёт — извращенная терапия прекрасно работает как способ замещения, перекрывая нахуй все адекватные человеческие чувства. Он расслабляет горло, прикрывает глаза и покорно — покорно, блять — складывает руки за спиной. Потому что Ягеру так нравится, Ягеру это нужно. Потому что сейчас он стоит на коленях, полностью отдаёт контроль Тилике и смотрит снизу так, словно не его здесь ебут в глотку до влажных глаз и хриплого голоса. У Тилике плывёт перед глазами в буквальном смысле, он хрипло дышит, закусывая нижнюю губу, и несильно щурится. Потому что подступающий оргазм отзывается судорогой в бёдрах, болезненным спазмом внизу живота и яркими звёздочками перед глазами. Тилике коротко усмехается, смелеет совсем и сразу задаёт грубый темп бёдрами: толкается поочерёдно сначала за щёку, потом — в узкое горло, стонет сквозь плотно сжатые губы и хмурит брови. Потому что сдерживаться становится сложнее. Потому что тепло накрывает тело раз за разом с каждым новым толчком, потому что Ягер, втягивающий щёки — достаточное зрелище, чтобы кончить. Он расслабляет горло, сам берёт глубже, утыкаясь носом в чужой пах, сглатывает пару раз и выпускает член изо рта, чтобы вдохнуть воздуха. Только Тилике, блять, не разрешал. Он снова давит на колючий затылок, срывается на глубокий быстрый темп, откидывает голову назад и громко стонет на выходе. Пряжка фирменного ремня неприятно звякает с каждым резким толчком, Клаус хмурит тонкие брови, давится слюной и едва успевает нормально вздохнуть. — Nimm tiefer. И он, сука, подчиняется. Тилике сильнее вжимает чужое лицо в пах, не разрешая отстраниться, и уже не сдерживается: рычит в голос от удовольствия, толкается влажным членом до предела и крупно дрожит от тесноты чужого горла. Ягер нарочно сглатывает, закрывает глаза и демонстративно игнорирует стекающую по шее слюну. Тилике чувствует, как сокращаются мышцы, чувствует широкий язык на чувствительной уздечке, царапает короткими ногтями чужой затылок и ускоряет темп. Выходит полностью, толкается снова до конца, стонет на выдохе от колючей судороги в ногах и откидывает голову назад. Дрожь бежит по телу, яйца поджимаются, Тилике кончает с громким рычанием сквозь плотно сжатые зубы и закатывает глаза так, что радужка прячется под верхним веком. Клаус давится тёплой вязкой спермой, насильно отстраняется, чтобы, блять, не задохнуться, и глубоко дышит через приоткрытые губы. Слюна стекает по подбородку, тянется тонкой ниткой к чужому члену, капает на пол и пачкает ворот белоснежной рубашки. У Тилике подрагивают колени от оргазма, перед глазами сверкают искры, а желание нагнуть Ягера всё ещё никуда не пропало. Тилике бросает короткий хмельной взгляд на него, скользит ладонью по его шее к лицу, приподнимает голову за подбородок и смотрит свысока. Большим пальцем давит на ямку под нижней губой, коротко кивает, словно отдаёт приказ, и заинтересованно приподнимает брови. — Schlucken. Тилике смотрит с неподдельным интересом, тянет уголки губ в лёгкой улыбке и медленно моргает. И он прекрасно понимает насколько для Ягера важно отдавать контроль в чужие руки хотя бы иногда. Только Ягер, блять, не готов признавать этого как минимум в слух. Он по-лисьи щурится, клонит голову к плечу, ластится к чужой руке изуродованной щекой и дважды показательно-громко сглатывает. Тилике одобрительно кивает, наспех застёгивает одежду, поправляет воротник рубашки, поднимает небрежно брошенную на пол фуражку и становится у этого ёбаного стула. Складывает руки за спиной, отзеркаливая Ягера, приподнимает голову и снова ждёт приказа. Ягер молча поднимается на ноги, берёт белую салфетку со стола и разворачивает её медленными размеренными движениями. Вытирает демонстративно порванные уголки губ мягкой тканью с вышивкой «SS» в уголке, смотрит на Тилике ледяным взглядом, опирается задницей о собственный стол и поджигает трубку. — Свободен, солдат. Можешь взять завтра выходной. Тилике коротко кивает, закусывает изнутри губу и сдерживается из последних сил, чтобы не пошутить. Какой-то русский в лагере говорил, что курение — латентное желание сосать члены, но Тилике не уверен, что перевёл правильно. А ещё он не уверен, что после таких шуток останется на своей должности.