Вроде бы — ключевое слово.
Лань Чжань хочет сказать: «Я тебя везде искал».
Но спрашивает лишь о том, действительно ли тот убил этих людей. Как будто тут нужно подтверждение.Лань Чжань хочет сказать: «Я по тебе скучал».
Но спрашивает лишь о том, знает ли тот, какую цену придется заплатить за такую силу. Вэй Ин знает. Конечно же, знает…Лань Чжань хочет спросить: «Что с тобой случилось?».
Но вместо этого с губ — непослушных, словно онемевших и пересохших губ — срывается только: «Вернись со мной в Гусу». Жалко. Даже для него самого. Не потому что боится спросить. Нестрашно задать вопрос — страшно получить ответ. И от собственных трусости и малодушия так кисло во рту. Отвращение к самому себе ранит даже сильнее, чем это пустое выражение в серых глазах, которые словно лишаются света и закрываются от него с каждым произнесенным словом. Что бы Лань Чжань ни говорил, искры, которые вспыхивают в них в самом начале встречи, будто Вэй Ин действительно по-настоящему рад его видеть, в итоге гаснут: — Какое дело постороннему человеку до моего сердца? И он смотрит на него без всякого выражения, и убирает прядь волос с лица.Белую-белую.
Больше всего Лань Чжань боится не узнать, как Вэй Ин выбрался с Луаньцзан. Больше всего он боится, что это не просто история о преодолении себя — о невыносимой боли и горьких слезах, — что было что-то большее. Что на самом деле Вэй Ин никогда не выбирался оттуда. Он принес то место вместе с собой. Цепляющееся за его руки и одежду, в сердце — тенями, могильным холодом — в отпечатках ног на земле, серебром проросшее в волосах. И в каждую их последующую встречу белого становится только больше. В питейном заведении на втором этаже, где он встречает Вэй Ина пьющим вино в окружении мертвых марионеток, среди газовых, унизанных драгоценными камнями занавесей, насыщенных темных стен и выкрашенного в алый дерева, среди цветов, которые Лань Чжань возвращает с неким отвращением обратно «дарителю», Лань Чжаню кажется, словно он на похоронах. Потому что теперь в этих волосах проще подсчитать оставшиеся черные пряди. — Души слабее тел. Ломаются как спички*, — покачав в пальцах кувшин и делая глоток. «Один волосок, два, три…» — как правила ордена повторяет, словно это может успокоить. Сердце уже не ухает тяжело вниз, ему некуда падать. Вэй Ин накручивает на палец прядь, и в ней нет ни капли того чернильного шелка, к которому Лань Чжань так привык. Красная лента в сочетании смотрится странно, словно кровь на свежем снегу. В глазах Вэй Ина, когда он смотрит на свои руки, странное выражение: — Мы ведь с тобой уже давно знакомы, да? Кажется, целую вечность назад. Как удивительно быстро течет время, подумать только. Мы воспринимаем его как должное, и вот его уже нет, — усмехается уголками губ, поднимает голову и смотрит на него с легкомысленным весельем. — И правда удивительно. В этом веселье острые пики гор и темная-темная пропасть. Лань Чжаню кажется, что он падает, и его кости ломаются о камни легко, как спички. Говорят, что с Курганов никто не возвращается. Правильно говорят. Он не должен этого делать. Не должен. Это неправильно, аморально, нечестно по отношению к его собственным чувствам и чувствам Вэй Ина, которых — Лань Чжань знает — нет и не может быть. Он ведь сам так и не дал тому повода для них. Чужие запястья в собственной жесткой хватке рук — хрупкие, даже если в них — сила такая, что может уничтожить целую армию парой движений, кожа бледная, и на ней слишком просто оставить следы. Лань Чжань прижимается к чужому телу, ощущая его под всеми слоями одежды очень жарким, будто температура повышена, вдавливает в дерево, целует жестко и жадно. Обводя контур губ кончиком языка, проникая им сквозь зубы, которые никто и не пытается сжать, оплетая чужой язык и смешивая слюну бесцеремонно, не спрашивая разрешения. Выпивая чужой вкус до дна, даже когда Вэй Ин задыхается в поцелуй, разрывает его и отворачивает голову, глотая воздух. На губах — тонкие нити слюны. Контур губ «размазался», стал нечетким из-за укусов. Лань Чжань смотрит на чужое лицо буквально несколько мгновений, замечая и смущение, и ошарашенность, и едва заметную дрожь, которую невозможно скрыть. Непонятно только от чего: от отвращения или удовольствия. Повязка на чужих глазах — придает смелости и заглушает совесть. Лань Чжань смотрит буквально несколько мгновений — подцепляет чужой подбородок, разворачивает голову назад и целует вновь, проникая в этот рот с бесстыдной наглостью и легкостью, желая больше всего проникнуть в мысли, прячущиеся в чужой голове, и сердце, которое бьется в груди под слоями черно-красной ткани, но Лань Чжаню кажется, что стук — прямо в ушах. Или это собственное сердце? Да, скорее всего… Он не должен этого делать, но делает. И это еще один вид трусости, за которую ему мучительно стыдно. И кислый привкус во рту становится только сильнее, заставляя стискивать зубы и винить лишь… себя? Души слабее тел? Его дух тогда невероятно жалок, потому что тело отвратительно слабо. И на периферии зрения — как бельмо на глазу — злосчастный белый в чужих волосах. Которого уже столько, что нет черных проблесков. Который словно делает Вэй Ина старше, даже когда тот — чуть погодя, в лесу — склоняет голову к плечу, глядя как-то по-детски невинно, и от улыбки в уголках глаз — морщинки, а под глазами — тени, и в изгибе губ — тоже едва заметные горькие линии. — Ах, Лань Чжань, а у тебя уже был поцелуй? — дразнится, как всегда; легкомысленный и несерьезный. — У меня вот, конечно же, было множество ~ Эй, Лань-эр-гэгэ ведь такой красивый, я бы тоже не устоял перед ним, что уж говорить о девушках? Накручивает прядь на палец. А в ушах Лань Чжаня — словно разнузданный хохот укрытых тьмой и туманом острых горных вершин. Лань Чжань едва заметно стискивает пальцы. Дальше… Лань Чжань теперь старается не вспоминать. Он перебирал эти воспоминания одно за другим тринадцать лет подряд, как четки. О встрече в И Лине, которая была такой «как прежде, когда мы еще учились в Гу Су вместе и проводили вечера в библиотечном павильоне, когда еще не было войны, когда все не успело стать таким слишком взрослым и хрупким», такой яркой, что это счастье невыносимо зудело и ныло под ребрами потом еще несколько месяцев, не переставая. О встрече в Безночном городе и после него, которая была такой темной, болезненной, наполненной вязкой, густой тьмой и сломанным «Убирайся».«Вернись-вернись-вернись. Со мной. Пожалуйста, не уходи».
И о встрече… Не было больше никаких встреч. У него был один шанс, и Лань Чжань упустил его, когда совесть оказалась сильнее и сказала «достаточно», и он отправился в Гу Су, чтобы принять наказание; вместо того, чтобы рыть землю ногтями, но остаться. Тринадцать лет — малая плата за это. Черный пропадает из его жизни совсем, а белый… белого становится слишком много. Во снах и наяву: бинты и простыни, еда, в самих Облачных глубинах словно отчаянно мало других цветов. Он никогда раньше не обращал на это внимания. Белого становится слишком много. И в какой-то момент…он перестает быть невыносимым.
Боль, как металл, раскаляясь до бела, почти превращается в онемение. Только в такие моменты Лань Чжань может сделать вдох. Он сам носит белое. И это подходит как никогда лучше. Траурные одежды, так Вэй Ин сказал однажды? — Серебро — это цвет волшебства. Но все же… в его памяти есть один момент, когда белый в чужих волосах не казался агрессивным, был почти теплым и наполненным странным «светом». Или, возможно, Лань Чжаню только так показалось тогда. Когда однажды ночью — еще во время Аннигиляции Солнца, — Вэй Ин пришел к нему в шатер в поисках тишины и возможности выспаться. За тонкими стенами назойливый шум извне — суетливое эхо шагов и звонкие голоса — словно заглушался. Пальцы проходили сквозь длинные пряди, пока Вэй Ин сидел на его постели, чуть склонив голову и глядя перед собой расфокусированным взглядом, казалось, думая о чем-то своем и одновременно ни о чем. «Вымысел», — не вслух. Лань Чжань ловит себя на том, что ему трудно перестать слушать и сосредоточиться на медитации. Рядом с Вэй Ином всегда было так. И сейчас это даже успокаивает. — Думаешь, сказки? — темные брови взлетают вверх, в глазах — смешливые искорки. — Может, ты прав. Это ведь говорят в народе. Серебро — холодный цвет. Цвет снов, цвет мечты. Холодный, потому что ничего не скрывает. Это самый искренний цвет. Вэй Ин улыбается. И хотя эта улыбка усталая и едва затрагивает кончики губ, все же она настоящая. Вэй Ин протяжно зевает, прикрывает рот ладонью и падает головой на подушки, уже не глядя на Лань Чжаня, потому что повернуть голову в какой-то момент оказывается слишком непосильной задачей. — Как по мне, так все же цвет волшебства. Он говорит… Эй, не сдавайся, однажды и «это» закончится. И нет ничего невозможного… Последние слова выходят совсем невнятными и едва слышимыми. Серые глаза закрываются, и Вэй Ин засыпает. Волосы рассыпаются по подушке и простыням, касаются кончиками пола, потому что их хозяин слишком близко ложится к краю. И одна прядь среди всех — не особенная, просто выбилась из общей массы и попалась на глаза почему-то, — с внутренней стороны близко к затылку спускается вниз, будто повторяя узор из голубых вен, по расслабленной, так же касающейся пола руке. Длинная прядь черного шелка, словно прошитая серебряными нитями… …осторожно свернутая в кольцо и перевязанная лентой. — Ох, Лань Чжань, у тебя даже мои волосы в ней есть, — Вэй Ин восклицает удивленно, и Лань Чжань коротко вздрагивает, выдернутый из воспоминаний внезапным окликом. Он не думал, что Вэй Ин его все же заметил. — Вот уж и не представлял. Откуда ты их взял только? — спрашивает скорее риторически, в голосе — веселье. И вот сейчас лицо словно вспыхивает целиком, хотя Лань Чжань и знает, что ему такое несвойственно. Стыдно. Очень стыдно. Он в курсе, что однажды Вэй Ин уже видел эту коробку среди его вещей и ее содержимое, но мельком. — Лань Чжань? — Вэй Ин оборачивается, что второй Нефрит клана Лань замечает лишь краем глаза, слишком старательно смотря в пол перед собой. — Ах, Лань-эр-гэгэ ~ Тебе действительно так нравилось иметь вещи, связанные со мной? — Лань Чжань вскидывает голову и буквально чувствует, как сужаются зрачки. Вэй Ин разворачивается к нему полубоком, подпирает голову рукой, смотрит сквозь ресницы беззлобным насмешливым взглядом — настоящая вереница дьявольских искр в глазах, — при этом другой рукой осторожно поднимает свернутый локон близко к лицу, разглядывая, на мгновение хитро прищуривается и подносит к смеющимся губам коротко. Смотрит ему прямо в глаза, не отрываясь. — Ах, второй молодой господин Лань, вам все-таки стоило сказать это еще тогда. И поверьте — стоило бы вам это сказать — я бы упал к вашим ногам сразу же. — Бесстыдник, — Лань Чжань прикрывает глаза, втягивая воздух старательно, и отводит взгляд. Ставит на второй низкий стол в цзинши поднос — потому что основной завален черновиками и изобретениями Вэй Ина, а на единственном свободном клочке поверхности сейчас — злополучная коробка. Расставляет приборы и чашки с едой. Пару для себя и не в пример больше — на другую сторону. Хорошо сдобренных перцем и другими пряностями, из-за чего пища кажется почти красной. Вэй Ин за спиной смеется. Разворачивается обратно, еще раз поднимает черно-белую прядь на свет, прежде чем с какой-то сложной улыбкой аккуратно вернуть в коробку. — Я, если честно, даже немного успел позабыть, что у меня были такие волосы, — рассеянно пропускает безупречно черный «шелк» через пальцы — лента где-то потерялась на столе в общем беспорядке. Лань Чжань смотрит краем глаза и чуть улыбается, чувствуя нежность. — Тебе нравились? Скажи, что нравились! Я ведь выглядел эффектно? Серебро — цвет волшебства… Ну разве я не волшебный молодой человек, Лань-эр-гэгэ? ~ — дразнится, улыбаясь широко, хотя и сидит спиной. Чуть тянет за прядь и накручивает на палец знакомым жестом. До начала войны у него не было такой привычки. — Может, мне стоит попытаться вернуть тот цвет?.. — Нет. Скрип половиц от резкого движения. Вэй Ин вздрагивает и поворачивает голову, с удивлением глядя на сжавшиеся вокруг запястья пальцы. — Лань Чжань… Лань Чжань перехватывает ладонь, заставляя прядь выскользнуть из чужих пальцев, наклоняется над сидящим за столом и утыкается носом в волосы. Черные-черные. В этом теле изначально не такие насыщенные и густые, но присутствие в нем души Вэй Ина словно внесло свои — индивидуальные — изменения. Волосы Вэй Ина пахнут мылом, немного пряностями и дорожной пылью. А еще едва уловимо озерной водой. Последнее — потому что Вэй Ин очень хороший рассказчик. Лань Чжань представляет себе его детство и юность в Юнь Мэне, будто сам там побывал.И совсем не пахнут гиблыми пиками Луаньцзан…
— Эй, Лань Чжань, что же ты… — Вэй Ин замирает в его руках, пораженный внезапным порывом. Смотрит на стол перед собой, часто-часто моргая и чувствуя, как сильно бьется сердце в груди. Прикладывает к ней свободную руку и издает хриплый смешок, но не пытается вырваться никак. — Пожалей бедного меня, я ведь могу не выдержать такого проявления любви… Что же ты, в самом деле? Тебе все-таки не нравились мои волосы? — Цвет, — чуть мотает головой, выдыхая в чужую макушку, даже если такой ответ не особо что-то объясняет. Он знает, что Вэй Ин поймет. — Он показывал, что с тобой происходило. Отмерял время до твоей… — у него все еще проблемы с тем, чтобы произнести «твоей смерти» вслух. Тихий вздох показывает, что его поняли.Говорят, что Курганы — проклятое место.
Что Луаньцзан — могила тысяч душ и место рождения Мертвого бога. Что он забирает каждого, кто приходит к нему.
Никто не знает правды.
Может, в том месте действительно произошла страшная битва, может, это была месть или чей-то праведный суд. Мертвый бог, быть может, тоже на самом деле родился в этих бесплодных, пропитанных кровью и слезами землях. Совершенствующиеся слабо верят в богов, но Лань Чжань готов поверить. Может, это был сам Вэй Ин. Но… — «Поднимаясь наверх, человек остается человеком. Опускаясь вниз, человек остается человеком**», — с вершины горы мир оказывается очень маленьким, словно может уместиться в ладони. Но Лань Чжань не смотрит вниз, его взгляд прикован к человеку, который как раз смотрит — всегда умел это слишком хорошо, — и, кажется, в самом деле способен увидеть мир целиком. — Не знаю, кто мне это сказал. Может, я просто услышал во сне. Тьма или свет — это только стороны одной медали. Единственное, что имеет значение, что я человек. С пороками и недостатками, но человеческими. И для меня этого достаточно. А другие? Пусть они судят себя сами. — Вот как… тогда я больше никогда не стану седеть, — Вэй Ин молчит пару мгновений, а потом расслабляется, откидывается на него спиной, выдыхая как-то устало, но легко. Его свободная рука коротко дергается вверх, но тот останавливает ее на полпути и возвращает на место, не трогая волосы. — Обещаю, Лань Чжань. Так что давай больше не будем об этом вспоминать, будто этого и не было, хорошо? — Мгм.— Лань Чжань, скажи, ты тоже во мне сомневаешься?
«Нет». Коробка на столе — словно окно в душу. Такие есть у многих. Обычно украшенные камнями или узорами, вписывающиеся в обстановку или под стать характеру владельца. Иногда выполненные на заказ. Иногда расписанные от руки. Кто-то хранит в них драгоценности, кто-то письменные принадлежности или мелкие безделушки, для кого-то это место, куда можно скинуть все, чему нет места на виду, но что никак нельзя или не хочется выбрасывать. Коробка Лань Чжаня хранит чувства. Ему все равно, как она выглядит внешне. Он даже не помнит, где ее взял. Он только шлифует ее со всех сторон, избавляя грубое дерево от заноз, и покрывает лаком. И теперь радуется, что сделал это, потому что Вэй Ин скользит подушечками пальцев по гладкому деревянному боку и оглаживает углы. И мысль в голову приходит сама собой, что именно в Его руках ей самое место. Этот образ запечатлевается словно на обратной стороне век и вызывает внутри странное волнение. Лань Чжань смотрит поверх чужой головы, все так же уткнувшись носом в волосы, прикрывает глаза, свободной рукой обвивая талию и притягивая к себе, почти вжимая, второй скользит по запястью, оглаживая очень явно выступающие жилы. Его «ценности». Каждая — кусочек человека, который забрал его сердце играючи, будто невзначай. Лань Чжаню на самом деле не стыдно. Он сохранил рисунки, он сохранил кроликов — ему ведь подарили их. Он забрал мешочек с травами, он забрал цветок, ленту и прядь волос — ему их не дарили, но он предупреждал Вэй Ина однажды, что тому стоит быть осторожнее с тем, кого он привязывает к себе. И сам этот человек… «Мой», — сжимая руки крепко-крепко, но не больно. Он никогда не сделает Вэй Ину больно, если тот не захочет. Лань Чжань делает последний глубокий вдох и отстраняется, выпрямляясь, оправляет полы ханьфу. — Время ужина, — разворачивается к столику и расставляет последние блюда с подноса. — Эй, гэгэ, посмотри на меня. Лань Чжань встречается взглядом с серыми глазами. За чужой спиной в окна цзинши заливается густой золотисто-алый закат, высвечивая фигуру и делая тени слишком длинными, насыщенно-темными и очень четкими. Вэй Ин поднимается на ноги и смотрит на него пристально-пристально, улыбаясь так, как улыбался в храме Гуань Инь, когда произносил слова признания. — Это — моя рука. И она твоя, — он поднимает руку на уровень лица и разводит пальцы, словно демонстрируя со всех сторон. — Это — мои одежды, — берется за полы внутреннего одеяния и приподнимает, ханьфу на нем нет, он уже давно скинул его и не собирался сегодня больше покидать цзинши. — И они тоже твои. А это весь я, гэгэ, — он вскидывает взгляд и улыбается по-мальчишески задорно, чуть щуря глаза и склоняя голову к плечу. — Возьмешь меня тоже в свою драгоценную коробку? ~ — Бесстыдник, — повторяет вновь, отворачивая лицо. Он почти жалеет, что не научился прятать свои «чувства» лучше. Или просто Вэй Ин так хорошо умел искать, что в любом случае нашел бы.И нашел…
Вэй Ин за спиной заливается смехом. — А-хах, сиятельный Ханьгуан-цзюнь, тебя так просто смутить. Лань Чжань не оборачивается, опускается за стол и складывает руки на коленях, на лице — спокойствие, но мочки ушей горят невыносимо. Чуть сбоку, но вне поля зрения, слышится шорох ткани и стук, когда Вэй Ин, все еще дрожа от смеха, задевает коленом стол. А потом другой — более глухой — стук, словно закрыли крышку. Шаги — легкие и почти ребяческие, когда Вэй Ин обходит его и с все тем же шумом падает по ту сторону стола, даже не думая как-то поправлять сбившуюся одежду. Только сдувает с лица волосы и сверкает глазами и улыбкой. — А вообще, твой муж немного недоволен. Он почти завидует тем вещицам, которые ты столь бережно собрал. Ты ведь мог забрать меня, если бы был посмелее, а предпочел их, — чуть надувает щеки, делая обиженный вид, который тут же портит, когда спешно набивает рот пряным рисом. Время позднее, а Вэй Ин, как всегда, весь день был занят учениками и собственными исследованиями, сам даже и не подумал об ужине. — Я почти ревную, так и знай! — коротко ударяет палочками по столу и вновь принимается есть. — А вообще… мне все еще интересно, как ты смог заполучить половину из них? Например, цветок. Вряд ли он с нашей встречи в Юнь Мэне. Помнится — не смейся, не смейся, я и правда помню, — тебе не понравились цветы, что я тогда тебе подарил. Ты их все вернул. Такой злой, а я ведь так хотел смутить тебя… Вэй Ин продолжает говорить и есть одновременно, перескакивая с одной мысли на другую, активно жестикулируя и ни на миг не переставая улыбаться. Лань Чжань уже давно не останавливает его, как требуют правила, хотя сам молчит. Ему нравится слушать Вэй Ина. Каждое слово этого человека — еще одна вещь, которую он бережно собирает и хранит. В своей памяти, как в той самой коробке.«Люблю-люблю-люблю», — звучит в голове, не переставая.
Вэй Ин забывает, Вэй Ин бывает безрассудным и легкомысленным, совершенно не ведающим стыда и раздражающим. Вэй Ин никогда не врет. Возможно, серебро — это действительно его цвет. Не проклятая нить, связавшая его с местом «второго» рождения. Потому что эта жизнь в новом теле — действительно третья. Говорят… Мало ли, что говорят. Когда Вэй Ин впервые возвращается с Луанцзан, в его волосах — знак силы. «Я выжил», — заявляет он всему миру. — «Сам, без чьей-либо помощи, потому что оказался сильнее, потому что смог».И мир соглашается с ним.
Лань Чжань никогда больше не позволит серебру появиться в волосах Вэй Ина, потому что никогда больше не позволит Ему быть одному. «Если ты мой, то я твой. Это мое обещание».