***
— Сергей, ты понимаешь это? — бесцветным голосом произносит женщина, перебирая в пальцах бахрому узорчатого плата, прикрывающего плечи. — Он… наш сын обречён прожить ещё, как минимум, сотню лет, пока не встретит свою родственную душу. — Понимаю, Нина, — отвечает мужчина, проводя пальцами по собственной метке — 31 августа 1895. — Пойми и ты: мы ничем не можем ему помочь. Женщина срывается-таки на горькие слёзы, смотря на по-детски нахмуренное личико Арсения, лежащего в резной колыбели у постели родителей. На личико ребёнка, который совсем не подозревает, что уготовила ему проказница-судьба. Сергей подходит ближе к жене, крепко обнимает, расположив её кудрявую голову у себя между шеей и ключицей, и смотрит в глаза сыну, которые в точности подобны глазам матери. Самому мужчине тоже тошно на душе, но показывать то супруге — значит проявить слабость в переломный момент, что почти тождественно добровольному погружению в отчаяние. Нина отрывается от кожи мужчины, оставляя на ней мокрые солёные полосы, заглядывает в его глаза и всхлипывает. — Всё будет хорошо, милая, — мягко-мягко произносит Сергей, надеясь успокоить жену. — Всё будет хорошо, — на автомате вторит женщина, тщетно пытаясь втолковать себе эту фразу в голову.***
— Ещё раз, — требовательно произносит престарелый тучный учитель, герр Вагнер, глядя на мальчика за столом из-за стёкол круглых очков. — Хорошо, — согласно выдыхает Арсений, перемещая руку, подпирающую щёку, на поверхность стола. — Auf der Straße schönes Wetter. — Продолжай, — нетерпеливо прибавляет мужчина, выглядывая из раскрытого настежь окна во двор, где на яблонях появляются первые белоснежно-белые цветы раннего мая, знаменующие начало теплой поры. — Aber morgen wird es regnen, — скучающим голосом продолжает мальчик, пытаясь выглянуть на улицу из-за огромного тела педагога, заслонившего обзор. Воздух в комнате плотный и душный, даже несмотря на открытое окно и теневую сторону дома. Своими прозорливыми голубыми глазами Арсений может проследить за каждой капелькой пота, что стекает по испещрённому глубокими морщинами лбу герра Вагнера, которому, как кажется, и самому неприятна идея надомного обучения в такое время года. Тем более, что через пару дней мальчик покинет отчий дом, уедет в гимназию имени царя Александра I в Перми, так зачем он просиживает время за партой? Даже самому педагогу хочется сказать Арсению что-то жизнеутверждающее и выгнать мальца на улицу, дышать свежим весенним воздухом. Но в дальнем углу, уютно расположившись в кресле-качалке, сидит мама и пристально наблюдает за процессом образования сына, хоть и делает вид, что увлечена недавним изданием стихотворений Пушкина. — Молодец, Арсений Сергеевич, — наконец уподобляется похвале немец, утирая лоб байковым платком, и переводит взгляд на женщину в углу. — Думаю, на сегодня мы закончили. — Хорошо, — деловито отвечает она и подходит к сыну, когда учитель покидает помещение. Мать бережно кладёт нежную ладонь на щёку мальчика и улыбается приветливо. — Иди-ка попрощайся с дворней на улице, но к ужину будь в столовой. — Да, мама, — взбудоражено соглашается мальчик, подрываясь с места, и хлопает дверью прежде, чем Нина успевает хоть что-то добавить. Она обхватывает себя руками и кутается в шаль. Несмотря на то, что в комнате душно, женщине до дрожи холодно.***
— Арсений, тебе письмо, — бодро звучит голос их гимназистского почтальона между створками приоткрытой двери. Мужчина в проходе грузный, одетый в огромный пуховик, а на усах и густых бровях тает снег. Парень бросает удивлённый взгляд на вход в комнату и, одёрнув полу сорочки, встаёт с кровати. Пальцами с массивным фамильным кольцом-печаткой он принимает белый конверт и нетерпеливо оборачивает передней стороной — отправитель ему неизвестен. Горькое опасение царапает глотку. Он переворачивает конверт, дрожащими руками неаккуратно вспарывает клапан и судорожно распрямляет лист бумаги, буковки на котором пляшут перед глазами, не давая быть прочитанными. «От 9 декабря 1919 года, Арсений Сергеевич, в ходе проведения операции против соединений Белого движения в Омске и его окрестностях Красной армии удалось взять верх и подавить силы неприятеля. Среди офицеров «белых» присутствовал и Ваш отец, как ярый сторонник идей Колчака, Врангеля и Деникина. Позавчера он и его жена — Ваша мать, — которая не пожелала оставить мужа, были расстреляны по решению полевого суда. Приносим свои соболезнования вашей невосполнимой утрате. Надеемся, Вы не разделяете взглядов своих безвременно почивших родителей.С уважением, Лашевич М.М.»
Перед глазами всё сливается в общую непроглядную массу. Слёз нет. Напротив — слизистая раздражается от не моргающего взгляда, направленного на залихватски выведенное колечко у буквы «м». Внутри нет ни всепоглощающей ярости, ни печальной скорби. Есть только пустота и смирение. Они наполняют каждую клеточку, отравляя безэмоциональностью и потерянностью. Часть души просто вынимают из тела — или откуда-то, где вообще берёт начало душа — и оставляют с этим, не давая ничего взамен. Яркие агитационные плакаты, наклеенные, кажется, на каждую ровную поверхность в Перми режут глаза. Впервые за всю историю России простые люди берут судьбу в свои руки и делают так, как им хочется. Так, чтобы было справедливее, удобнее. Лучше всем, кроме Арсения, который, сгорбившись над скорбным письмом, осознаёт своё полное одиночество в мире, где его родственная душа — единственный человек, способный понять и утешить — скорее всего ещё не родился. Где Арсений Сергеевич Попов потерян и никому не нужен.***
Привыкнуть к осознанию того, что почти все его сверстники-гимназисты за последние десять лет нашли свои родственные души, довольно сложно, но можно. Арсений смотрит на седые волоски, пробивающиеся в тёмных кудрявых волосах давнего друга, Бориса, сетку морщин, расходящихся из уголков смеющихся глаз, и улыбается, принимая на руки Серёжу, своего крестника. У младенца на запястье витиеватая метка, и та раньше его, Арсения. Мужчина заботливо качает мальчика на руках, зная, что он будет свидетелем всей длинной жизни сына Бориса: от рождения до смерти. Что может быть страшнее для родителя — пусть и крёстного, — чем пережить собственных детей? Арсению за сорок. У него густые угольные волосы, чуть приглаженные к затылку, подтянутое атлетичное тело, покрытое родинками, шокирующая окружающих метка, неотрастающая щетина восемнадцатилетки и предательски грустные светло-голубые глаза. За душой какие-то жалкие ошмётки былого графского величия — копейки. Но Арсений Сергеевич поправляет лацкан потёртого шерстяного пиджака, улыбается неискренне и довольствуется тем, что имеет — жестокой советской реальностью, в которую он так упорно не вписывается своим непоколебимым величием и никому теперь не нужным происхождением. Арсению за сорок и ему до скрежета зубов не нравится, когда к нему обращаются «товарищ». Его настоящих товарищей можно пересчитать по пальцам одной руки и мизинец с большим останутся. Мир вокруг враждебный и чужой, расписанный этим слепящим глаза ярко-красным цветом революции, которая сжирала людей пачками во имя какой-то эфемерной утопии. Останься Арсений дома той осенью, когда начались бои под Омском, — тоже встал бы лбом к стенке, разукрашенной кровью противников «красных». Но судьба-сука распорядилась иначе, поэтому Арсению за сорок, когда начинается страшная война и он попадает в первую волну дополнительного призыва.***
Жизнь — штука тяжёлая. Иногда настолько, что невольно задаёшься вопросом: «А есть ли вообще смысл тянуть эту лямку?» Она бьёт по щекам нещадно, выворачивая наизнанку и наслаждаясь агонией. Непредсказуемостью может посоревноваться только разве что с проспиртованным дворовым пьяницей. Что у него на уме: дать тебе дельный жизненный совет или кинуться с ножом наперевес? Но как бы она ни была тяжела, сколько бы боли и страданий не приносила, расставаться с ней всё равно сложно. А иногда и мучительно. В тот момент, когда понимаешь — скрюченная старуха с косой стоит за углом, — что чувствуешь, о чём думаешь? Каждый по-своему. У каждого своя каша в голове, но кто двинется этой садистке на встречу с улыбкой? Кого она не пугает? Арсения — до дрожи. В траншее и без того холодно до противного скрежета зубов, а обещанный в течение получаса артобстрел душевных сил не прибавляет ни разу. Мужчина проводит по лбу окоченелыми пальцами, собирая подмёрзшую грязь с кожи, почти на самые глаза надвигает шапку-ушанку, лишь бы избавиться от сдавливающего с периферии череп ощущения, и яростно сжимает веки, на какое-то жалкое мгновение переносясь в душный класс герра Вагнера. Auf der Straße schönes Wetter. Хорошая погода на улице. Арсений успевает почувствовать лишь слабое дуновение ветерка, заносящее в комнату плотный цветочный запах сирени, холодные руки матери на собственных плечах и толику детского спокойствия, создаваемого неосознанностью. Та весна ярким пятном отпечатывается в голове, пуская по крови живительное тепло. Но, когда Попов открывает глаза, звенящую тишину морозной ночи прорезает звонкая очередь немецкой «Осы» — артиллерии, уносящей жизни сотнями. Он жмурится неосознанно, сильнее впечатываясь спиной в покатую стену траншеи, пытаясь слиться с землёй — воссоединиться с родителями. Страх когтистыми лапами дерёт глотку, забирается в саму трахею, сдавливает, мешает дышать. Неподалёку сидит такой же молодой парень, только подбородок более острый и волосы светлые, мышастые. Арсению не было бы дела до него, но в перерывах между оглушающими очередями явственно слышится его голос, горячо читающий молитву. Попов хмурится и опускает взгляд на свои потрёпанные ботинки, думая, что, если бы верил в Бога, присоединился бы. Но правда такова, что верить во что бы то ни было в стране, где по воле всего одного властного человека гибли миллионы, — нельзя. Всё вокруг насквозь пропитано отчаянием, и с нашествием фашистской армии легче не стало. Во что верить, когда хрупкий баланс, установившийся после репрессий, разрушился в одночасье? Несмотря на губительный холод, Арсений судорожно задирает рукав пуховика, обнажая кожу до середины запястья, и припадает ледяными губами к чёрной метке. Если нельзя верить ни во что, что есть вокруг, можно найти смысл в том, чего ещё нет. — Прошу, дай мне сил, — тихо-тихо шепчет мужчина, касаясь губами угольных линий. — Я пройду через это ради тебя. Он прикусывает губу до крови, потому что совсем рядом падает снаряд, раскурочивая и сотрясая землю. Парень в стороне прикладывается к молитвеннику яростнее. А Арсений зажмуривает глаза до белых пятен и фокусируется только на метке, стараясь ничего вокруг не замечать. Взрывы, стоны раненых, скрежет подмороженного снега — всё сливается в общий неразличимый шум на фоне собственного голоса, горячо шепчущего откровения сердца. Мир вокруг — ужасен. В нём смерть, разруха и ярость в перемешку с отчаянием. И жизнь в нём не лучше, честно говоря. Но Арсений не зацикливается. Он верит, что дальше будет лучше, поэтому сжимается в клубок конечностей под градом снарядов и знает, что рано или поздно это кончится.***
— Добър ден, мога ли да пия кафе? Свежий бриз приятно холодит кожу, но солнце печёт настолько яростно, что лоб покрывается лёгкой испариной. Арсений дружелюбно улыбается веснушчатой официантке и откидывается на спинку плетёного кресла, переводя взгляд с храма Святого Стефана на изгибы волн Чёрного моря, которое сегодня не слишком спокойное. Вода пенится и темнеет, скрывая от глаз посторонних каменистое дно даже на многочисленных отмелях. Мужчина принимает из рук девушки небольшую фарфоровую чашку, наполненную пряно пахнущим напитком, и отдаёт монетку номиналом в один лев. Арсений отпивает крепкий кофе и думает, что решение покинуть СССР под шумок во время окончания войны — лучшее, из всех принятых им когда-либо. Потому что Болгария солнечная и дружелюбная на фоне разрухи в родной стране. Потому что Старый Несебр — город волшебный, где домики обшиты деревом, с красивыми черепичными крышами, как в сказках, где развалины церквей с чудными названиями удивительные, где пара тысяч человек населения города не задаёт лишних вопросов красивому русскому, бежавшему в новую социалистическую страну подальше от старой. Потому что Болгария быстро оправляется от ужасов войны, в отличие от Союза. Потому что Арсений устал вновь и вновь восставать из пепла в одиночку. Он смотрит на оборонительные укрепления, построенные вокруг города в море, и ниже опускает рукав льняной рубашки на запястье — отвечать на праздные вопросы совсем не хочется. Арсению за пятьдесят, но молодая официантка приморской кофейни улыбается ему чуть ли не игриво и стреляет прелестными глазками заманчиво. У него всё те же блестящие волосы без малейшего намёка на седину и тело греховного Аполлона, чем не пользоваться — грубое преступление. Он мысленно ведёт отсчёт дней до дня Икс и с рыком проводит ладонью по ёжику волос на затылке — у Попова с математикой не очень хорошо, но полученная цифра ужасает. Двадцать четыре тысячи. Две чёртовы дюжины. Та надежда, что была под артобстрелом, когда потрескавшиеся от мороза губы горячо шептали важные слова, теперь кажется эфемерной. Его жизнь видится безумно долгой, наполненной кучей безрадостных событий, которые вереницей тянутся туда, в февраль будущего столетия. Но это число — двадцать четыре тысячи — уродливым клеймом встаёт поверх угольной метки. Арсений до боли сжимает в руке пустую чашку и пытается отвлечься от маниакальных мыслей. Получается плохо. Фарфор лопается. — Толкова си неловък, — щебечет быстро оказавшаяся рядом официантка и бережно собирает острые черепки. Арсений зажмуривается на долю секунды и, открыв глаза, улыбается любезно. — Извинете ме, — доброжелательно произносит он и опускается рядом с девушкой на колени. — Нека ви помогна. Она отнекивается от помощи, но, когда рука Арсения, потянувшаяся за осколком, касается её, официантка краснеет по-девичьи неловко и спешит подняться, чтобы выбросить остатки чашки. Бриз прелестно раздувает её выгоревшие на палящем южном солнце волосы, а светлые глаза отражают сверкающую улыбку Арсения. Мужчина бережно перехватывает её запястье, когда девушка уже направляется в кухню. Глаза в глаза. Черепки снова сыпятся на землю. — Толкова си красива, — утробно шепчет Попов, прикладывая губы к нежной девичьей коже. Двадцать четыре тысячи обрушивается страшным приговором, от которого Арсений стремится убежать.***
У неё имя цветущее, яркое, ароматное — Смила. В честь болгарского цветка с нежными жёлтыми лепестками. Она смеётся колокольчиком и перебирает его тёмные пряди своими ловкими пальчиками нежно, заботливо. Она смотрит на него влюблённо, и Арсений думает, что и сам мог бы полюбить её. По крайней мере, хочет. Он улыбается ей в ответ, но, когда девушка опускает пальцы на его запястье, резко отдёргивает руку, как от открытого огня. Она не строит иллюзий, за что Попов ей глубоко благодарен, и знает, что они не родственные души. У неё на запястье пугающая своей лаконичностью чёрная линия, не имеющая ни начала, ни конца. Она окольцовывает руку и даёт понять, что девушка обречена на вечное одиночество. Поэтому, когда она обнажает душу, смотрит ему в глаза грустно и отчаянно, он понимает, что не может её бросить. Арсений переплетает их пальцы, смотрит на растрёпанные вечерним муссоном светлые пряди и думает, что двадцать три тысячи — всё ещё пугающе большое число. Пока девушка улыбается рассеянно, думать о грядущем не хочется. Когда мать Смилы мирно умирает, оставляя дочь одну, делами кофейни начинает ведать девушка и её… любовник? муж? сожитель? похититель отчаявшегося сердца? Арсений рефлексирует на их отношения безбожно много, но, когда девушка тихо подкрадывается сзади, пока он закрывает ставни в доме, опускает ладони на его торс, прикладывает тёплую щёку к углублению между лопатками, Попов понимает — он там, где должен быть. В Несебре ветер два раза в год меняет направление, принося то невыносимую — как для сибиряка — жару, то неприятный холод, который выгоняет всех туристов из города. В Несебре жизнь размеренная, скучная — каждый новый день подобен предыдущему, хоть недалеко от него аэропорт каждый день отправляет и принимает самолёты. В Несебре улицы путанные, как в средневековых европейских городах, что не позволяет хорошо ориентироваться даже после нескольких лет жизни в городе. Но всё равно в этом сонном историческом городке Арсений чувствует себя как дома. Тут нет плотного запаха сирени, но акации цветут каждую весну и окутывают город нежным запахом. Тут его сердце похоронено в пенной прибойной волне, в развалинах храма Святой Софии, в светлых добрых глазах Смилы, из которых с возрастом уходит игривость. Её место занимают мудрость и осознанность. Арсению за шестьдесят и он официальный гражданин Болгарской народной республики. Он всё ещё выглядит на восемнадцать и не снимает сорочки с длинным рукавом даже в самую адскую жару. Он предпочитает держать Смилу в неведении, чем огорошить её пониманием того, что ему суждено встретить свою родственную душу уже после её смерти. Но бросать девушку, обречённую на одиночество без него, Арсений не намерен. Поэтому он почти с яростью закручивает вокруг лица мокрый бинт в несколько слоёв и опускается на колени перед её постелью. В замкнутом городе допустить эпидемию нельзя, поэтому Смилу отправляют в ближайшую крупную больницу в Бургасе. В туберкулёзном диспансере атмосфера гнетущая до ужаса. У Арсения тонкие волоски на руках встают дыбом, когда он проходит мимо рядов жёстких коек, выискивая взглядом потускневшие светлые волосы, заплетённые в неаккуратную косу дрожащими руками больной. У неё взгляд всё такой же влюблённый, ни разу не изменившийся с годами. Чёрная полоса на запястье всё такая же удручающая, когда Попов переплетает их ладони вместе и усердно смаргивает подступающие слёзы, не позволяя ей видеть свою слабость. Она улыбается как-то рассеянно, не фокусирует взгляд ни на чём и шепчет надрывно, прикладывая все силы: — Я всегда тебя любила. По-русски, чтобы достучаться до самого израненного сердца. Когда она умирает, Арсений продаёт кофейню по первой же предложенной цене, покупает билет на ближайший самолёт и покидает сонный город, пропахший пышными акациями и йодом от морской воды.***
— Когда, говоришь, отец погиб? — почти холодно спрашивает Арсений, чуть сильнее положенного сжимая каменные перила ограждения набережной. В Северной столице ветер совсем не такой, как в солнечной Болгарии. Он порывистый, холодный и чуточку враждебный. Он пронизывает до костей, вытаскивает жизненный огонёк, порождающий желание жить. — Осенью сорок второго под Сталинградом, — бесцветно отвечает Сергей, боковым зрением следя за своим крёстным отцом. Мужчина слегка горбится, понимая, что теперь он лишился и безымянного пальца, и вынужденно улыбается крестнику. — Он был очень хорошим человеком, твой отец, — путаясь в собственных воспоминаниях, продолжает Попов. Серёжа хмыкает, локтями упираясь на холодный гранит, и склоняет голову над тёмной водой канала. — А когда умерла мать во время блокады, я остался один. Представляете? — чуть более враждебно, чем собирался, говорит парень. — Маленький мальчик, у которого из живых родственников после войны остался только крёстный отец. И тот сбежал из страны в поисках лучшей жизни. — Матвиенко срывается с места, вплотную подходит к Арсению, полыхающим взглядом смотрит в раскаивающиеся голубые глаза и твёрдо отчеканивает: — Прошло двадцать лет. Где. Ты. Был. Красные пятна на поддёрнутых щетиной щеках Серёжи проступают явственно, даже несмотря на холодящий кожу порывистый ветер. Плотные тучи собираются над адмиралтейским шпилем, грозясь пролиться сильным дождём, но чайки всё так же мирно рассекают воздух над горбатыми гребнями волн Невы. Арсений сглатывает неприятную оскомину натужно, проталкивает чувство вины вниз по пищеводу. Когда перед глазами стоят ужасы войны, легко оправдывать любые, даже самые эгоистичные, действия. — Если только найдёшь в себе силы, прости меня, — звенящим голосом произносит Арсений, смотря в карие глаза напротив, которые так похожи на отцовские. В них отражается беззаботная юность в гимназии, которая пахла чернилами, звучала скрежетом кортиков, запомнилась радостью свободы. В глазах Серёжи — явственное напоминание о прошлом, что ушло безвозвратно и осталось лишь расплывчатыми картинками в памяти. В глазах Серёжи — будущее, что может даровать искупление за нечистые поступки. — Позволь мне наверстать упущенное, — более уверенно просит Попов, опуская руку на плечо парня и сдавливая доверительно. Матвиенко хмурится больше от юношеского максимализма, чем от обиды. Война обрушилась на него в совсем неосознанном возрасте, но дала понять ясно — великий подвиг совершили те, кто прошёл через неё. И кто как оправлялся от ужаса тех кровавых четырёх лет — дело личное, необсуждаемое. Табу. В голубых глазах крёстного водоворот чувств, среди которых сильно превалирует только печаль, что полностью заволакивает светлую радужку. Серёжа поджимает губы и позволяет себе уткнуться лицом в рубашку Арсения, давая выход собственному горю. Попов опешивает всего на секунду, а потом бережно обхватывает крестника руками и кладёт подбородок на его макушку, дрожащую в рыданиях. Восемнадцать тысяч дней кажутся отвлечённым числом.***
Арсению кажется, что он паршивый актёр одного амплуа. Ему далеко за семьдесят, а он всё играет роли дерзких молодых фатов, сверкающих на сцене роковым взглядом. Но спорить сложно — в этом образе он блестящ. Когда угольно-чёрные волосы объёмно закреплены лаком, когда на лице выразительный грим, подчёркивающий точные черты, когда жилистое тело скрывает очередная сатиновая рубашка, Арсений покоряет зрителя с полуслова и первого шага. Он морочит головы десяткам героинь, оставаясь холодным и рассудительным. Режиссёр доволен — это видно по скупой улыбке — и снова ставит Попова на очередную роль, похожую на предыдущую. Но душа большего хочет. Испытывает острое желание сбросить с себя этот приевшийся-приросший образ сердцееда, попробовать себя в чём-то другом: пафосным резонёром или взбалмошным грасьосо. Самовыражение заперто в тесной коробке о паре сантиметров в объёме, и виноват в этом даже не режиссёр, а Арсеньева внешность — вечный голубоглазый подросток до тех пор, пока не встретит родственную душу. И Попову приходится с этим смириться. Тот фактор, что определённо делает времяпровождение в Ленсовете приятнее, — Оксана Фролова. Она — девочка-леденец сахарный, почётная инженю всей труппы. Смеётся так заразительно, что у Арсения его вечная печаль, таскающаяся за ним полстолетия, уходит, уступая искоркам-смешинкам. Глаза у неё большие-большие, доверчивые до невозможности. Попов её обнимает в антракте, нелепо путая локоны напудренного парика, и чувствует спокойствие, разливающееся тёплым молоком по венам. Она всё ещё улыбается почти искренне, когда разговор заходит о метке, и пониже натягивает рукав свитера — самой популярной одежды в промозглом Питере. Арсений не спрашивает лишнего — сам долго прятал витиеватую дату, но до знаменательного часа остаётся двенадцать тысяч дней — почти пустяк, — поэтому страх увидеть острое непонимание в чужих глазах притупляется. А ещё Арсений знает: у Серёжи на запястье цифры 30.09.1981, поэтому приглашает крестника на премьеру в последний сентябрьский день, всеми силами души надеясь, что они с Оксаной обещаны друг другу судьбой. Когда во время антракта Арсений сбрасывает нелепый тулуп, который, кажется, носили актёры нескольких поколений до него, и приводит за кулисы Серёжу, первым на незваного гостя реагирует зазнавшийся после назначения на главную роль Паша Добровольский. Он гордо выпячивает вперёд грудь, облачённую в форменную милицейскую телогрейку, которую носит его герой, и чуть ли не шипит на ухо Попову, в этой постановке болтающемуся в массовке. — Родственничков проталкиваем? Попов отмахивается от мужчины, как от назойливой мухи, и ведёт Матвиенко прямиком к гримёрке исполнительницы роли главной героини — Оксане. Девушка сидит в полутёмном помещении напротив широкого ярко-освещённого зеркала и быстрыми отточенными движениями переплетает густую русую косу. Серёжа слегка тушуется под пристальным взглядом смешливых серых глаз, но подходит к девушке уверенно. Он знает, чего пытается добиться Арсений, и не против попробовать, тем более, что Фролова улыбается заразительно и протягивает ему руку доверчиво. Попов боится даже вдохнуть, когда мозолистые пальцы Серёжи переплетаются с нежными Оксаны. Но не происходит ровным счётом ничего: ни тёплых волн, пускающихся по коже, ни рассеянного свечения от места касания, ни электрического импульса, заставляющего отнять руки. Ответная улыбка Матвиенко заметно поникает, провоцируя недоумение у доброжелательной Оксаны, и парень утыкается взглядом в пол, быстро ретируясь из кулис. Арсений хмурится многозначительно, и Фролова возвращается к недоплетёной косе, понимая, что все вопросы задаст позже. Спина Серёжи быстро скрывается в многочисленных тяжёлых портьерах, и Попов очень хочет его догнать, но звучит второй звонок — когда он успел проворонить первый? — и мужчине ничего не остаётся, кроме как предоставить крестника самому себе. Арсений с тяжёлым сердцем плетётся на подмостки и всё действие безуспешно выглядывает в зале Серёжу, хоть софиты и нещадно слепят глаза.***
— Ну и где ты был? — почти строго спрашивает Арсений, слушая грохот в прихожей. За окном темно, хоть глаз выколи, но мужчина включает только лампочку абажура, создавая в комнате интимный полумрак. Он картинно сидит в кресле, закинув ногу на ногу, и невольно проводит параллель с циклом полотен «Блудный сын». Серёжа появляется в помещении, грузно опираясь на стену, от него за несколько метров пасёт алкоголем, но карие глаза за пьяной поволокой до невозможности счастливые. Арсений хмурится и неосознанно трёт остатки грима на лбу, переводя взгляд на часы. За полночь. — Я встретил её, — произносит Матвиенко, и всё напряжение разом рассеивается. Попову требуется одна, нет, две секунды, чтобы бросить непонимающий взгляд на крестника. Когда сознание бьёт тревогу, мужчина подрывается с кресла, в несколько гигантских шагов преодолевает расстояние и крепко-крепко обнимает Серёжу, у которого мир перед глазами сливается в общую массу — не без помощи «беленькой». Её зовут Юля с красивой фамилией «Топольницкая», и билет на премьеру она выпросила у сестры, что работает в администрации Ленсовета. Надежда на то, что её родственная душа окажется актёром, рассеялась в тот момент, когда голубые глаза встретили карие и между ними пробежала почти осязаемая искра. Сбежать со второго действия — было само собою разумеющимся решением; пить креплёный портвейн на набережной Фонтанки, разговаривая о вечном, — менее осознанным, но всё же желанным поступком. Теперь, когда Арсений заглядывает в Серёжины глаза, то понимает — парень оправился от потерь окончательно. В них нет ни грамма былой боли, что засасывала водоворотом. Нет. Ныне есть только искорки неподдельного счастья и желание познать завтрашний день. Попов укладывает крестника спать, заботливо проводит холодной рукой по его лбу, поправляя отросшие тёмные волосы, и совершенно не специально переводит взгляд на собственную метку. Сердце ухает вниз. Смотреть на чужое счастье, когда своё даже на горизонте не маячит, — сложно на самом деле. Даже в том случае, когда ты искренне рад за чужие успехи. Двенадцать тысяч звучит намного менее страшно, чем двадцать четыре. Но всё ещё кажется огромным непосильным числом.***
Комнатка тёмная, освещённая лишь грустно угасающей керосинкой, стоящей на обшарпанном столе. Очередное отключение света совсем некстати. В воздухе плотным маревом клубится сигаретный дым, не расходящийся даже при открытой форточке. Нервность острыми навязчивыми колючками проходится изнутри по пищеводу, заставляя периодично сглатывать слюну с растворённым в ней никотином. Когда обсессивное желание снова закурить побеждает осознание того, что завтра денег на сигарет не будет, Серёжа с рыком хватает пачку и, злясь на самого себя, вставляет фильтр между губ. Взгляд неосознанно цепляет часы — за полночь. У Юли наверняка очередная дополнительная смена в ресторане. Жену можно не ждать до утра. Да и по окончании работы она скорее всего помчится в больницу к Соне. Упоминание дочери вне контекста её неизлечимой болезни отдаётся лёгким головокружением. Матвиенко со злостью прикусывает губы, ощущая яркую горечь никотина на языке, и снова тупо воззряется на часы. Арсений ушёл четыре часа назад, обещая решить все проблемы семьи Матвиенко. — Арс, операция бешеных денег стоит. В стране дикий кризис. Где ты их найдёшь? — Найду. Сейчас Серёже кажется, что надо было его остановить — быстро достать такие огромные суммы легальным путём нельзя. Поэтому позволять крёстному влезать во всякое бандитское дерьмо ради его дочери — низкий поступок. Надо было самому взяться за дело и найти ещё одну — четвёртую — работу. Вылезти из кожи вон, но заработать деньги на лечение, не давая близкому человеку замараться. Но два сверкающих уверенностью ярко-голубых топаза, внушающих спокойствие, подкупают, гарантируют, что всё будет хорошо. И Серёжа верит Попову, потому что тот никогда не лжёт. В театре текучка. Денег нет — как впрочем и везде, — поэтому талантливые актёры меняют подмостки на любую попавшуюся работёнку, что может подкинуть хотя бы пару десятков позорно обесценившихся рублей. Но Арсений не покидает стен Ленсовета до последнего. Видит в уставших глазах режиссёра призрачную надежду на то, что завтра будет лучше. Что в театр вернутся зрители, что зарплаты работникам задерживаться не будут, что статья расходов спектакля не будет так лаконично умещаться на четверти альбомного листа. И Попов верит. Перебивается крупицами, живёт на воде и вселенской энергии, но всякий раз, когда выходит на сцену, сверкает на весь полупустой зал, зная, что профессия обязывает играть даже тогда, когда голова кружится от голода. Он замирает перед дверью Серёжиной квартиры в нерешительности. Переминается с ноги на ногу, левой рукой ерошит отросшие смоляные волосы и замирает, с непониманием смотря на метку. Мысли глючат, не понимая, что глаза выискивают на бледной коже, но через несколько секунд дают ответ — часы. На улице темно, но точное время определить не получится — Попов заложил свои наручные часы в ломбард ещё несколько месяцев назад, когда Соне потребовались первые лекарства. Теперь на запястье только чёрные линии, выжженные на нежных покровах углём. Арсений закрывает глаза, продолжительно выдыхая, и представляет солнечную улыбку своей родственной души. Согревает и внушает уверенность в завтрашнем дне, которой у самого Арсения дефицитно малое количество, хоть Серёже он того и не показывает. Попов опускает взгляд в битый кафель на лестничной клетке и громко стучит в дверь, с неожиданным волнением вслушиваясь в отдалённый звук шагов. От Матвиенко ожидаемо пахнет крепкими сигаретами и плохо скрываемым отчаянием. Он смотрит затравленно. — Нашёл, — тихо произносит Арсений и пихает в руки Серёжи полиэтиленовый пакет. Матвиенко хмурится так, что глубокая морщина прорезает переносицу, и поднимает непонимающий взгляд, когда обнаруживает в пакете хрустящие новизной бумажки. — Пожалуйста, скажи откуда, — умоляет мужчина, дрожащими ладонями держа купюры. — Я не могу принять кровавые деньги. Даже ради Сони. Арсений усмехается настолько сардонически, что у Серёжи крупные мурашки пускаются по холодной спине. Теперь в голубой бездне плещется стыд, который Попов искусно скрывает насмешкой. Он на мгновение восстанавливает в воображении обнадёживающую улыбку, вселяющую покой, и понимает, что никогда не скажет Матвиенко, откуда появились деньги. Что все его последние спектакли посещал опасный мафиози — поклонник Поповского таланта и поджарого тела. Что продать себя — это нормальная практика для последних лет, особенно, если платят достаточно. Что презирать себя за это по-настоящему благородное дело Арсений всё равно будет, но не покажет этого никому. Сравнит себя с Соней Мармеладовой и отдаст должное иронии Достоевского. — Если на этих деньгах есть кровь, то только моя. Матвиенко вздрагивает, и его худшие опасения оказываются реальностью. — Спасибо. В семи буквах эмоций больше, чем во всех ролях Попова.***
Арсению всегда нравились легенды о фениксах. Они воодушевляют намного сильнее историй о вылечившихся раковых больных или, скажем, жизней неунывающих инвалидов. Потому что фениксы находят жизнь там, где её нет в принципе. Пепел — это конечная инстанция, бездумная неорганика. Но птенец рождается из кучки серого порошка, который, казалось бы, нежизнеспособен. Был бы Арс на такое способен — не позволил бы уважению к самому себе так легко угаснуть. Попов — пепел, серый, отчаявшийся, летучий порошок, из которого только может родиться изящная птица. Но не рождается. Вероятно что-то внутри и копошится, желая вылезти наружу, но это точно не малиновый птенец. Может склизкая змея сожаления, может пугающий скорпион бездумности, может мерзкий червь вины. И, наверное, всё это мешается внутри, трансформируясь в какую-то невообразимую химеру, потому что ничего иного его прогнившая душа родить не может. Арсений марает собою бытие планеты уже век с хвостиком, и с тех пор все его хорошие поступки на одной ладошке поместятся. Несоизмеримо. Всё, чем он жил, — это пара близких людей и эфемерная мечта о родственной душе, день встречи с которой так неумолимо приближается, а Арсений его оттянуть хочет всеми силами. Потому что показать такого себя человеку, предназначенному тебе судьбой, не хочется от слова «совсем». Попов — кучка бездушного пепла. Кому он такой нужен? Антону. Антону, который трепетно касается его плеча, когда Арсений сильнее кутается в огромный пуховик, глядя на счастливую семью Матвиенко, мирно катающихся на коньках по ВДНХ. Антону, который смотрит в обращённые на него голубые глаза доверчиво и робко. Антону, который только-только поступил в университет и начал познавать взрослую жизнь. Антону, который смотрит на непомерно мудрый уставший взгляд Арса по-детски заинтересованно. Антону, который улыбается Попову дружелюбно и, когда чувствует тепло от места прикосновения, окунается в неловкие — из-за объёмных мешающих курток — объятия. — Ты долго меня ждал? — волнительно спрашивает Шастун, щекоча дыханием чувствительную кожу за ухом. Щека Попова холодная, обветренная морозным порывом. Шастун тёплый, светящийся невиданными лучами изнутри. Согревающий продрогшую за столетие душу. Способный даже поджечь безжизненный пепел, доводя его до состояния мистической плазмы, и создать прекрасную птицу. Но не феникса, потому что Арсений больше не хочет перерождаться. Его существование ныне — прямая, имеющая конец. Его птица — голубка, несущая в клюве надежду. Попов давит сардоническую улыбку, усердно смаргивает выступившие слёзы и произносит горячо: — Именно столько, сколько заслужил. Антон усмехается, ещё сильнее сжимая замёрзшими руками плечи родственной души. Он задаст этот вопрос ещё раз, снова и снова, до тех пор, пока Арсений не сдастся и не ответит прямо. Потому что Попов больше не жалеет о прошедших годах. В конце концов per aspera ad astra. Через тернии к звёздам.