прореха

Когда Джоске увлеченно лепетал, у него приподнимался левый уголок губ, а Джотаро никогда этого не замечал. Такое крохотное движение легко упустить. Впервые он заметил это движение в душный полдень. Суббота, какая бывает только в Морио. Медленная, сонливая, полная раздумий. Их незадачливая компания как обычно встретилась в доме Рохана: надо было поделиться наводками и зацепками, изучить коллекцию фото мангаки, чтобы подметить странности, закономерности. Всё, что могло бы помочь в поимке Ёшикаге Киры. Школьники, все вспотевшие, лужицами растеклись по полу, дурачились. Взрослые — Рохан, Джозеф и Джотаро, — скрючились на мебели Рохана так, будто ею полагалось пользоваться, листали бумаги, негативы пленки, газетные вырезки. Что угодно, всё, что угодно. Газетные заголовки сочились чернилами, на глянцевой фотобумаге оставались пятна, капли стекали на подставки со стаканами холодного чая. Ничего примечательного. Вдруг Джоске охнул, нарушил всеобщее сосредоточение мысли: ему показалось, что он нашел связь между двумя фото. Его губы зашевелились, торопливо объяснили догадку всем остальным. Тогда-то Джотаро и заметил. Особенность, которую никто кроме него, вероятно, никогда не замечал. Ухмылка Джоске будто надломилась, правая сторона рта казалась ровнее левой, и когда он говорил, на его щеке виднелась ямочка. Губы надулись, сдвинулись чуть влево. Он дулся мило, живо, естественно: так, как умел только он. Очень мило. Рохан разбил догадку Джоске в пух и прах, отмахнулся, обругал его за глупость. «Наивный мальчишка, думаешь, я этого ещё не проверил? Кончай клоунаду». Джотаро нахмурился, но промолчал. После всего, что было между ним и Джоске, его то и дело порывало ревностно броситься на защиту своего дяди. Но он не мог так рисковать. Особенно, когда рядом ошивался Рохан, чей станд — прямая угроза их тайне. От страха, что их раскроют, Джотаро позволяет издевательству продолжиться. К тому же, Джоске может позаботиться о себе сам. Лучше, чем смог бы Джотаро, как бы он ни пытался, как бы ни надеялся. Рохан и Джоске обменивались колкостями, а Джотаро всё пялился на его губы. Слушал, как он говорит, как его рот неуклюже выплевывает грубости мангаке в лицо, как сливаются некоторые гласные, придавая речи ленивый, хулиганский тон. Джоске валялся с битым стеклом меж зубов. Всегда скрывал опасность за уязвимостью. Перед глазами мелькают поздние ночи, пожелтевшие синяки, кровавые следы. Джоске, которого видел только он. Джотаро едва замечает, как Джозеф тянет его за руку, шепотом спрашивает, где здесь туалет. Опомниться легко. Помочь старику — легче легкого. Отстраниться, пока Джотаро не проговорился перед теми, кто не сможет списать его странное поведение на старческий маразм. Надо быть осторожным. Рискует не только он. Такое незначительное движение. Изо рта Джоске вырывается речь, которой Джотаро ещё не слышал, хотя и соткана она из слов и смыслов, знакомых всем людям. Но Джотаро не может, не может перестать думать об этом рте. Он думает о нем ночью, когда возвращается к себе в отель, на следующий день, когда просыпается, думает о нем после дюжины чашек жженого кофе в лобби отеля. Ухватился за сущую глупость. Из-за этой глупости он не может заканчивать предложения, когда набрасывает материал для докторской. Некоторые морские звезды умеют восстанавливать утраченные конечности, но человеческий рот — это незаживающая прореха. Иногда ночью Джоске звонит ему по телефону, как только его мама засыпает. Внимание Джотаро рассеивается: он пытается слушать Джоске, а разум подсказывает, как тот выглядит сейчас, когда говорит с ним. Изгиб губ. Движение языка. Его манеры, его живость, его восторг, его стыд. Его робкие просьбы встретиться завтра, дрожь и тяжесть желания в голосе. «Хочу увидеться с Вами. Наедине». Каждый слог мягко перекатывается меж губами и языком. Это видение щекотно сползает вниз по шее, мольба нитью опутывает позвонки. Джотаро вздрагивает. Он хочет перевернуть Джоске, заползти к нему в грудную клетку, под самые ребра, и остаться там навсегда. Он так делал. Часто. Так часто, что это уже не назовешь временным помутнением рассудка. Так часто, что отступать уже некуда. И всё ради чего? Да ничего. Ради всего. Ради глупого мальчишки с чрезмерно добрым сердцем — на его же беду. Перевернуть нечто значит придать ему новый смысл. Обратный. Так предсказатель переворачивает карту таро на ладони, так переворачивают чашку кофе, чтобы ароматный напиток обратился в мерзкую жижу. Но что значит эта перемена? Что, в сущности, изменилось? Джотаро задевает ногтем большого пальца свои костяшки, задевает все ногти по очереди, убирает несуществующую грязь. Может быть, важнее не сама перемена, а восприятие новизны, которая приходит с переменой. Джотаро верит, что это более точное описание. Потому что сам Джоске не изменился. Только теперь сердце Джотаро бьется чуть быстрее, когда он замечает его хорошее настроение, и горло сжимается теснее от глубокого удовольствия, когда Джотаро наблюдает, как губы Джоске изгибаются, открываются, закрываются, кривятся и шлепают друг о друга. Джотаро не может ему долго отказывать. Джоске расстроится, отвлечется. Джотаро себе не простит, если Джоске отвлечется непоправимо, только и будет делать, что докапываться, почему его избегают, и тут смерть застанет его врасплох. Нельзя допустить, чтобы ещё один мальчишка, слишком юный и смышленый, отправился на тот свет из-за Джотаро. — Да. — Джотаро вздыхает. — Я тоже хочу тебя увидеть, Джоске. Он просит Джоске встретиться с ним в парке. Возместит ему за такси. Соврет его матери. То да сё, разговоры о поступлении в университет, дела семейные. Джоске сгорает от нетерпения. Он вешает трубку, даже не дав Джотаро попрощаться. Джотаро ждет у входа в парк, там, где кончается улица. Там, где такси останавливается, и из него выходит Джоске. Хорошо, что он не в гакуране. Они ведь не хотят, чтобы водитель наблюдал за тем, как в будний день школьник вылезает из машины поздно ночью, а взрослый мужчина встречает его в безлюдном парке. Джоске сообразительнее, чем кажется. У Джотаро скручивает живот, но не от похоти, и поэтому ему так страшно. Он не позволит себе. Он не может. Заблудший сверчок потирает лапки в траве. Меж цветущих веток деревьев скользит шепот ветра. Тьма приятным туманом обволакивает одинокие уличные фонари, каблуки Джоске цокают о каменную плитку дорожки. Дыхание у него ровное, будто далекий шум океана за чащей у зияющих скал. — Хороший вечер. — Слова Джоске пронзают воздух, занимают пространство: оказывается, здесь есть место словам. В этой фразе нет ничего такого, но она прожигает Джотаро грудь. Ужасно осознавать свой эгоизм. Его сон тревожили благоразумное отрицание, оправдания, всепоглощающая вина — но это не худшее, что преследовало Джотаро по ночам. А что может быть хуже невыносимого желания? Желания, которому он поддается снова и снова, и его выворачивает наизнанку, если он подолгу зацикливается на нем? Он и думать не хочет, что сказала бы его семья. Что сказал бы Джозеф, если бы узнал правду. Как повела бы себя его жена, или, что хуже, как повела бы себя его дочь, если бы узнала, почему он был таким ужасным отцом. Папочка не приходил домой, потому что был очень занят: присовывал всем, кому не стоило. Что сказал бы ему Какёин, будь он жив. Запах дешевого одеколона Джоске чувствуется даже сквозь летнюю духоту, требует к себе внимания. «Я здесь, посмотри на меня. Пожалуйста». Мальчишка молчит, но эти просьбы льются с его губ потоком, льются во тьме, горячо обдают гостиничные простыни и вонзаются в кожу Джотаро так глубоко, что кипит их перемешанная кровь. «Взгляни на меня. Я здесь. Я тут». Так по-детски. Так глупо. Когда Джотаро утратил это ребячество? — Джотаро? — Джоске на несколько шагов впереди него, оглядывается через плечо. Почему остановился? — Всё нормально? Джотаро кряхтит. Похоже, Джоске на это не купился. — Вы сегодня какой-то молчаливый, — начинает он, но умолкает и возвращается назад, застенчиво смотрит, кладет руку на шею. — В смысле, молчаливее обычного. Удивительно, что в его сердце ещё есть место беспокойству. Удивительно, что Джоске готов вот так запросто отдаться людям. Джотаро шагает к нему и останавливается, когда носок его ботинка задевает камушек. Беспокойство накаляется. — Джотаро? И тут он понимает: ему плевать, будут ли рядом люди. Плевать, что их кто-то увидит. Джотаро всю жизнь плевать хотел на то, как они переворачивали его образ у себя в мозгу, меняли его. Это не меняет того, что его сердце всё ещё бьется, кожа отзывается на касания, душа изнывает от желания. Сейчас он оправданно эгоистичен. Всего на миг. Джоске вздыхает, когда руки сжимают его запястье, грудь прижимается к груди. Ничего более: объятие. Джоске утыкается лицом ему в шею, и оно горит, пульс стучит громко и прерывисто. Но Джоске не уворачивается, не двигается. Замер, поник, сдался. Ладонь жмется к плечу Джотаро, ложится над сердцем. Пальцы мнут ткань, передают безмолвное послание. «Я скучал по Вам». Большего ему не позволяют: Джотаро отстраняется. Взгляд Джоске обволакивает его, наполненный лунным светом, скользнувшим меж листьев. На него уже очень давно так никто не смотрел. Джотаро всегда отказывает себе в том, чего хочет по-настоящему. Мягкое месиво, служащее ему сердцем, тает и обращается комком, который для него понятен, терпим. Он привык к гниению, к боли. Вопрос лишь в том, может ли разорванное сердце исцелиться взаправду. Он сует палец в рот Джоске, податливый, мягкий, уязвимый. Уголки его губ слабо растягиваются, глаза опускаются. Джотаро меняет его, превращает в то, чего ему хочется. В темноте безлюдного парка Джоске позволяет увидеть себя таким, каким Джотаро хочет его видеть. — Ты, — начинает Джотаро, но замолкает. Бесполезно объяснять, зачем он это делает. Почему нуждается в этом. Почему это важно. Это Джоске умеет сопереживать, а Джотаро даже не знает, где искать это сопереживание. Знает только, что если он объяснится, поделится мыслями, Джоске выслушает его, впитает тайну в самое нутро, и она сгинет вместе с ним. Но это слишком болезненно, слишком сентиментально. Да и насколько сердечным будет признание Джотаро, если у него яйца уже сжались оттого, что мальчишка провел языком по его костяшкам? Прикусил кончики пальцев? Джоске тихо стонет. «Что? Скажите мне. Я выслушаю. Всё, что захотите. Пожалуйста». От нетерпения Джотаро почти готов раскрыть рот, излить ему всё. Почти. Вместо этого он убирает палец, утягивает Джоске за собой. Прочь от дороги, через кусты, к корявому дереву. Губы Джоске раскрываются, но не успевает он спросить, как Джотаро падает на колени. — Ваши штаны. — Джоске сглатывает и напрягается всем телом. — На белом пятна от травы останутся... — Какая разница, — бормочет Джотаро, оглаживая ладонью его пах. — Это, эм, на Вас непохоже. Джоске прокашливается. Руки не могут найти опоры: он сжимает их в кулаки, хватается за свои бока, за голову Джотаро, за дерево. Джотаро готов рассмеяться. А на кого он похож? Сколько у него образов, и который из них знаком Джоске? Джотаро смотрит на своего дядю. Его лица почти не видно за тенями. — Тогда расскажи, на кого я похож. — Что? — Я, — говорит Джотаро. — Какой я, по-твоему. Джоске теряется, не отвечает. Позволяет словам окутать себя, впитаться в кожу, пока Джотаро ловко расстегивает ширинку, подставляет его прохладе. Джоске судорожно выдыхает, когда его хватают, туго сжимают в кулаке: он уже привык ощущать его на себе. Другая кожа, грубая и мозолистая, не такая, как у него. Рука двигается, тянет, оглаживает его. — Вы, — Джоске проводит языком по нижнему ряду зубов, губы мягко и вдумчиво сдвигаются влево. — Вы умный. — Пальцы Джотаро сжимаются вокруг него, и Джоске втягивает в себя воздух. — Очень умный. Красивый. Обалденно красивый. — Он лепечет какие-то банальности, а бедра толкаются вперед, лишь бы о что-нибудь потереться. Джотаро не позволяет. Свободной рукой он крепко прижимает бедра Джоске к стволу дерева, и оно впивается в полоску кожи над его копчиком. — И жестокий, — полушутливо жалуется Джоске. Джотаро смотрит вниз, а козырек фуражки скрывает его улыбку. Он вознаграждает Джоске за это замечание: проводит по нему рукой от основания до кончика, и тот давит в себе бархатистый стон. Хрупкость его голоса пробуждает в Джотаро что-то. Чувства, на которые он, как ему казалось, уже не способен. Желание захлестывает его, Джотаро дышит глубже. Водит рукой туда-сюда по два, по четыре раза, целует налившийся кровью кончик, лижет смазку. Джоске стонет и закрывает себе рот рукой, тихо всхлипывает от удовольствия: не громче вздоха. Чувствительная кожа у рта Джоске дергается оттого, что Джотаро дрочит ему, гладит его, трясет головой в такт. Он давно никому не делал минет, но это всё равно, что кататься на велосипеде. Даже если мышцы подзабыли, что к чему, техника остается неизменной. К тому же, его эго чуточку раздувается, когда Джоске вздрагивает, и Джотаро жарко оттого, что он ненавидит в себе этот прилив гордости. Жарко оттого, что Джоске никогда не делали минет, никто не падал перед ним ниц, чтобы угодить. Никто ещё не отдавался в его власть. Его слабую выдержку выдает неуклюжая дрожь в ногах. Он изумленно вдыхает, его переполняют новые ощущения. Чужое дыхание у основания члена, язык, задевающий крайнюю плоть, и страх, что Джоске может сделать Джотаро больно. И Джотаро может сделать больно ему. — Говори. — Джотаро на миг отстраняется, чтобы поцеловать изгиб его бедер, дорожку пота внизу живота. — Я не разрешал тебе останавливаться. — А, д-да. — Джоске бездыханно смеется, проводит пальцами по скулам Джотаро. — Эм. Извините. Просто, ну, тяжеловато сосредоточиться. — Приятно? — Приятнее некуда. Джотаро вновь не может сдержать улыбки. Он прячет её и скользит губами по вене, прямо к яйцам. Коротко дразнит, нежно посасывает, медленно лижет. Джоске выгибается в спине, жмется членом к лицу Джотаро, к уху, к челюсти, лишь бы скорее получить желаемое. — Джотаро, пожалуйста, — умоляет он. — Я не могу... Можно, Вы..? Кулак Джотаро не даст ему тугости, давления, жара. Джотаро только кряхтит и ждет, когда Джоске подчинится ему. Дважды он просить не станет. Джоске обиженно дергает бедрами, но это бесполезно. Джотаро прижимает его к дереву, и мальчишка кривится, разочарование искажает лицо. Он жмурится до складок в уголках глаз. — Папочка, пожалуйста. Мне нужен твой рот. О. Джотаро добивался не этого. Но сойдет и так: у него тоже горит в паху, и он решается на милость. Джоске стонет, когда его обволакивает мокрое тепло, пытается толкнуться внутрь, хотя его бедра держат. Невольное, инстинктивное движение. Удовольствие гудит глубоко в груди Джотаро, когда он дает Джоске то, чего он хочет. То, чего хочет сам Джотаро. — Спасибо, спасибо, — бормочет Джоске, в экстазе приподнимаясь на пятках. — Вы так добры ко мне. Всегда добры. Но дело совсем не в похвале. Джотаро добивается не этого. А может, и добивается, но лишь подсознательно. Он целует кончик, язык поддевает тугую крайнюю плоть. — Недостаточно добр. — А? — Говори со мной, — процеживает он. — Какой я, по-твоему? Джоске смотрит вниз. У него чересчур застенчивое лицо для того, чьи яйца вылизывает другой мужчина. — Вы, — начинает Джоске, и его рот раскрывается в беззвучном стоне. — Вы мой. — Неужели? — Д-да, — отвечает Джоске, придя в себя. — Мне ч-чертовски повезло. Повезло — не то слово. Джотаро вспомнил бы ещё кучу слов, чтобы вернее описать свою извечную вину, но он делает Джоске минет, и ему не до самокопаний. А может, самокопания здесь к месту. Но Джотаро не возражает: он берет Джоске в рот, чтобы не загубить ему настроение. Снова не загубить того, кто ему дорог. — Вы защищаете. Позволяете всему идти своим чередом, дышать. Вы любите меня поступками. — Ну вот, Джоске понесло. Джотаро только чувствует, как напрягаются его мышцы, и открывает рот шире, чтобы превратить мальчишку в ничто. Прекратить его существование. Если их обоих в миг сотрут с лица земли, и никто не станет по ним скорбеть, Джотаро этого хватит. Он надеется, что и Джоске этого хватит. — Вы любите меня так, будто это легко, — всхлипывает Джоске и прикусывает свои пальцы. Малыш, ты даже понятия не имеешь, как ты неправ. А вот это важно, тут Джотаро должен бы его поправить. Должен бы назвать все причины, почему он не совершал ничего труднее: беспечно погнался за слабостью, которой надо было дать сгинуть. Убивать и то проще. Забывать человека. Даже скорбеть по нему, наверное. Но вечно, осознанно выбирать одно и то же, идти против себя и гнаться за вымученным желанием, которое с каждым разом подводит всё ближе к черте? Это тяжело. Это невозможно. Опять же, он продолжает гнаться. Джотаро должен был струсить, но вместо этого он цепляется за слово. «Будто». «Вы любите меня так, будто это легко». Намек на то, что действие не совпадает с реальностью. Джоске неглуп. Закрытые глаза, изогнутый рот — он безнадежен, и безнадежность написана у него на лице. Джотаро был таким же в его возрасте? Он не может вспомнить. Джотаро заглатывает Джоске до основания, так глубоко, как может, и член стукается о стенку его горла. Джотаро осторожно глотает, снова и снова. Он давится, но терпит, унимает рвотный рефлекс, замирает. Пытается безмолвно сказать, чтобы Джоске двигался. «Используй меня». Будто это такое покаяние, а не тот же грех, перевернутый с ног на голову. Джоске всё понимает. Рука в волосах Джотаро дергается, сбрасывает его фуражку в траву. Джотаро плевать, Джоске даже не извиняется, они просто двигаются. Неглубокие толчки, дыхание через нос, петля напряжения в самом нутре. Джотаро старается не задеть Джоске зубами, его язык плоско жмется к члену. — Твою мать, — всхлипывает Джоске и откидывает голову, наконец перестает сдерживаться. Он до боли впечатывает Джотаро в себя: его нос утыкается в мягкие волосы у паха Джоске. Джотаро тяжело дышать, зато с губ Джоске без усилий льется чепуха. Изуродованный, сломленный, несовершенный, принадлежащий ему. Джотаро рассеянно хватает Джоске за бедра, пальцы впиваются в его податливую задницу. Мягкая. Всё тело Джоске выгибается оттого, что он трахает горло Джотаро, приближается к грани. Пальцы Джоске распрямляются, скручиваются, напрягаются мышцы в животе, сжимаются яйца. Хочет продержаться так долго, как сможет. Ему ещё предстоит узнать, что всё рано или поздно кончается, как ни пытайся оттянуть неизбежное. Ритм становится рваным. Джотаро уже не может разобрать, что там Джоске жарко стонет, но придвигает к нему голову, держит её ровнее. Джоске резко вдыхает, у него подкашиваются колени, и Джотаро широко раскрывает рот. Тепло струей захлестывает ему горло. Джоске кончает, а Джотаро держит его тело, натянутое, как струна. — Папочка, — выдыхает Джоске. На язык опускается ещё одна струйка, и Джотаро отстраняется, слизывает остатки спермы с члена Джоске. Он пытается отдышаться, пока Джотаро помогает ему прийти в себя после оргазма, зарывается пальцами в его волосы. Джотаро замечает, когда удовольствие начинает действовать Джоске на нервы, когда он становится болезненно чувствительным. Джоске сжимает зубы, дрожит, ладонь упирается Джотаро в линию волос, лишь бы он остановился. Джотаро отстраняется. Он раскатывает по нёбу липкое месиво из спермы и слюны, а потом сглатывает. Тишина тяжело повисает над ними, пока Джотаро не решает покончить с этим. Он заправляет штаны Джоске, находит в грязной траве свою фуражку и встает. — Спасибо. — Джоске неловко обнимает его. Щека прижимается к груди Джотаро, и живот ему скручивает искра прежнего, сладкого тепла. — Извините за штаны. — Ты не виноват, — отвечает Джотаро и приглаживает гладкие, мягкие волоски на шее Джоске, убирает грязь и древесную крошку. — Не извиняйся. — Это да, но... — бормочет Джоске и жмется к его пальто, не щадя помпадура. — Я могу вернуть должок. Только тогда Джотаро замечает, что его стояк упирается прямо в Джоске. — Со мной всё нормально. — Но Вы заслужили... — Джоске. — Но папочка, — он наконец смотрит на него, и тогда Джотаро вспоминает, что Джоске всё ещё ребенок, черт побери. Ребенок со стеклянными глазами и неумелым ртом. — Я хочу быть хорошим мальчиком. Хочу быть добр к тебе. «Ты и так слишком хороший, слишком добрый», думает Джотаро и грустно улыбается. Но он не говорит этого вслух. Не предлагает им пойти назад вместе, переплести влажные ладони, вцепиться друг другу в сердца. Потому что Джоске уже встал на колени, и Джотаро вновь позволяет себе пасть следом.