Deux visages de l'amour /Два обличья любви/

       Лето в Париже было холодным и промозглым… горьковатый привкус чёрного кофе лишь усиливал это ощущение ― по-утреннему острое и отчётливое. Журналист Раймон Рамбер не мог отвести взгляда от тяжёлых, мутных вод Сены. Они были такими же серыми, как и парижское небо.        Рамбер закурил, всматриваясь в туманный силуэт Собора Парижской Богоматери, оттененного густой зеленью ― тоже обесцвеченной зыбким туманом. Резные шпили кое о чём напомнили ему, и кофе показался ещё более горьким, а тиканье часов за спиной ― беспощадно громким. Эти башни… почти такие же венчали церковь в том, другом городе. Рамбер сделал ещё один глоток ― кофе обжёг пересохшее горло, но не смог размочить странного спазма тошноты, который появлялся всякий раз, как только мысленная преграда ― «Просто не думай об этом, ты это пережил, это позади» ― давала пробоину. Впрочем, он уже давно знал, что все мысленные преграды рано или поздно дают пробоины, если не подкреплены действительно сильной верой. Его преграда как раз состояла только из слов… веры в ней не было.       Тикающие часы, как и отрывной календарь на стене, напоминали: со дня возвращения из Орана, зачумлённого города на далёком море, прошло полтора месяца. Сорок пять дней и ночей, это утро ― утро в ветхом домике на реке ― было сорок шестым.       Он не знал, зачем считает эти пролетающие один за другим дни ― солнечные и дождливые, заполненные работой и ленью, тёплые, быстрые, одинаковые. Он не знал, что держит его там ― в городе, с которым его ничего не связывает. В покинутом Оране, забывшем его точно так же, как все города забывают всех случайных путешественников. Но почти каждое его утро начиналось с памяти. Памяти, лишь маскирующейся под запах горького вареного кофе.       ― Тарру, а чего в этом городе ищете вы?       Пальцы с широкими фалангами затушили в пепельнице сигарету. Жан Тарру в упор посмотрел на журналиста своими серьёзными серыми глазами:       ― Думаете, в этом городе я могу найти что-то, чего не видел в других?       Рамбер так не думал и покачал головой, отпивая из бокала виски. В баре было по-вечернему шумно, разговор этот происходил ещё до того, как эпидемия достигла апогея. Тарру задумчиво посмотрел в затянутую дымом глубину зала и неожиданно улыбнулся:       ― Тогда… логично будет сказать, что я здесь просто так. И ничего не ищу.       Навстречу к ним шёл доктор Бернар Риэ ― как всегда, в чёрном, с усталым и сосредоточенным видом. И Рамберу вдруг пришла в голову глупая мысль о том, что улыбка Тарру никак не связана была с его последними словами.       Пенящиеся волны реки напоминали грязный жемчуг, затянутое облаками небо по-прежнему низко нависало над городом. Кофе на подоконнике остывал, испуская почти незаметные глазу струйки пара. Сигарета погасла, и Рамбер щелчком отправил её в приоткрытое окно.       Он приблизился к своей старой печатной машинке и машинально провёл пальцами по металлическим клавишам. Буква P западала, заправленный лист выглядел помятым. Рамбер отвернулся: он не собирался сегодня работать. Привычная работа вообще вызывала у него отвращение… особенно в последнее время. Когда каждый считал своим долгом спросить его об Оране. И когда сам он не мог написать ни одной статьи о том, что осталось за санитарными кордонами.       ― В общем-то, вы мало чем отличаетесь от прочих ― я имею в виду по вашей профессии. Одни торгуют вином, другие оружием, третьи ― словами.       Метафора понравилась журналисту, даже при всей её приземлённости. Тарру вообще был мастером емких фраз, отражающих суть ― говорил ли он о городе, о работе или о чем-то глубоко философском. Рамбер подпер рукой подбородок и спросил:       ― А чем же торгуете вы?       Усмешка появилась на губах Тарру, он в задумчивости взглянул на свои большие ладони и покачал головой:       ― Ничем. Мне нечего больше предложить этому миру. И тем более, нечего с него потребовать.       ― Довольно странная мысль, учитывая, что вы ещё молоды. ― Доктор Риэ, до того молчавший, проницательно взглянул на него.       Смуглые запястья с отчетливо выступившими синеватыми венами были скрещены на деревянной поверхности стола, в тёмных глазах отражались острые блики золотого света. Риэ немного подался вперёд, в упор глядя на Тарру, уголки его губ подрагивали в улыбке. Неожиданно для Рамбера Тарру опустил голову и издал короткий смешок:       ― Только не думайте, что я разочарован в жизни. Вовсе нет.       Журналист сконфуженно пожал плечами:       ― Об этом я и не думал.       ― А вы, доктор?       ― Не думаю, что вы разочарованы… ― Риэ неожиданно улыбнулся шире. ― Слишком у вас здоровый вид, разочарованных в жизни по обыкновению мучают язвы или мигрень.       ― Я не о том, ― Тарру помедлил. ― Хотите чего-нибудь от этого мира? Кажется, вы-то отдаёте ему больше многих.       Уже потом Рамбер узнал, что жена доктора серьёзно больна и находится в санатории. Ещё позже, в самом конце всего, осознал, что кое о чём доктор наверняка просил, когда биение пульса в широком запястье Тарру стало прерывистым и замерло навсегда. Но к его просьбам остались глухи.       А в тот день он просто рассеянно кивнул, когда доктор сказал:       ― Разве что денег на расширение госпиталя. Знаете, цифры заразившихся этой странной лихорадкой всё растут…       После этого они ненадолго замолчали. Доктор думал о работе. О чём думал Тарру, сказать было сложно ― лицо оставалось непроницаемым. Рамбер же просто искал новую тему для разговора ― с чисто журналисткой привычкой подолгу вести беседы даже с малознакомыми людьми. Наконец он её нашёл:       ― Тарру, так как вам этот городок? Что забросило вас именно сюда? Вы не похожи на человека, которого привлекают такие места.       ― Зато в таких местах нередко есть люди, которые меня привлекают.       При этих словах взгляд Тарру снова ненадолго задержался на Риэ ― скользнул по его запястьям. Рамбер отпил из своего стакана. Виски показался ему слишком горьким. Даже более горьким, чем обычно. На небе за окном сгущались тучи, ничем не отличающиеся по своему цвету от сигаретного дыма, витавшего в помещении. Начинался дождь.        Это был последний вечер перед тем, как Оран объявили закрытым городом.       Он улыбнулся, бросив мимолётный взгляд назад. Мари спала, обняв подушку, тёмные прямые волосы почти закрывали её лицо. Она ничего не знала. Она ничего не должна была знать ― они и так пережили слишком много. Не знала о том, что последние его недели были неделями умирающих воспоминаний. Умирающих медленно, неохотно, с тяжёлыми попытками остаться навсегда.       И всё же они умирали ― с каждым поцелуем и каждой улыбкой, с каждым разговором о пустяках. Умирали от солнечного света, воркования толстых голубей на площадях, ароматов из приютившихся на набережной Сены ресторанчиков…        Он уже едва помнил слова своих первых телеграмм ей ― телеграмм о том, что он не вернётся, телеграмм, полных отчаянных попыток удержать её от попытки приехать. Мари всегда была с ним рядом, остановить её было труднее, чем перекричать ветер. Эта неожиданная разлука стала для неё очередной издёвкой судьбы, которую она всё же выдержала. Ради того, чтобы сейчас мирно спать под его взглядом.              ― Тарру, вы этого просто не понимаете, вы не можете этого понять, мне нужно уехать!       Это было время, когда он ещё надеялся на то, что любовь ― оправдание, достаточное, чтобы рухнули все правила и потеряли силу все приказы. Это было время, когда он рвался из города всеми правдами и неправдами. Время, когда Оран стал действительно холодным. Городом врагов и решёток.       Он шёл из префектуры, где ему только что отказали в праве покинуть город. Тарру шёл рядом ― с молчаливым спокойствием, извечным, раздражающим. Его слова прозвучали для Рамбера как звук лязгнувшего тюремного замка:       ― Они вас не выпустят. И вам никто не поспособствует, хотя все всё понимают.       ― Но доктор Риэ…       Светлые брови приподнялись:       ― Он может сделать для вас что-то, Рамбер?       ― Он может сказать всем этим чиновникам, что я здоров, выписать мне документ…       ― Который потеряет силу, если в полуметре от ворот вы столкнётесь с зараженным. Чума всюду, вам пора понять это.       ― Я люблю её, ― тихо и упрямо ответил Рамбер, потом повторил громче: ― Люблю! И я…       Тарру неожиданно резко остановился, заступая ему дорогу:       ― И вы не пойдёте к доктору Риэ с этими словами снова, ведь так? Он их уже слышал.       ― А если пойду?       Тарру не двинулся с места. Но что-то угрожающее появилось во всей его позе, до того спокойной и расслабленной:       ― Не пойдёте.       Теперь он понял. И нервно искривил губы в подобии улыбки ― жалкой, удивлённой и ненастоящей:       ― Не вы ли помешаете мне?       ― Именно так.       ― Почему?       ― Потому, что сейчас я должен быть с ним. Потому что он работает так, как никто в этом городе. Падает с ног. И…       ― И потому, что вы не знаете, что это такое ― кого-то любить, ― оборвал его Рамбер.       По смуглому запястью заходили синеватые жилки, а сжатые пальцы почти неслышно хрустнули. Это был единственный признак, по которому журналист понял: его хотели ударить и не ударили лишь в последний момент. Тарру встряхнул светлыми волосами и в упор посмотрел журналисту в глаза ― с искренней и ровной улыбкой:       ― Кто знает, может, вы и правы. В любом случае я желаю вам удачи с вашей… любовью. До встречи, Рамбер.       Он засунул руки в карманы, развернулся и зашагал вперёд. Рамбер смотрел на широкую, обтянутую серым сукном пиджака спину, потом опустил голову. Когда он сделал один неуверенный шаг следом, Тарру обернулся:       ― Но я предупреждаю вас: если на пороге больницы вы появитесь с желанием, чтобы Риэ выписал вам какой-нибудь «документ», лестница покажется вам короче, чем обычно.       Рамбер кивнул. Странно, но впервые за долгое время у него не было слов для ответа. К глухому отчаянию и глухой злобе прибавилось что-то ещё, непонятное и непривычное. Неужели это было… сомнение?       Мари зевнула и перевернулась во сне, но так и не проснулась. Рамбер снова провел пальцами по клавишам печатной машинки. Сильно надавил на букву Р, потом e,s,t,e. Страшное слово ожило на белой бумаге. Страшное слово, в пяти буквах которого прятались отчаяние, разлука, смерть и... Он высвободил лист и смял его в руке.       Он увидел многое. Слишком многое, чтобы продолжать верить в то, во что верил раньше. Затворничество в Оране отразилось на всём, даже на его представлении о любви, раскололо его надвое. Одно ― улыбка Мари, её смех, легкая поступь и запах её волос ― осталось прежним. Другое изменилось.       Решение остаться в городе было неожиданным даже для него самого. Просто в какой-то момент он остро ощутил эту связь, крепнущую с каждым днём. Умирающий Оран цеплялся горячими пальцами за полы пальто Рамбера, кричал тысячами голосов, ни один из которых не был ему знаком.        День, когда он сказал об этом Риэ и Тарру, был первым в цепочке таких же… первым глотком затхлой воды из омута отрешения, в который все они погрузились на несколько месяцев. Он пожертвовал всем, даже Мари, но… в какой-то момент понял, что не чувствует никакой жертвы.       Тарру смотрел на него с удивлением, и эта эмоция, такая для него редкая, лишь укрепила журналиста в осознании своей правоты:       ― Вы же любите её.       ― Люблю, ― просто сказал Рамбер. ― И поэтому остаюсь. Впрочем, нельзя бесконечно говорить об этом, ведь правда?       Тарру кивнул, пожимая его руку. Журналист неловко опустил голову. Ему хотелось извиниться за свои поспешно брошенные слова, но он просто не мог заставить себя сделать этого. Так и не смог, за все эти месяцы. А потом просто не успел.       Здесь, в этой залитой солнечным светом маленькой квартирке под самой крышей, жила любовь. Светлая, тёплая, нарисованная золотыми лучами рассеянного утреннего солнца ― лучами, которые Рамбер ощущал даже сейчас, сквозь густые парижские тучи. Любовь, которая путалась в растрепанных волосах Мари, серебрила клавиши печатной машинки и впускала в комнату свежий ветер. Любовь, которой он дышал как воздухом, вот уже три года со дня их первой встречи на Монмартре. Любовь с красным зонтиком и тонкими щиколотками.       Там, в Оране, он думал об этой любви и только о ней. Он не мог и не хотел замечать никакой другой. Другая ― та, которую он видел вокруг себя, ― была похожа на груз из тяжёлых камней. Серых и неприглядных, раздражающих одним своим существованием. И первый вопрос, который журналист задал себе, когда смотрел в спину уходящему Тарру, был «Почему он выбрал для себя эти камни?»       Ответ пришёл уже потом ― потому, что Риэ никогда не смог бы справиться с ними один. И этот груз из серых необтесанных булыжников тоже был чем-то вроде любви. Такой, о которой никогда не пишут книг.       ― Мой ответ очень прост, Рамбер. Я не уйду, пока я нужен.       Тарру опустил глаза. Доктор Риэ заснул прямо за своим столом, уронив на руки голову. Из-под рукавов халата виднелись бесконечные листы со статистикой, историями болезней, рецептами. Рамбер покачал головой:       ― Вы ведь сами понимаете, что мы с вами рискуем.       Тарру неожиданно улыбнулся:       ― Рискуете лишь вы, потому что вам есть что терять.       ― А вам? ― Рамбер посмотрел на доктора. И увидел, как ладонь Тарру осторожно легла ему на плечо, гладя и снимая напряжение. ― Теперь, мне кажется, вам тоже. Ведь так?       Ещё одна журналистская привычка, которую он иногда ненавидел. Каждый подступающий к горлу вопрос выплевывается в лицо так, чтобы собеседник не успел ускользнуть. Но… Жан Тарру был из тех, кому вообще не свойственно ускользать. Рамбер это понимал. И неожиданно для себя попросил:       ― Не отвечайте… не надо.       Риэ начал поднимать голову. Рамберу не хотелось сейчас видеть его лица ― усталого, с темными кругами под глазами, будто бы очень сильно постаревшего, хотя они были почти одного возраста. И ещё журналисту не хотелось смотреть в глаза Тарру, так и не убравшего руки с чужого плеча.       Развернувшись, он покинул кабинет. Он знал, что они останутся там вдвоем лишь на несколько минут, которых будет недостаточно. Ведь ему и Мари всегда было недостаточно тех нескольких минут, на которые она могла убежать со своих занятий в Сорбонне, на факультете искусств. Ведь что такое несколько минут? Две-три фразы, два-три поцелуя, от которых остаётся ощущение не до конца заполненной, всё ещё зияющей пустоты.              Рамбер посмотрел на свой старый фотоаппарат, пылившийся на шкафу. Он возил его с собой в Оран… и не сделал там ни одного снимка. Сейчас, вспоминая об этом, он почувствовал сожаление. Снимок бездушен, но есть ли лучший способ выхватить из бешено потока событий несколько родных лиц и сберечь их?       Странно, но образы Тарру и Риэ почти не сохранились в его памяти. Единственное, что он помнил, ― два профиля, почти касающихся друг друга носами, в сигаретном дыме и душной полутьме. Доктор, кажется, был чуть пониже Тарру, а может, они были одного роста, но оба ― одинаково широкоплечие.        И поэтому журналиста особенно удивляло то, как Жан Тарру относился к нему. Так, словно Риэ был чем-то хрупким. С постоянными попытками оказаться рядом и защитить, и проявлялось это абсолютно во всём ― в интонации, с которой он обращался к нему, в мимолетных жестах вроде касания руки, в том, как аккуратно он вел машину, если им случалось ездить куда-то вместе.       Рамбер не сразу начал замечать это, но вскоре цепкий ум подсказал ему объяснение. Простое и одновременно невероятное. И он всё чаще неловко молчал, стараясь быть подальше ― не потому, что осуждал то, что видел за спокойными улыбками и обращением на «вы», а из странного желания не оказаться случайно где-то на пути. Не украсть ни минуты. Потому что время слишком быстро утекало сквозь пальцы. Быстро и так же незаметно, как поднимался пар из чашки с остывающим кофе.       В квартире Риэ было тихо. И это оказалось первым, что вызвало у него непонятное беспокойство. Мать доктора молчала; она только подняла свои карие глаза на журналиста. Глаза были сухими. Очень тихо она сказала:       ― Бернар наверху. В комнате.       ― А…       Он не закончил и уже понял, что спрашивать не надо. Ответ был прямо здесь, в воздухе комнаты, и дело было вовсе не в запахе лекарственной сыворотки. Рамбер кивнул и пошёл вперёд.       Доктор сидел на кровати и держал в руках блокнот. Рамбер его узнал: там Тарру вёл записи. Вёл. При этой мысли журналист стиснул зубы. Он боялся встретиться с доктором глазами, но выдержал эту секунду, как почти выдержал и слова:       ― Простите, что не сказал раньше, Рамбер. Тарру…       Журналист шагнул вперёд и резко зажал ему рот. Это был странный, дикий, нелепый мальчишеский жест, полный бессмысленного отрицания. Жест, которого он не ждал сам от себя, но за который ему по какой-то нелепости не было стыдно, может быть, потому, что он просто устал и начал уже забывать, что нормально, а что нет в этом приюте смерти. Рамбер, тяжело дыша, опустил руку, они с доктором снова посмотрели друг другу в глаза. Риэ медленно кивнул, с усилием разомкнул губы и сказал:       ― Спасибо.       Его благодарили за возможность не произносить всего лишь одно слово. Одно слово, которое отнимало всё. Рамбер прикусил губу и кивнул. Больше он не хотел ничего слышать. Риэ поднялся с постели, по-прежнему прижимая блокнот к себе. Пальцы побелели от напряжения, Рамбер открыл рот, чтобы сказать хоть что-то, но не успел. И впервые в своей жизни увидел, как ломается что-то по-настоящему сильное, ломается совсем не так, как ему представлялось. Ломается, казалось бы, совсем не страшно, без криков и слёз, без проклятий и молитв, которые и так слишком часто улетали в городское небо. Риэ просто опустился на колени, а блокнот выпал из его рук.       Несколько мгновений доктор сидел неподвижно. Журналист, тоже не двигаясь, почти парализованный, смотрел на ссутуленные широкие плечи и на чёрные волосы, тронутые сединой. Ещё недавно этой седины не было. Ещё недавно Тарру был жив. И Рамбер всё понимал, даже не видя лица доктора.       ― Бернар… ― нерешительно позвал он.       Ответа не было. Прошло ещё полторы минуты, каждую секунду из которых отбили часы. Доктор поднялся. Вскоре они оба направились в госпиталь.              Осознание чужой любви иногда приходит странно, а нередко ― поздно. Когда любовь уже осталась в прошлом, какая бы нежная она ни была. Рамбер оглядывался и всегда видел их рядом. Риэ. Настоящий врач. И Тарру. Человек, которому журналист так и не сумел подобрать правильного слова. Которого не смог понять и перед которым не успел извиниться.       Он сделал ещё один глоток кофе ― уже почти совсем холодного ― и направился к постели. Мари приоткрыла глаза и улыбнулась:       ― Доброе утро… ведь доброе, правда?       Обнимая её, он прошептал:       ― Очень доброе.              <i>― Почему у этого доктора такие грустные глаза, Раймон? ― тихо спросила она.       Он молчал, слушая стук колёс ― поезд уносил их обоих из Орана. Медленно, не совсем ещё уверенный в своих словах, журналист ответил:       ― Он потерял в эту эпидемию… многих.       Подумал о том, что мог так же потерять Мари, крепче сжал её плечо пальцами, коснулся губами волос. И с усилием продолжил:       ― Впрочем… все кого-то потеряли здесь. Я рад, что уезжаю.       ― Ты… ― пальцы в его руке дрогнули вместе с голосом, ― тоже кого-то потерял?       «Себя».       Но этого он так и не произнёс и просто сказал:       ― Хорошего друга.