Годовая по Геометрии

      Написанная на «отлично» годовая контрольная по геометрии за десятый класс преподносилась Михаилом Андреевичем как пропуск в хорошую жизнь, как свидетельство ума и достоинства, ведь знать это, по словам самого математика, было крайне необходимо, чтобы просто дышать воздухом, ходить ногами и жить жизнью. Еще с осени все усилия, кажется, сводились лишь к этому дню, напутствия и угрозы слышались чаще простых «Здравствуйте» и «До свидания», так что десятиклассники все больше и больше плевались в Милорадовича ядом, не припоминая такого напора и в пятом классе, когда их мозги и правда были аморфными и неслабо раздражали требовательного математика.       Миша ядом плевался даже неприкрыто, часто сцепляясь с тезкой на уроках. Одно дело — готовиться по-настоящему, другое — точить лясы и выделываться перед и так уставшими учениками.       Бестужев учился неплохо, хоть и совершенно об учебе не беспокоился. С приходом нового биолога, Сергея Ивановича, заметно исправились оценки по проблемным раньше биологии и химии, а с началом однозначно запретных отношений, тройки из дневника исчезли вовсе, ведь гордость любимого учителя и поцелуй в лоб — лучшая мотивация. После идеально написанного итогового сочинения, Бестужев все новогодние каникулы провел в теплых объятиях Муравьева и получил разрешение не делать реферат по истории генетики; мотивация лилась через край и подготовка к годовой по геометрии стала действительно важной частью жизни на ближайшие несколько месяцев.       В журнале слова «Бестужев-Рюмин Михаил Павлович», что звучали так нескладно, были жирно обведены в сердечко красным фломастером. Муравьев пожимал плечами на любопытные вопросы от других учителей по поводу этого и протестовал против замены всего журнала, но по невнимательности (глупости) ставил оценки тем же фломастером.       В лаборантской с приходом Сережи был наведен порядок, а после, уже с постоянным пребыванием там Миши, бардак вернулся, правда, он стал в сто раз уютнее. Можно сказать, что оба, и учитель, и ученик, наполовину переехали туда. В нижнем ящике старого комода, где раньше хранились коробки со сломанным микроскопами, теперь смятыми клубками лежали свитера и пледы, потому как батарей в каморочке не было. Муравьев даже купил крошечный телевизор на Авито и привез из дома DVD-плеер с кучей дисков. Мишей было заботливо отреставрировано чучело белки на какой-то ветке из папье-маше, которое нашло свое место прямо на Сережином столе, около лампы.       Чем больше лаборантская становилась похожа на семейное гнездышко, тем больше становился страх, что завуч вдруг решит туда заглянуть, поэтому Сережа старался не косячить и закрывать дверь на ключ, даже когда находился в кабинете.       Бестужев любил это. Любил большие перемены и время после уроков, любил помогать биологу с проверкой тестов и подготовкой презентаций, и, может именно поэтому, на геометрию времени оставалось все меньше, а желания по-настоящему учиться умирало от истощения. — Да ладно тебе, Миш. Обязательно напишешь, он ведь знает, что ты готовишься. — Сережа отчего-то был уверен, что Бестужев всемогущий, и волновался больше за то, надел ли Миша шапку, а не за его учебу, хоть и наличие домашки проверял, точь-в-точь как мама в первом классе.       И вот прошли они, бессонные ночи, нескончаемые факультативы и консультации, победы и поражения в спорах с Милорадовичем, короткий сон в лаборантской кабинета биологии на переменах, прошла даже сама годовая.       Бестужев дрожал, но внутренне был хладнокровен. «В первые пять минут всегда ничего не понятно» — думал он, читая задания и испаряя уверенность вместе с выступившим на лбу потом.       Через полтора часа, сдав пустой лист, с еще более пустым взглядом Миша вышел из кабинета. Почти девять месяцев? Коту под хвост, очень глубоко? По-хорошему, за это время он мог бы выносить и родить ребенка, но вынести следовало бы только Бестужева из класса вперед ногами. В коридоре дышалось легче, но на горло давило осознание и гул голосов одноклассников, которые, судя по интонациям, в большинстве своем написали неплохо.       Бестужев редко плакал, точнее вообще не плакал последние лет двенадцать, ни когда ломал нос, грохнувшись с качели, ни когда расставался со своей первой девушкой, которая, на самом деле, не так уж сильно ему нравилась. Но сейчас... И даже совсем не из-за предстоящего выговора от Милорадовича, совершенно неважного для юноши, и не из-за нудной пересдачи. Миша готовился как мог, больше добросовестно, чем недобросовестно, он засыпал за столом, уткнувшись в тетрадь, он совсем пустил на самотек обществознание, хоть и собирался сдавать его в следующем году. Все это было зря? Все только для того, чтобы сейчас просто подписать двойной листок?       О том, как расстроится мама, Бестужев даже думать не хотел. Может и расстроится, но если будет пересдача, значит и волноваться не надо. А вот разочаровывать Сережу, который на собственных руках тащил его, заснувшего за уроками, в кровать, который напоминал о приемах пищи и просто поддерживал веру своей нежностью. Миша будто предал Родину. Внутри все рушилось и глаза начинало жечь; одна часть хотела бессильно расплакаться в коридоре, а другая сломать лавку и пробить ей дверь в кабинет математики.       Ноги сами несут на этаж ниже, еле сдерживаемые слезы спускаются куда-то в нос и горло, Миша всхлипывает и сглатывает болезненный ком, давится им, в голове глухо отбивает «обидно, обидно, обидно», пусть и слово это совсем детское, но такую обиду горькую и малым детям испытать не удается.       Школа почти пуста, шаги по светлому линолеуму с черными полосами от многочисленных туфель отдаются эхом от покрашенных в мерзко-голубой стен. Глаза предательски мокнут, лестница плывет и Миша спотыкается, шипит тихое «блять», но все-таки благополучно добирается до нужного этажа, промакивает рукавом зажмуренные глаза и открывает скрипучую дверь.       Сил и голоса на приветствие не хватает, горло сводит от таких глупых слез, дверь с силой захлопывается наполовину стараниями Миши, наполовину порывом теплого весеннего воздуха из открытого окна, юношу передергивает от мерзости всей ненужной драматичности, но как же он устал, как же хочется просто забыть навсегда про эти плоскости, пространства, пирамиды, про Михаила Андреевича с его нытьем и нотациями, отдаться полностью близкому лету и позволить Сереже хоть весь день любоваться появившимися веснушками. — Привет, как там твоя... — Муравьев и договорить не успевает, как Миша по инерции проходит пару шагов, чтобы не рухнуть на пол, и усаживается на колени учителя. Приходится отодвинуться от стола, чтобы не пролился горячий чай и Бестужев не стукнулся об угол. Мишу натурально трясет, он утыкается в плечо и выдыхает наконец, влажно сопя. — Я все завалил. Просто все забыл и не смог написать. Ни-че-го. — Юноша бубнит это куда-то в муравьевское плечо и всхлипывает, крепче цепляясь за свитер и жмурясь. Сергей ответно вздыхает и гладит его по спине, желая унять дрожь. Поняв, что слова здесь не нужны, он молча ждет, прижимая неудачливого математика к себе, растрепывая его волосы и сопя на ухо «как ежик». От щекотки Бестужеву приходится улыбнуться, но вставать или говорить он явно не собирается.       Время течет медленно, но оба довольны этим. Миша снова дышит ровно и тихо, пальцами одной руки пытается оторвать некстати торчащую из ворота Сережиного свитера нитку, но выходит скверно. Чтобы рассмотреть дефект получше и устранить его, оторвав наконец нитку, приходится отклониться немного назад, но взгляд, так и не успев обратиться к нитке, оказывается пойманным взглядом Муравьева. Сережа смеется оттого, что щека у Миши теперь помятая, и целует его в нос, заставляя ответно улыбнуться.       Годовая однозначно провалена, Бестужев убит и расстроен... был, пока снова не просидел весь вечер за чаем в кабинете биологии и не съел целых две столовских пиццы с крабовыми палочками и сырком «Дружба», любуясь Сережей, отложившим все дела ради уже ставших родными посиделок с Мишей и чучелом белки.