Безразличие

В особняке Алва было тихо, как в склепе. Кэналлийские слуги герцога, которые всегда неслышно передвигались по комнатам и коридорам, теперь же будто вовсе испарились. Раньше, в минуты такой вот гнетущей тишины, соберано брал в руки гитару, и по всем уголкам особняка разносилась чарующая мелодия - горячая, как скачущий во весь опор мориск, терпкая, как «Дурная кровь», и свободолюбивая, как все кэналлийцы. Иногда, когда Дикон прислуживал своему эру, Алва медленно ставил бокал на ручку кресла, и, отточенными движениями настроив гитару, брал первый аккорд, а Ричард заворожено смотрел, как тонкие, изящные пальцы Ворона перебирают струны, извлекая невесомые, как сам ветер, звуки. Иногда Алва просто наигрывал мелодии, иногда пел на непонятном и чужом для Дикона, но очень красивом языке, и тогда юноша готов был причислить Алву к колдунам, о которых рассказывала ужасные истории старая суеверная Нэн, только Дик не боялся этого колдовства, потому, что оно было прекрасно. Теперь гитара больше не звучала. Она умерла. Умерла вчерашним вечером, когда герцог Окделл подсыпал отраву в вино человеку, которому клялся служить. На Олларию уже давно опустилась ночь, и столица мирно спала. Весь город погрузился в сон: жадные ростовщики, торговцы, бойко кричащие на рынке, куаферы, шлюхи, эории и их слуги, королевская чета, кансилльер, и даже кардинал Талига (отчего-то юноше думалось, что Сильвестр никогда не спит) – только Ричард не мог уснуть; он лежал на широкой кровати, даже не сняв камзола, и ждал. Ждал, что его убьют или выгонят, ждал отрывистого слова Ворона, означающего, что он свободен от клятвы, ждал просто потому, что не мог не ждать – что угодно было лучше этой гнетущей тишины. Настало утро, но Ричард этого не заметил. Он не знал, жив Алва или нет – Хуан, приносивший ему еду, ничего не говорил, а спрашивать Дик не решался. Бывший работорговец ставил еду у двери, как ставят миску собаке, и уходил, смерив Ричарда злым взглядом: на скулах кэналлийца играли желваки, видно было, что всякий раз он еле сдерживался от того, чтобы не расправиться с мальчишкой, который предал его господина. Юноша не сомневался, что если бы не приказ соберано, он был бы уже мертв, и гадал, почему Алва оставил его в живых. «Почему?» - этот вопрос не давал Ричарду покоя, и он так и не притронулся к еде. Вернувшийся через час Хуан, увидев нетронутый поднос, презрительно хмыкнул, пожал плечами, и ушел. Если кэналлиец и раньше недолюбливал Дикона, юноша об этом не знал, теперь же, верный слуга соберано и не думал скрывать своей неприязни. Так прошел еще день, а Дик по-прежнему не знал, жив Ворон или нет. Он бы и дальше мучился неизвестностью, но вдруг услышал за дверью своей комнаты знакомые шаги, и тихий голос произнес несколько фраз на кэналлийском. Сердце Дикона будто в подпол провалилось. «Эр Рокэ! - думал Дик. – Слава Создателю, он жив!» Только сейчас Дикон понял, ЧТО натворил. Стыд и ужас больно его укололи. «Если бы он сказал мне, хоть слово!» - думал юноша. А впрочем, пусть молчит. Говорить будет он – Ричард. Пусть Рокэ только выслушает его. Он должен сказать, что ему жаль, даже если это ничего для него не изменит. Герцога Окделла не запирали в комнате. Он мог свободно передвигаться по дому, но Дикону было бы гораздо уютнее, если бы его бросили в подвал. Находясь в заключении, юноша чувствовал бы, что поступил правильно, что теперь он несет заслуженную кару за свое преступление, Дик радостно бы сносил все тяготы, выпавшие на его долю, поскольку он ощущал бы себя героем, который ценой одной жизни спас жизни многих людей, но агрессии со стороны Ворона не последовало. Его не заперли и не бросили в подвал – его просто игнорировали, и это было хуже всех подвалов и Багерлее на свете. Наконец, когда дальнейшее промедление в прямом смысле, стало для Ричарда смерти подобно, он решил, во что бы то ни стало, найти способ объясниться с Вороном. Выйдя из комнаты, он заметил Лопе с подносом в руках. Юный слуга направлялся в кабинет соберано. Дикон бросился к кэналлийцу, выхватил у него поднос, который Лопе отвоевывать не стал, поскольку не ожидал нападения, и ворвался в кабинет Рокэ. Дверь с грохотом распахнулась, но Алва даже не повернул головы. Дрожащими руками Ричард поставил поднос на стол, не зная, что сказать. Там, в комнате, он столько раз представлял, что скажет, и как себя поведет: как встанет на колени, как поцелует тонкую, усеянную кольцами руку, и попросит у Алвы прощения, но сейчас он не знал, с чего начать. Наконец, Дик не выдержал: - Эр Рокэ... я... мне очень жаль. Черноволосый человек по–прежнему неподвижно сидел, облокотившись на ручку кресла: он подпирал рукой подбородок. На тонких пальцах ярко блеснули сапфиры. Вторая рука покоилась на колене. Мирно потрескивал огонь в камине (в особняке Алва всегда топили камины, хотя по мнению Дика, было и без того жарко), со стороны казалось, что Алва задремал. Сейчас Ворон напоминал Ричарду статую в эсператистском храме, куда в детстве водила его мать. Белый мрамор статуи пугал маленького Дикона своим безразличием ко всему живому. Таким же мраморно-белым и бесстрастным было лицо Рокэ. Наконец Алва устал от созерцания стоящего на каминной полке подсвечника с давно погасшими, оплывшими свечами, и, бросив взгляд на поднос, сказал: - Лопе, я не голоден. И унеси вино. Сегодня я выпью шадди. - Да, соберано, - поклонился слуга, и добавил: - А что делать с ним? - А здесь есть кто-то еще? - произнес Алва таким тоном, что Ричард почувствовал укол в сердце. - Мне показалось, что пискнула крыса. Знаешь, Лопе, я терпеть не могу крыс, еще со времен Лаик. Лопе понимающе кивнул. Напряжение последних дней подкосило Ричарда: одно дело, когда ты не можешь видеть того, кто тебя игнорирует, и еще на что-то надеяться, и совсем другое увидеть, как твои надежды рассыпаются пеплом. Стараясь не заплакать, Дик выбежал из кабинета. «Знаешь, Лопе, я терпеть не могу крыс, еще со времен Лаик», - звучал в ушах бесстрастный голос. Ричард вернулся к себе в комнату, бросился на кровать, и, впервые за долгое время, может быть, даже за всю свою жизнь, разревелся, как ребенок. Что ж, он хотя бы попытался поговорить. Ждать больше нечего, а значит... Ричард подошел к зеркалу и взглянул на себя. На нем по-прежнему был камзол оруженосца, являясь черно-синей насмешкой судьбы. К камзолу был пристегнут пояс, на котором теперь не было кинжала. «Поросенок» остался у Алвы. И тут Дика осенило – пояс. Юноша снял его, окинув критическим взглядом. «Коротковат», - с досадой подумал он. В былые времена герцог Окделл позвал бы слугу и попросил принести его одежду, но сейчас, в этом не было необходимости – все вещи Дикона были здесь. Дик подошел к шкафу и достал всю свою верхнюю одежду. Сняв пояса со всех своих камзолов, он, связав их вместе, принялся мастерить удавку, и в этот момент дверь в комнату распахнулась. На пороге стоял Алва. - Ричард, это, по-вашему, петля? - Эр Ро... - начал Дик и осекся. Это были первые слова, которые Алва сказал ему после неудачной попытки отравления. Первые, и Дикон боялся, что они же станут последними и Алва больше не станет с ним говорить. - Дайте сюда, - ледяным тоном произнес Ворон. Дикон робко протянул удавку Алве. - Будете так делать – ни за что не повеситесь, - наставительно произнес он, а Дикон ошарашенно смотрел, как Алва ловкими движениями соорудил висельную петлю. - Вот как это сделает тот, кто действительно хочет свести счеты с жизнью. Ричард молчал. - Удавку я у вас заберу, - сказал Алва, и захлопнул дверь. Дикон остался один. Он наконец-то нашел ответ на свой вопрос. Алва опять над ним издевается. Своим уроком по завязыванию петель, он высмеял его желание уйти из жизни. Он не дал ему повеситься, потому что хочет, чтобы герцог Окделл жил и мучился от осознания собственной подлости, и презирал сам себя. «Ну да ничего, - думал Дик, – веревка – не единственный способ уйти из жизни». Вечером у Ричарда созрел план. Единственная загвоздка состояла в том, что для его осуществления нужно было выйти на улицу. Но что если кэналлийцы его не выпустят? От этой мысли Дик похолодел, ведь тогда его план сорвется. Однако, к его удивлению, Ричард спокойно вышел за дверь, и направился на площадь Хьюберта в лавку аптекаря. - Чего желает молодой господин? – сухопарый пожилой мужчина участливо смотрел на Повелителя Скал. Ричард, стараясь держаться так, чтобы его голос не дрогнул, произнес: - Яд. У вас есть? - Это, конечно, не мое дело, но зачем он вам? - Вы правы, - холодно сказал Дикон. – Это не ваше дело. И тут же добавил: - Простите, что нагрубил. Крысы. У меня дома завелись крысы. - Крысы... Крысы... - как заклинание шептал аптекарь, склонившись над скляночками. - Ага, нашел, - наконец возвестил он. – Господину нужно, чтобы крыса мучилась, или он желает побыстрее покончить с ней? - Побыстрее, - ответил Дик, стараясь не заострять внимание на маленьком пузырьке с жидкостью бордового цвета. - Пожалуйста, - сказал старик. Дик расплатился – 10 таллов. Ровно столько отныне стоила его жизнь – жалкие 10 таллов. - Благодарю, - ответил Дик, и поспешно отошел, не давая аптекарю возможности сказать что-то еще. Дикон сжал пузырек в кулаке и направился в особняк Алвы. Когда он проходил мимо кабинета Ворона, тяжелая дверь распахнулась, и сильные руки втащили его внутрь. - Что у вас в руке, юноша? - Ничего, - ответил Дик, стараясь не думать о темно-бордовой смерти. - Вы лжете, - пристально на него глядя, сказал Алва. – Дайте сюда. - Это личное,- сказал Дик, надеясь, что Ворон оставит его в покое. Как оказалось, зря. - Для меня нет ничего личного, герцог Окделл. Жаль, что за полтора года вы этого еще не поняли. Алва ударил Дика по руке: кулак разжался, пузырек выпал. Он непременно бы разбился, но Алва вовремя подставил свободную руку и поймал его. - Ну-ка, что тут у нас? Так-так, печально известный «Печальный шут». Знаю-знаю, пробовал.- Алва невесело усмехнулся. - Отдайте! - крикнул Дик, но Алва ловко завел руку за спину. - Не отдам, - произнес он. Дикон инстинктивно на него замахнулся, но тут же отступил. - Какая прелесть, - промурлыкал Алва, выгнув бровь. – Решили попытаться еще раз? - Я купил его для себя. - Вот как? Тогда я вам его тем паче не отдам. - Что вам моя жизнь? Отдайте пузырек! - Нет, - чем громче кричал Дик, тем спокойнее отвечал ему Алва. - Это потому что вы хотите, чтобы я мучился совестью! Алва сунул пузырек в ящик стола, и запер его на ключ. - Я уже давно ничего не хочу, юноша. - Алва прикрыл глаза ладонями и тут же их отнял. - Но отраву я вам не отдам. Идите. Но Ричарда проняло. - Я не уйду! Я требую выслушать меня! - Вы не в том положении, чтобы что-либо требовать, - отчеканил Алва. - Простите, - пробормотал Дик, и, опустившись на одно колено, совсем как в день святого Фабиана, прикоснулся губами к изящной, умащенной благовониями, руке. - Посмотри на меня, - произнес Алва, но Ричард не находил в себе смелости поднять голову. Он боялся встретиться с синим, пронзительным взглядом Ворона. Он боялся увидеть в его глазах презрение и холод. Алва присел на корточки и взял Ричарда за подбородок, вынуждая юношу посмотреть ему в глаза. - Простите меня, эр Рокэ, - повторил Ричард, и его голос предательски дрогнул. На минуту повисла тишина. Всего на минуту, но это время показалось Дику вечностью. - Я прощаю, юноша, - наконец изрек Алва, - вы свободны. - Спасибо, спасибо вам, эр Рокэ! - Дик дал себе слово не плакать, но слезинки все-таки предательски блестели на ресницах. Ричард быстро поднялся с колен и направился к двери. - Теперь я могу уехать, - чуть слышно прошептал Дик, но Алва его услышал. - Куда–то собираетесь, юноша? - Эр Рокэ я... я уезжаю. Алва удивленно повел бровью. - Я не сказал, что вы свободны от клятвы, Ричард Окделл. Я сказал, что вы свободны. И, видя удивление на лице своего несостоявшегося убийцы, добавил: - До завтрашнего утра. - Но... - помедлил Дикон (он уже ничего не мог понять) – Почему? – наконец, выдавил он. - Я вас прощаю, Ричард, - повторил Алва, и почувствовал, что и в самом деле простил.