To the sun

Чес ласково держит за руки, за больные запястья, ерошит ему волосы горячими, как солнце, ладонями, ухмыляется так беззаботно и легко, что ноги подкашиваются. Красивый. Похож на личного Бога. Себастьян не понимает, чем заслужил его внимание, и дружбу, и эти секундные касания, и объятия на прощание — «До завтра, Себас», — и тонкие улыбки, и великоватую куртку, когда замёрз, и музыку живую, дышащую и гремящую, вибрирующую из сердца, и бег на перегонки после концерта, и всё, всё, всё. Да он же ничерта не заслужил, ему просто опасно так близко подходить к хорошему. К тёплому. Касаться. Поэтому когда Себастьян разворачивается, и дверь отцовского дома захлопывается, с треском ломая попавшие в проём слабые крылья, он к Чесу не бежит. Летит на переломанных, неловко склеенных и хромающих, оставляя след из красных мятых перьев, выдирает остатки с мясом на ходу, выгрызает сам себе кости, вросшие непозволительно глубоко и крепко, выдёргивает, выламывает, заходится криком, застрявшим в глотке, мёрзнет в темноте, добегает — и Чес обзывает его дураком. Чес чинит ему отказавшие руки, клеит на место крылья, согревает лопатки, дотрагивается так осторожно, будто Глэм хрупкий, как кости птичьи, касается сухими раскалёнными ладонями голых шрамов, строит его из ошмётков по новой. — Глэм, — говорит он сиплым голосом. А Глэм на всё согласен, на всё готов, обнимает Чеса, Боже, Боже, помилуй, Господи, утыкается лбом в грудь, ему горячо-горячо и радостно, он словно солнца коснувшийся.