К Клитии, — пусть оправдать тоску он и мог бы любовью, А донесенье тоской, — с тех пор уже света даятель Не подходил, перестав предаваться с ней играм Венеры. П. Овидий Назон. Метаморфозы IV, 251-253 (пер. С. В. Шервинский)
Чёрная тоска поглотила меня. Слёз не осталось, все выплакала. "Безумна! Безумна!" — твердят вокруг глупцы. К чему мне еда, к чему вода? Мой возлюбленный, мой бог, сиятельный Гелиос отвернулся от меня! Ласки его были так горячи, поцелуи так жгучи, — я сгорала в пламени наслаждений, даримых им. О нашей связи не знал никто, кроме верной Айолы — рабыни, приставленной ко мне еще девочкой. Моя мать рано умерла, и отец, благородный царь Орхам, взял себе новую жену — красавицу Эвриному. Слишком занятая сначала собой, а затем нескончаемыми родами и детьми, мачеха не обращала на меня никакого внимания. Я могла делать всё, что заблагорассудится, главное, сохраняя это в тайне. Из всего её выводка в детстве я немного дружила со старшей — Левкотеей, но потом я выросла и она стала мне неинтересна; Левкотея же продолжала бегать за мной, как привязанная. Особенно начала она досаждать, когда у меня появился возлюбленный: всё выспрашивала, куда направляюсь, и чем занимаюсь, и можно ли ей со мной. Как-то раз я оказалась неосторожна, и не заметила, как она за мной увязалась. Я едва успела в последний момент нырнуть в грот, где меня уже поджидал Гелиос. Вход туда был надежно упрятан кустами, и можно было не бояться быть обнаруженными. Мы лежали, затаившись, и смотрели, как Левкотея в растерянности остановилась прямо перед входом и несколько раз позвала меня. Она склонила голову набок и постояла так некоторое время, но, не услышав ничего, кроме шелеста листвы в кронах деревьев да пересвиста птиц, топнула ногой и тут же рассмеявшись над своей досадой, убежала прочь. Я расслабилась и потянулась было к моему богу за поцелуями, но он отделался лишь небрежной лаской и отстранился. Глаза его ярко блестели, и он сказал, что вспомнил кое-что важное, и должен идти. А на следующий день он не пришел. И на день после следующего. И на следующий после следующего тоже. Я же продолжала ходить, веря, что мой бог вернется ко мне. Но однажды я успела заметить его, входящего в комнаты Левкотеи. Он принял облик ее матери, но меня было не обмануть — сияние бога Солнца я увижу и сквозь чужую личину. Я обмерла и ничего не могла понять. И даже когда увидела, как из комнаты одна за другой вышли служанки, отказывалась принимать очевидное. Что ему могло понадобиться от Левкотеи, от этой девчонки? Не помня себя, я выскочила из дома, подбежала к ее окну и осторожно заглянула. И тут вся правда обрушилась на меня, как обвал в горах обрушивается на зазевавшегося путника. Левкотея вовсю стонала под моим богом, а он яростно двигался в ней. Свет Гелиоса озарял её, делал прекрасной. Ее волосы цвета песка раскинулись на ложе подобно плавленному золоту; кожа сияла и казалась мраморной. В глазах у меня потемнело. Сердце ухало так громко, что в ушах стоял шум. Мне пришлось ухватиться за выступ окна, чтобы не упасть, – так и простояла там какое-то время, прежде чем сообразила спрятаться. На мое счастье, они были слишком увлечены друг другом, и ничего не заметили. Я думала, что сойду с ума от боли. Ничего бы не случилось, не будь она такой надоедливой и назойливой! Больше всего мне хотелось ворваться туда, схватить Левкотею за волосы, оттащить от него, и бить, бить её ненавистное лицо, пока оно не превратится в одно кровавое месиво. Но я смогла вовремя одуматься — это ничего не даст: Гелиос сразу же вмешается и займет её сторону, а я останусь ни с чем. И у меня родился план, как их разлучить, оставаясь при этом в тени. Из всех своих дочерей отец больше всех любил Левкотею, должно быть, потому что она была как две капли воды похожа на Эвриному. Он так её любил, что и представить не мог отдать другому мужчине, и потому решил отправить Левкотею в услужение вечной девственнице Артемиде. Совсем скоро должны были начаться обряды посвящения. Предложить девственной богине жрицу, познавшую мужчину, хоть и бога, — нешуточное оскорбление. Я решила позвать отца, но задумала привести его в тот миг, когда Левкотея останется одна, но еще не успеет привести себя в порядок после соития. Я ждала. Я слушала музыку их любви, смотрела, как они снова и снова сплетаются в танце страсти, и ждала. Я испила всю чашу до дна. Я подмечала все мелочи. Он без устали брал ее раз за разом и говорил слова любви, которые мне от него услышать не удалось. Я считала себя особенной, избранницей бога, его возлюбленной, а теперь понимала, что мне доставались лишь жалкие крохи. Как он смотрел на нее, сколько любви было в его взгляде, сколько безграничной страсти! Это был мой возлюбленный, мой бог, а Левкотея его у меня украла!.. Наконец он насытился и оставил её. Я тут же помчалась к отцу. — Я услышала странные звуки из спальни Левкотеи, заглянула в окно, а там твоя дочь, о царь, под рабом стонет. По-моему, он еще у нее, — сказала я. Отец весь побагровел, жилы вздулись на шее, того и гляди, лопнут, и понесся на женскую половину, в гинекей. За ним стража. А я — следом. Все во мне обмирало от мысли, что Левкотея уже успела привести себя в порядок, и тогда отец не поверит мне. Но я всё рассчитала верно. Одного взгляда на нее — голую, в истоме, покрытую мужским семенем, — было достаточно. Я стояла сзади и потому не видела лица отца, но, думаю, оно было страшно. Левкотея побелела от ужаса и оцепенела, только рот раскрылся в немом крике, словно у рыбы, вытащенной на берег. Затем, пытаясь неловко прикрыться, она соскользнула вниз и упала перед ним на колени. Отец стал её избивать и при этом страшно кричал; она же, пытаясь оправдываться, лепетала что-то про Гелиоса, который взял ее силой. Лгунья! Но потом, поняв, что отец от ее слов только сильнее звереет, она замолчала; лишь свернулась в клубок, пытаясь закрыться от ударов и скулила, если пинок был особенно силен. О, это были минуты моего блаженства! Как я желала присоединиться к отцу! Но я могла лишь стоять, наблюдая. Тут в спальню вбежала Эвринома, стала выть и кидаться между Левкотеей и отцом. Стражники сразу же принялись её оттаскивать. На них с кулаками и бранью бросилась старая нянька – преданная собака Эвриномы. Поднялся невобразимый шум. Наконец, отец будто резко протрезвев, бросил стражникам, чтобы увели Левкотею и закопали ее на холме, а сам ушёл прочь. За ним, плача и завывая, побежала Эвринома. Стражники подхватили Левкотею и попытались поставить на ноги, но она так ослабла, что всё время падала на колени. Нянька кинулась к ним с кулаками – можно подумать, глупая старуха могла бы отбить Левкотею у воинов. Они лишь выставили локоть, и нянька отлетела к стене и затихла, видимо, крепко ударившись головой. Пока она приходила в себя, один из стражников взвалил Левкотею на плечо, и они зашагали прочь. Грива желтых спутанных волос последний раз мелькнула в проеме, и больше я её не видела. Нянька, охая и ахая пришла в себя и проковыляла мимо меня к выходу. Как я ни старалась не показать радости, переполнявшей меня, как ни сдерживалась, видимо, что-то все же она сумела разглядеть. Она остановилась и с неверием спросила: — Это ты?! Ты за этим стоишь, да? — Она потянулась ко мне своими когтями. — Думай, с кем разговариваешь, старуха! — я перехватила её руки и толкнула в сторону, чтобы выйти. Она выбранилась и сплюнула в мою сторону. — Проклинаю тебя! — прокаркала она мне вслед. Я лишь сделала жест, отводящий дурное и пошла к себе. Ночью мне мешали уснуть рыдания и вой из соседних комнат — это прислужницы Эвриномы всё никак не могли угомониться. Её самой, как и няньки, в доме не было — должно быть, сидели рядом с могилой Левкотеи. Айола сказала, что после того, как Эвринома кинулась руками раскапывать холм с могилой, отец выставил стражу. Я ликовала. Теперь между мной и моим богом никто не стоит! А утром… утром все мои надежды были разбиты вдребезги. Я, видимо, все-таки заснула, потому что меня разбудил какой-то переполох. Во дворе бегали, что-то кричали. Айола пошла узнать, в чем дело и почти сразу же примчалась обратно. — Госпожа, это стражники прибежали! Говорят, не успел Гелиос на своей колеснице в небо подняться, как тут же ринулся вниз, прямо к холму с Левкотеей. Он просеял лучами песок и достал её, но всё оказалось напрасно — она была давно мертва. Что он только ни делал, как ни целовал, как ни дышал на нее – ничего не помогало. Да, ничто не сможет вернуть ушедшую в царство Аида и даже дыхание бессмертного бога бессильно! Я опять откинулась на ложе. Не думала я, что всё произойдет так быстро, но тем скорее он вернётся ко мне, Клитии, за утешением. А уж я его утешу. Со мной он позабудет глупую девчонку! Всё во мне разгорелось в предвкушении жарких ласк Гелиоса, лоно заныло и наполнилось влагой. И тут ко мне ко мне заглянула нянька Эвриномы. Глаза ее сверкали торжествующе. — Ну что, Клития, ну что, милая? Отвернулся от тебя Гелиос. — Не понимаю, о чем ты всё твердишь, глупая. — Ну как же! Проклял тебя твой Гелиос. Как услышал, что это ты про Левкотею отцу разболтала, так и проклял...Кхе-кхе! Сердце мое остановилось. Ничего не помня, как была неодета, непричёсана, я бросилась бежать. Гелиос уже был высоко в небе. Я кричала ему, звала, потом, думая, что он просто меня не слышит, забралась на гору и продолжила звать, пока не охрипла. Как я молила, как взывала к нему, как каялась! Сколько слёз пролила — всё напрасно, ни разу так и не глянул в мою сторону. Жестокий, о жестокий бог! Лучше бы убил меня в гневе, чем терзать презрением! Вот уже девятое утро наблюдаю я победный восход моего Солнца и его торжественный путь по небу. Каждое утро во мне рождается надежда, чтобы погаснуть вечером. Скоро угаснет совсем. Тело моё усохло, жизнь в нём едва брезжится. Поначалу приходили ещё ко мне слуги, приносили еду и питье, – всех прогнала я прочь. Только верная Айола не покинула меня. Сидит в нескольких шагах и смотрит с печалью и жалостью. Сил у меня не осталось, кажется, я приросла к этому месту. Только и могу что поворачивать головой вслед за огненной колесницей в небе. Вот опять она начала свое снижение за море. Это, должно быть, последний раз, когда я наблюдаю её. Завтрашний день мне увидеть не суждено.***
Солнце село. Клития вздохнула, вытянулась и превратилась в цветок гелиотроп. С тех пор, стоит только взойти Солнцу, распускает гелиотроп свои лепестки, поворачивает головку в его сторону, да так за его движением по небу и следит.Послесловие
«Плач Клитии» написан по небольшой истории из IV книги Метаморфоз (190-270) Овидия Назона. В ней рассказывается, как Афродита наказала Гелиоса стрaстью к Левкотее (Левкофее, Левкотое) за то что тот раскрыл её интрижку с Аресом Гефесту. Левкотея в этом мифе — ни в чем не повинная жертва. Гелиос принимает облик ее матери, чтобы проникнуть к ней в покои и берет силой («Дева же, хоть и была нежданным испугана видом, блеску его покорясь, без жалоб стерпела насилье.»). Об этом узнает влюбленная в Гелиоса Клития, рассказывает всем вокруг, в т.ч. и отцу. Тот приказывает закопать Левкотею. Живьем. Почему он определил для нее такую страшную смерть — не объясняется. Гелиос безрезультатно пытается ее оживить, а затем превращает в какое-то благовонное растение. Собственно Клитии Овидий уделяет лишь последние несколько строк, где описывает ее страдания и тоску по возлюбленному Солнцу, и превращение в цветок. Должна сказать, что в своей работе я, наверное, была несправедлива к Клитии и показала ее гораздо хуже, чем она описана у Овидия. У Овидия ничего нет ни про упивание Клитии страданиями Левкотеи, ни про злорадство по поводу ее смерти. Кстати, не совсем понятно – сестры они с Левкотеей или нет, то они обе нимфы, то простые смертные. На это накладывается еще и то, что были и другие Левкотеи и Клитии, с которыми их путают или приписывают какие-то черты. Несмотря на то, что Клитии в истории Овидия уделяется относительно мало места, она гораздо более привлекательная фигура для художников и скульпторов, чем Левкотея. Существует масса картин и скульптур, тема которых — страдания Клитии и ее превращение в цветок. Приведу здесь ссылку лишь на картину Лафосса «Клития, превращающаяся в подсолнух»: https://gallerix.ru/album/Versailles/pic/glrx-1536062101 Кстати, у Овидия не говорится в какой цветок превратилась Клития. Художники традиционно рисовали подсолнухи, но это неправильно, т.к. этот цветок попал в Европу лишь в XVI веке. Ввиду некоторых недопониманий в комментариях, добавлю еще и историческую справку (насколько историчность вообще может быть применима к мифам). Сам по себе этот рассказ — изложение римлянином Овидием какого-то не дошедшего до нас греческого мифа про дочерей Орхама, царя Ахемении (древняя Персия). Всё это персонажи, конечно же, легендарные. Сам царь Орхам — потомок в седьмом колене еще более легендарного Бела. Мне неизвестно, какой это век: может VII-VI до н.э., а может быть и еще на два-три столетия раньше. Царь этот — не царь в нашем понимании, а скорее племенной вождь. И домом этого царя был конечно же не дворец вроде дворца европейского монарха из XVII-XVIII вв — помпезное здание в несколько этажей с мрамором, позолотой и бальными залами, да и до роскошных дворцов знаменитых персидских царей, «потомков» Орхама, ему тоже было очень далеко. На заре своего государства, персы жили очень скромно: занимались скотоводством, жили в кибитках, носили одежду из шкур. Но даже и это неважно, как они на самом деле жили, миф этот нужно понимать как полностью греческий. У персов были свои божества и религия, а не пантеон Олимпийцев. Так что, когда я писала эту работу, в голове держала описание «дворца» Одиссея (примерно то же время, небогатый владыка Итаки): деревянный одноэтажный сарай с деревянным же частоколом и с кучей навоза у входа. Вот так дворец благородного царя Орхама, пожалуйста, и представляйте.