Иногда пепел предзакатного неба убивает на улицах все живое, скрывая одеялом из тьмы горькую наготу безобразно смердящих улочек, пока вязкие тени преследуют каждого жителя этого гнусного городишки прямо до жестких пропитанных запахом хлорки коек; здания окрашиваются в обшарпанные блики лун, отдавая себя во владение неровного сумрака ржавчины, образовавшейся на металлических грудах построек — такие же обломки прошлого, как и воспоминания, оставшиеся после твоего ухода, и в каждом закоулке ощущается их давящее присутствие: смотрю в сторону — с высоты виднеются вычурные лабиринты зловонных улиц, по которым мы бывало играли наперегонки, вдыхаю кислый воздух — слышу сырость и отчаяние - едкое, серное, резкое, - а затем и нотку теплого сладкого смеха в этом флаконе смрада — карамельный, идиотский, твой. Все мирно сопят, мечтая о том, как бы незаметно пронести контрабанду в спальни или стать кем-то больше, чем пешкой на этой черно-белой доске жизни, а я задыхаюсь.
Вымощенными пепельной темнотой ночами, пока никого, кто мог бы потревожить мои терзания, нет, я пытаюсь вдохнуть хотя бы до ничтожности малый глоток свежего воздуха, свободы… но вместо этого получаю очередную порцию грязи в легких. Вновь и вновь обманывая прежде всего себя, я все больше погружаюсь в эту пучину смога, теряясь в густоте неискренности, пока пыль реальности скапливается в легких, образуя пробку, из-за которой кислород больше не может насыщать мои клетки.
Я пытаюсь сплюнуть всю удушающую пыль, сплюнуть все раз и навсегда, покончив с этим, но въевшаяся в разум, словно червь, установка монотонным гулом твердит в голове: «Она быстрым шагом отвернулась от тебя, пыталась все "починить", нам не нужны эти поблажки, ее больше нет здесь, это к лучшему, время выйти из ее тени и показать на что ты способна. Одумайся, ты не обязана всю жизнь быть второй, они увидят, что ты являешься большим, увидят, ты не простое дополнение к ее образу, она предатель, предатель, оставивший тебя одну, совсем одну».
Этот звук усыпляет мою бдительность, которой только можно позавидовать в иных случаях, я беспомощна пред ним, поэтому и ведусь на эту уловку разума, забывая про истину. Знаете, истину на самом деле не так легко принять: это не таблетка, чтобы запить ее водой, не отвратная пища из сухпайков, которую можно проглотить, поморщив нос. Это горечь, что вызывает рвотные позывы, желчь, что разъедает тебя изнутри. Особенно если эту истину безуспешно пытаться избегать пару лет, она подобно призраку сумеет пройти сквозь мои тщательно выстроенные стены.
В казарме никогда не пусто. Она наполнена кашицей из людей и сожалений, словно адский котелок, тяжело отдавая хлоркой и спиртом. Все настолько стерильное и холодное, что мои кости каждый раз содрогаются от бездушия стен. И вот я в мире из серых хлопковых простыней, отрицаю все последствия, но уже поздно, слишком поздно, чтобы не видеть безликие лица в темноте. И эта темнота ознаменовывает начало.
Иногда бестелесные ты и я свободно катаются по моему шоссе сознания, заставляя пошатнуться от реалистичности видений, но я всегда нахожу объездные пути, дабы избежать неприятностей, ведь знаешь, говорят, что для столкновения требуются двое.
Когда-нибудь я пойму, что это — подлые проделки моего мозга, лишенного свежего воздуха, но до тех пор наблюдаю, как закопченный потолок с лязгом обрушивается на мою голову, а его металлические осколки впиваются в кожу, как когти, царапающие стальное покрытие стен — резко, неприятно, озлобленно. В детстве мне не пели колыбельных, потому сейчас стараюсь выдать из себя хоть какое-то жалкое подобие мотивов, что никогда не ласкали мои уши — нужно уснуть.
Тише, усталый малыш,
Ну, чего ж ты кричишь?
Я никуда не уйду…
Останусь с тобой поутру.
В своих бесчисленных ночных кошмарах я слышу, как мой шепот разносится по пустому коридору, на чьих стенах навсегда сохранится этот звук тремя слогами "останься". А потом открываю глаза и вижу пустующую койку…
***
продолжаю попытки дышать и молюсь: найди меня, когда захлебнусь
