Дар, пылающий сквозь века

      С благоговейным страхом женщина прижала этот сложенный, запечатанный лист и с мрачным предвкушением нечто неотвратимого, решенного мужем, быть может, несколько часов назад, вдохнула, собираясь силами. Решение здесь, в этом небольшом конверте таились все его праведные, заслуженные презрения и гневные, но справедливые укоры в ее адрес. В конверте размером чуть больше ее ладони. Что ж, будь, что будет. Этого и стоило ожидать.       Но каково же было ее изумление, когда Каренина, решительным, резким жестом сломала печать и обнаружила в письме всего несколько строк, написанных знакомым ей мелким, витиеватым почерком. В сухой форме Алексей Александрович извинился, что не уведомил ее прежде об отъезде и теперь просил Анну также незамедлительно последовать за ним в Петербург как можно скорее.       «Жестокий человек, жестокий! До чего же ему нравится так терзать меня!» – в отчаянии убивалась она. Было ясно. Он готовил для нее нечто ужасное там, в столице. Каждая его отсрочка, каждое умышленное промедление мужа действовало на ее нервы самым губительным образом, женщина была готова расплакаться. Снова никакого ответа. Ни. Че. Го. И этим, как она поняла, и заключалось ее наказание. Именно такую негуманную пытку он для нее выбрал. Снова эти нескончаемые, чудовищные часы ожидания развязки.       С переездом усердно хлопотали слуги, работая все как один отменно и оживленно, но, впрочем, и Анне скучать не пришлось, благо, уж чего-чего, а забот хватало.       – Сережа, ты что же, не рад? Мы собираемся домой.       Сыну и впрямь были не по душе перемены и бесконечные переезды, да и на даче мальчику нравилось куда больше. Он тоже в тот день успел заметить тщетно скрываемый гнев отца и чуть было не нарвался, попав Алексею Александровичу тогда по дороге в коридоре. Мальчик был совершенно сбит с толку и не понимал, с чем связано это состояние родителя, тем более что отец никогда не срывался на мать и, более того, ни разу не повышал на нее голос, да и потом, Анна была для сына существом настолько светлым и непорочным, что никогда бы не подумал, что она была причиной с грохотом закрывшейся двери кабинета и глухим звуком падающих там вещей, которых, вероятно, швырял отец в неконтролируемом гневе и отчаянии. Сережу эта сцена не на шутку перепугала, перепугала до того, что он не смел говорить об этом матери, потому что не хотел заново пережить это и одновременно с ней расстроиться еще больше, а уж о том, чтобы поинтересоваться, что же с отцом произошло, речи вообще быть не могло. Опустившись на мягкий, пестрый ковер в детской, обуреваемый страхами Сережа обхватил себя маленькими ручками и, безуспешно пытаясь проглотить душащий комок слез, решительно не узнавал в том человеке со страшной, как показалось столь впечатлительному воображению ребенка, походкой своего отца.       Он знал, что они собираются домой к отцу. Мальчик не успел в тот день обрадоваться вынужденному отъезду Алексея Александровича в полной мере, как вдруг ему сообщили, что и они с матерью также должны выехать вслед за ним, в то время как Сережа надеялся хоть как-то прийти в себя от пережитого ужаса и побыть подле матери в полной безопасности. Впрочем, слово «безопасность» не совсем сюда, по его мнению, подходило и тем самым нанесло новый удар по неокрепшей психике ребенка. Это слово абсолютно не вязалось с тем отцом, которого он знал, сын и в дальнейшем хотел, чтобы это слово не вязалось и с тем человеком, который их ожидает в Петербурге дома, но быть в полной уверенности относительно этого он не мог.       Но что его не могло не радовать, так это ощущение того, что и матери были эти поспешные хлопоты не по душе, во всяком случае, чуткое сердце сына так чувствовало. Он хотел было покапризничать и попроситься остаться тут, но никто во всеобщей суматохе дома не стал его слушать и с ласковым тоном, усевшись подле него, никто не посчитал нужным объяснить ему всю необходимость данного переезда, хотя погода для дачной жизни, как Сережа считал, была отменной. Но взрослым, видать, знать лучше. На самом же деле все слепо и беспрекословно подчинились слову господина.       – Так почему же папа так решил? – спросил он безо всякой надежды у переносившего вещи Лаврентьича.       – Велено-с, – отвечал старый слуга, – то воля Вашего батюшки-с.       – А что же мама? Разве ж она хочет уехать отсюда?       – Кто знает... может быть, и хочет, – пожал плечами тот и поспешил с внушительной высоты конструкцией из картонных коробок с вещами госпожи от скучающего Сережи, который, судя по всему, кроме расспроса и без того занятых слуг, ничем не мог себя занять.       На самом же деле сын знал, что Анна не вправе была ослушаться и пойти против воли отца, хоть и могла хотя бы на время отсрочить этот переезд, аргументируя пусть даже такой ничтожностью, как здешняя, прекрасная погода. По мере хлопот уж выбившихся из сил от усталости слуг, Сережа все яснее видел, что их желание остаться здесь совпадает, но она никак не может на это повлиять хотя бы потому, что, как и сын, она начала бояться гнева мужа. Сережа нашел мать в постепенно частично опустошающейся гостиной, женщина выглядела, как ему показалось, до того крайне несчастной, что у него сжалось сердце и тогда он присел рядом с ней и робко обнял, подняв к матери затравленный взгляд.       – Что же ты так, милый, кто тебя так напугал?       – Давай оставим все как есть, мамочка, я не хочу никуда ехать, пожалуйста!       Анна грустно усмехнулась и прижала сына к себе.       – Здесь мы с тобой ничего не можем поделать, милый, как папа решил, так и будет. Но почему же ты не хочешь домой? Мы будем так же гулять в парке, заглядывать в Летний сад, ты же его так любишь... А еще я тебе почитаю ту книгу, о которой рассказывала и которая осталась там, помнишь, я тебе обещала?       Сережа кивнул, еще немного поласкался к матери и пустился прочь. Все оказалось куда хуже. Теперь он в точности знал, что она не меньше его желала не прерывать дачную жизнь и побыть здесь еще немного. Она словно бы утешала не столько его, сколько себя, но утешения эти были пусты и никак не подействовали на сына, хотя раньше она справлялась с этим куда успешней.       Отец прибыл домой на второй день после их переезда, Сережа в напряжении ожидал какого-то подвоха в нем или же пытался найти хоть какое-то изменение в его виде, но напрасно, Алексей Александрович был на семейном ужине необычайно спокоен и непроницаем. Если бы сын не застал его в тот вечер, то никакую перемену между родителями за общим столом он бы вовсе не обнаружил. Ели они как обычно молча. Отец вовсе не пытался быть строгим по отношению к нему, не делал ему даже малейших, незначительных замечаний, впрочем, и поводов у него для этого никаких не было. Лицо Алексея Александровича было серым, глаза неподвижными, он словно постарел за эти дни. Жена его сидела, как им с отцом показалось, ни жива, ни мертва. Тень обреченности застыла на ее лице.       После трапезы и без того гнетущую тишину нарушил не менее удручающий, тихий голос Каренина. Он встал из-за стола раньше всех и попросил Анну последовать за ним, как только та закончит ужинать и уложит Сережу спать.