***
Когда мне исполнилось 15, у меня начались месячные. Этот день был для меня ужасен. Мне было больно и обидно, я испугалась, но знала, что рано или поздно, это произойдет, но не хотела, чтобы оно случилось со мной. Я плакала, и моя сила увеличилась настолько, что началась природная аномалия! Сначала дождь и град, а после ветер, что срывал крыши домов... Казалось, что все разрушиться в тот день. Моя няня погибла, когда пыталась меня успокоить. Я случайно убила её! Я была одна, напугана, на холодном кафеле в лужи крови, что стекала с меня, а рядом труп няни со свернутой шеей. Мама замяла это дело. Она спрятала труп и мы уехали. На этот раз она сделала голема для меня, няня голем, что будет служить мне, но я не захотела такой подарок. Тогда она оставила её в нашем особняке, сославшись, что я просто еще не доросла, не зря же она делала это чудище для меня. Она нашла мне новую няню из Стенфора, туда мы и поехали, хоть в начале думали, что поедим куда-то дальше, но мне было интересно увидеть родной дом моей новой няни. Когда мы приехали в этот город, я сначала не увидела ничего такого, но после прогулки я почувствовала что-то едва уловимое, словно кто-то сотворил нечто ужасное, а после выветрил только два из трех. Это было проклятье. Я шла по этой тени: мне было интересно увидеть эту историю и нарисовать ее. История была слаба в иллюстрациях: толька рассказ словами борьбы, ненависти, боли, любви, предательства, жестокости. Этот коктейль был многогранен. После истории я поняла, что она не закончилась. Потом ощутила, что эта ниточка натягивается, что скоро приедет обратно и расскажет свою часть. Мне оставалось лишь ждать.***
***
Время шло, все было тихо и спокойно. На уроках по рисованию я нарисовала женщину: рослую, некрасивую. По меркам многих, она выглядела скорее как мужчина, чем женщина, на её руках был ребёнок, она была счастлива и умиротворенна. Этот образ сам себя нарисовал, только одолжил мои руки, видимо, всё же эта история иллюстрирует теперь себя сама, я знала, как зовут эту женщину — Писадейра, Эйра Мария Писада, милая, скромная и очень наивная, умерла она из-за проклятья, не могла найти покой, как много страданий, но все же ей помогли. Дальше прошла неделя, или месяц, я сидела дома. На этот раз я нарисовала юношу: его имя Вильям, Джон Холл. Он не прост: он славный, но всё же всех людей подкашивает, и заставляет отращивать шипы, от которых мы раним всех, даже родных людей. Но главное, что мы способны признать, и не отвернуться а от себя истинных. Он был красив. Чем больше я смотрела на рисунок, тем больше чувствовала, что могла нарисовать его с мамой и сестрой, где они улыбаются и счастливы в Мире грёз, куда он так стремился. Он там не один, но он не увидит меня. Может его сестра, но только если она постарается. Я почувствовала усталость. Что-то скоро проснется, я это чувствовала, и волнения, и радость, и печаль сливались во мне в странные манящие чувства. Я не хотела общаться со своими одноклассниками: они были скучными и не достойными моего внимания. Я не видела смысла сближаться с теми кого я скоро забуду, хотя я не чего не забываю. Это плохо. Я слышу шепот: цирк, цирк. Это повторяется: сначала, словно эти слова где то в далёкие, они медлительны и ползут, стекают, перемещаются, собираясь в кучку, лениво переворачивается, а после начинают ползать, цепляясь за идущих школьников, словно паразиты цепляются и копируют себя, нашептывая в уши всем вокруг, словно эхо, эти куски липкие, чёрные. У них есть по несколько языков и мелких ручек, которыми они цепляются за людей, словно они вестники кошмаров. Они не чувствуют меня, не видят и не цепляются, но я теперь в полной мере ощутила всю мощь проклятья. Оно уже тут, последние носители проклятья —обиженные возлюбленные. Цирк. Весь город стекся туда, словно завороженные крысы, что услышали пастуха, который играл на флейте. Аура этого проклятья, словно весь яд мира: он стал намного гуще и тяжелее. Все ухудшилось с тех времен. Мои ноги не сгибались, я лишь смотрела издалека, чувствуя этот купол, как нечто тяжелое, и то, что если я бы зашла, то, думаю, я бы задохнулась от запаха всего самого гнусного, крови, гнили, так называемый грех, был так легко ощутим. Я только смотрела издалека, делая мелкие шаги навстречу, прислушиваясь и наблюдая, еле дыша, вдруг я увидела его — того, который привык зваться Человек в маске, мои руки дрогнули, я была далека от цирка, но ... Я знала и могла нарисовать его. Неосознанно я сказала вслух, не отрывая взгляд от далёкой фигуры Дастина Меэр. Это имя вертелась на кончике языка. Я была далеко, и не видела его достаточно близко, но я знала, на его лице маска, и мне хотелось узнать, что под ней, но я знала, точне узнала: мне снились сны о его прошлом, о том, как он играл с сердцами женщин, как соблазнял их и творил распутства, те, что любили его, были девственницы, которых он портил, и не раскаивался. Одна из таких подожгла его мастерскую, где он и пострадал. Тогда он любил Аннет, которая ответила взаимностью, и не знала правды о его черной душе, которая разбивала сердца, насыщала плоть и забывала, а девушки страдали из-за него, из-за того, что он лишь раз давал им надежду, а посли забывал, но его возлюбленная отвергла не только из-за его травмы, а еще потому, что узнала, каков он есть. Он не раскаялся. Все эти сны сплетались, и я видела снова и снова тех девушек, бесчисленных женщин, что стонали его имя. Его улыбка, все те звуки. Я просыпалась, и меня выворачиволо от всего этого. Мне было противно, почему я не видела четко его лицо? Только часть: его улыбку, его глаза, и все, не видела его ожогов, которые он получил при пожаре, и не видела до пожара. Это странно. Моё сердце слишком сильно волновал его образ. Мне понадобилась всего ничего времени, чтобы сделать защиту. Небольшой обряд, он должен был помочь мне, нужно было увидеть его ближе, я хотела этого, чтобы нарисовать монстра. Нужно подобраться ближе, мне нужно было нарисовать его, пусть даже и в маске. Мы с няней пошли туда, я позади неё. Она уже была тут, на этот раз мы пришли вместе, после обряда мне было легче, но то, что я увидела, было каким-то кошмаром, словно искривленное зеркало. У людей были размытые лица. Меня словно подкосило от этого зрелища. Они уже были здесь. На некоторых я даже видела отпечаток тени. Значит это будущие чудики — его новые игрушки. Капля пота вдруг потекла по лицу, мне захотелось присесть и прийти в себя, но единственное, что мне не давало покоя, все что бушевало внутри — это мысль: надо уходить. Я уже не хотела видеть выступления и забыла о нем — о Человеке в маске, как вдруг он появился из неоткуда. Моя няня радостно поприветствовала его, я же старалась не поднимать на него глаза, но он заметил меня и смотрел пристально. Я чувствовала его взгляд. Он протянул руку, и, я сама не знаю, почему, взяла его руку в свою и посмотрела на него. Наверно я просто понимала, что если не сейчас, то больше не смогу прийти. Не знаю, почему, что-то внутри меня гнало меня отсюда, только потом я поняла, что это было ..Когда стало поздно. Стоило мне почувствовать его руку, даже в этой перчатке, и взглянуть в темные прорези его маски, я осознала, что влюбилась в него, и даже тот факт, что я не видела его без маски, не смутил это чувство. Мы познакомились, я была вежлива и учтива. Я всё же осталась и смотрела на это выступление, но безрадостно. Я игнорировала смех и безумие, что творилось на сцене и в зрительском зале, я провалилась куда-то, думая только о нем, и желала нарисовать его. Когда все закончилось, он появился снова также неожиданно, и пригласил меня за кулисы. Он показывал мне закулисья. Этого проклятья там не было, для меня ничего особенного. И вот мы сидим и смотрим друг на друга. Наше молчание кажется каким-то фантастичным, словно только есть я и он. Меня начинают терзать жуткие мысли, но я уворачиваюсь, и, наконец, прорезаю тишину между нами, предлагая нарисовать его. Он удивлен такому предложению, но соглашается. Когда я дорисовала, и отдала ему, он восхитился тому, как я хорошо рисую, в дальнейшим он понадеялся на рисунок маслом на холсте, что в следующие раз он подготовится лучше и попозирует мне. На этой волне я поняла, что он имеет ввиду, и даже представила, как он мог попозировать. Он хочет меня соблазнить, как всех остальных, сладким видением. Прошло немного дней, но меня мучили видения и сны, я не могла поверить, что влюбилась в него, меня мучили сны о нем, обо всем его прошлом, о его детстве, о его боли, любовь это страдания, я знала, что у подростков бушуют гормоны, но я не обычный человек, я ведьма, а для ведьмы любовь —это тяжело. Я не могла и не хотела идти на поводу у чувств, я понимала, что это были за чувства, желания убежать, но теперь было поздно. Мне нужно было увидеть его, меня тянуло к нему, я знала слишком много и желала узнать еще больше. Я нарисовала рисунок его, только в другой маске, жуткой, той, которая олицетворяла его сущность, но я знала истину и я стремилась схватить его, сорвать маску с его лица и прижаться к его губам. Я сходила с ума. Мне нужно было просто переждать, когда он опять уедет, или уехать отсюда. Но я не могла решиться.Поздно...
***
Я видела сны, где он до того пожара, его соблазненные жертвы, меня терзала ревность к его прошлому, я говорила себе отпустить, успокаивая себя тем, что эти соблазненные дурочки ничто, но смотреть на то, как он улыбался им, было невыносимо. Как он прикасался к ним, меня связывала злость. Неужели я влюблена в него? Не могу поверить в свои чувства. Каждые раз в голове всплывают картины того, как он обнимает и прижимает к себе тех девушек, они ослеплены его красотой и богатством, они хотят его, но получают лишь миг. Я не хочу этот миг, я хочу, мне нужно больше, его ранимость, эта хрупкость, что я видела лишь мельком, хотелось протянуть руку и схватить его свет, что спрятан пол толщей тьмы. Теперь он злой и слишком ранен, еще и проклят, он позволил ненависти и злобе захватить себя, поддался ей и утонул, но я знаю, что в нем еще есть эти малые крупицы, что я так хочу забрать, но он их оберегает. Хочу пробраться в его колючий мрачные сад и украсть, взять силой его цветы, ведь добровольно он теперь не отдаст, он не верит никому, и с легкостью прольет кровь любого. Стану ли я той, кого он убьет и перешагнет через меня?!!. Медленно катится день к вечеру, холодок проходит через одежду, а горячее дыхание опаляет шею. Я сошла с ума, не осознавая, как это чувство захватило меня. Я ведь всего лишь подросток, а он так стар, и он проклят, у нас с ним нет будущего, но почему я так хочу его? Может потому, что знаю то, чего не знали его возлюбленные, даже Аннет?! Та, кого он так любил, и та, кем был он предан, сердце сдавливает, и, кажется, я не могу дышать, я не хочу, нет, нет, не хочу любить его, я не должна, я ведьма, любовь губительна, моя мать любила моего отца, но он предал её, он переспал со служанкой, она умерла в мучения, а отца ждала более изощренная пытка. Она мучила, и истязала его, я все это видела, я ничего не сделала, просто стояла, и смотрела, на то, как мама омывала руки в крови. Мой отец кричал и молил о прощении. В ту ночь страдал не толька он, но и она, она не смогла простить, разбитое сердце ведьмы — самое кошмарное, что может произойти, мой отец умер, мама его убила осколками своего сердца. Она сошла с ума и была пустой. С её глаз большие не срывались слезы, она не могла видеть меня, я была слишком похожа на него, мой отец глупый человек, его тоже можно понять, он чувствовал себя одиноко, мамы почти никогда не было рядом, она была занята для нас с ним, а меня ему не хватало. Я всегда знала, что я третья лишняя в их отношениях, может быть, если бы меня не было, они бы были счастливы. Я не чувствовала любви и привязанности ни к маме, ни к отцу, хотя мне казалось, я люблю отца, но это было не так просто, он был со мной больше, чем мама, и я думала, это родительская любовь.***
Если я поддамся этому чувству, оно меня сожжёт дотла? Хочу ли я пойти на это, сгореть в этом огне вместе с ним, даже если он отвергнет меня, я не поступлю, как моя мать, я прощу его, но не отпущу. Вцеплюсь в него, и не отпущу, пусть он убьет меня, вель только так я отпущу его, моя любовь похожа на суицид . Серо-голубые глаза не были видны в этой маске, я попросила его показать его лицо, он отказался, и предложил мне ожерелья. Я отказалась. Я приходила, часто думая, что раздражаю его, но он признался, что ему лестно внимание такой юной особы. Он думал, что меня пугают его чудики, но это не так, я сидела, порой тихо наблюдая, и думая, что он не смотрит на меня, я рисовала его и его артистов, они не подходили ко мне, разве что Жоззи, она хотела посмотреть на свой портрет, и ей понравилось. Я отдала, и после этого никто не смел ко мне приближаться. Я чувствовала себя преступницей, когда была так близка к нему—к Дастину , легкие прикосновения, незначительные, я уже и не знаю, когда перестала уходить из цирка, блуждая по нему, стараясь быть рядом с ним . И не оставлять его одного, сжимая его руку в своей, и целуя его маску, мои руки тянулись к его груди, желая добраться до его сердца, и сжать его в своих руках . Содрать маску с его лица и сказать, что люблю его шрамы, как никто другой, когда я целовала его лицо, чувствуя губами его ожоги, я почувствовала его слезы, я так отчаянно люблю, что не могу выпустить его из рук своих, и обнимая, срывая каждую часть, что разделяет нас с ним, проклятье пало, разрушив все, и цирк сгорел до тла, а мы укрылись там, где нету миру до нас дела. Моей силы хватило, чтобы сохранить его молодым, я могла и исцелить его шрамы, но он сказал, не нужно, веть я люблю его таким, какой он есть, и это была истина, я всегда буду с ним, а он со мной. Я чувствовала, и получала то, что мне не давали родители, я люблю Дастина, а он меня, и мы живем тихо и мирно, наслаждаясь жизнью, словно впервые начали жить на самом деле. Когда я стала совершеннолетней, мы поженились, хоть у меня и достаточно денег, но он хотел сам зарабатывать, он больше не делал маски, он создавал скульптуры, сейчас ему 26, а мне 18, у нас еще многое впереди.