Часть 1
25 июня 2020 г. в 15:42
— Сок-а, — из пересохшего горла с трудом вырывается одно-единственное слово. Кихён уже сейчас глубоко проклинает момент, когда он нажал на кнопку вызова.
На том конце провода какое-то время пыхтение и возня. А потом тишина, недоуменная и неловкая — слишком долгая — и наконец:
— Кихён-и, — как всегда, голос добродушный и мягкий; но Кихён затылком чует скрытое за ним раздражение. — Сейчас четыре часа утра, и что тебе нужно в такое время?
— Я знаю, — Кихён выдыхает в сплошной тишине и темноте, а корпус телефона становится скользким, потому что его рука потеет. — Прости.
— Что случилось? — Хосок спрашивает с искренним, безусловно искренним участием, но жутко устало, растягивая слова.
— Я не знаю, что тебе сказать...
Кихён издаёт нечто среднее между смешком и всхлипом — как часто он прячет горькие всхлипы за смешками, день за днём, снова и снова — это его проклятая, жутко раздражающая его же самого привычка, о которой Хосок понятия не имеет, потому что Кихён развил её только в последний год, уже после того, как они расстались. Может быть даже отчасти он и приобрёл-то её в какой-то момент именно потому, что они так глупо и трагично расстались — как раз тогда Кихён бескомпромиссно решил, что он не позволит себе выглядеть жалким, больше никогда и не перед кем.
Но каков же он сейчас, если не жалок?.. Кихён действительно не знает, просто понятия не имеет: почему он не спит в четыре утра, почему чувствует себя настолько отвратительно, ворочаясь на измятой простыни — почему его голова страшно гудит, в глазах снова мокро и как вообще вышло так, что ему хочется закрыть их и не открывать больше уже никогда; ну а в конце концов, почему он не нашёл никакого другого выхода из закручивающейся вокруг воронки кошмаров наяву и во сне, кроме решения набрать этот номер?..
— Мне очень плохо, — шепчет Кихён, наконец. — Я так запутался. Не знаю, что мне делать и думать. Почему я так поступаю... и как я вообще должен поступать... Всё вдруг стало так странно, запутанно, невыносимо, и я... я правда не знаю.
Хосок пару секунд молчит: его тяжёлый вздох, раздавшийся в трубке, пробирает до лопаток; а затем, внезапно, он бросает отрывистый крик куда-то на задний план, в темноту своей собственной спальни — и у Кихёна сердце ёкает: сначала даже неясно, почему, но потом... он кусает губу от стыда и одновременно от изумления. Неужели он боится, что Хосок может сейчас жить с кем-нибудь?..
Кихён морщится: и кем же он возомнил себя, решив, что ему должно быть до этого дело — хотя, гораздо важнее, с чего вдруг ему действительно есть дело? В любом случае, к своему внезапному счастью, он понимает, что орать среди ночи благим матом Хосок мог бы только на своих кошек, потому что те тоже проснулись от звонка и теперь, наверное, требуют еды — но учитывая, что даже на кошек Хосок себе обычно орать не позволяет, настроение у него, должно быть, сейчас неважное. Кихён нервно сглатывает, закусывая губу.
— Почему ты звонишь именно мне? — выждав паузу, Хосок задаёт вопрос в лоб. — Столько времени прошло, а в твоём списке контактов так и не появилось другого подходящего номера?..
Кихён не знает, почему, но после этих слов слёзы сами собой встают у него поперёк горла. Вообще, он плачет довольно часто всю последнюю неделю без особого повода, даже от самого малейшего напряжения — слезами, которые никто не видит, которые никто не должен видеть — это его безумно стыдная тайна, никому не известная сторона образа, и ничто не должно этот образ поколебать. Но всё-таки, ещё немного, и Кихён расплачется Хосоку в трубку, наплевав на всё, бросив последние свои пункты и принципы. Ему просто всё это надоело.
— Не скажешь ничего?.. — судя по тону, Хосок начинает злиться.
Прошло уже шестнадцать месяцев с тех пор, как они расстались. Год и ещё четыре. Все эти месяцы шли один за другим, выстроившись в однородный ряд без чёткого конца и начала: какие-то бесформенные, наполненные разными чувствами, событиями и мыслями для Кихёна, но в чём-то друг на друга всё равно похожие, словно бесконечно копирующие одну и ту же петлю, в которой его сознание всякий раз неизбежно вертелось и застревало. Вместо того, чтобы идти вперёд по прямой, оставляя прошлое за плечами, он всё никак не мог перестать возвращаться к чему-то оставшемуся в той точке жизни, которую однажды решил покинуть.
Могла ли быть этой петлёй его непрекращающаяся скорбь?.. Чёткое осознание того, что он по-прежнему любит: не отпустил, не забыл и не нашёл замены, сколько бы не пытался закрывать глаза на свои чувства — а иначе как ещё объяснить, что в секунды самой мучительной тяжести он неосознанно ищет среди обступившей со всех сторон тишины голос Хосока и только его одного?
Разумеется, первое время после разрыва они вообще не общались и вроде бы даже не собирались больше никогда — должно быть, около полугода игнорировали в своём прошлом большой, просто огромный кусок совместных воспоминаний. Хосок хранил в душе глубокую обиду, ну а Кихён просто считал, что так будет правильнее.
Но время смягчает обиды, заставляет забыть причины ссор — а ещё оно делает так, что ты больше не понимаешь, что вообще такое «правильно» и зачем придерживаться этого «правильного» так отчаянно.
Что-то произошло в какой-то момент, и Кихён внезапно перестал думать о том, является ли это верным решением, должен ли он так поступать — он просто захотел связаться с Хосоком, очень сильно, как будто подтверждение существовавшей у него когда-то связи с Хосоком значило для Кихёна подтверждение самого себя и смысла собственной жизни. Ещё задолго до сегодняшней мучительной ночи ему вдруг всё, чем он был окружен, стало абсолютно невыносимо — тогда он повис в полной пустоте с мыслью, что сам совершенно пуст и бессмысленен, в его настоящем ничего нет — он искал спасения в воспоминаниях, в прекрасных картинах прошлого, которые на страницах его памяти заливает прекрасный белый свет.
«Привет. Как у тебя сейчас дела?..» — слово за слово, и они вдруг действительно стали общаться: не как раньше, без прежней нежности, но при этом всё равно очень... лично. Кихён чувствовал, что он легко может поделиться с Хосоком тем, чего у него не хватило бы духу открыть никому другому, потому что они очень много пережили вместе, и конечно же потому, что Хосок знает его лучше, чем кто-либо другой.
Кихён был рад, что снова может слышать (читать) его слова, простые и искренние, чувствовать его присутствие в своей жизни, пусть даже и виртуальное; но ещё больше он радовался тому, что физически их разделяют бесчисленные километры, потому что знал, что не вынес бы на себе его осуждающий взгляд.
Неизвестно, как Хосок на самом деле посмотрел бы на него при личной встрече и как смотрел всё это время на экран смартфона, но факт в том, что он не оттолкнул Кихёна, хотя имел на то полное право, и даже с любопытством расспрашивал про его новую жизнь в Сеуле. А затем рассказывал что-то из своей, всё такой же тихой в маленьком городе — различную бытовую ерунду, ничего действительно важного. И с тех пор они стали общаться — нечасто, может быть, раз или два в неделю, но в какой-то момент Кихён поймал себя на мысли, что за всю эту неделю именно такие моменты становились для него самым долгожданным и светлым событием.
«Я даже не знаю, кто станет смотреть на то, как моя кошка мило лижет паштет у меня с пальцев — поэтому отправляю тебе это видео» — очень часто Хосок делился с ним подобными глупыми мелочами.
«Эй, Бом будто стала ещё жирнее с тех пор, как я видел её в последний раз — не перекармливай её!» — Кихён просто ничего не мог поделать, он во всём невольно искал связи с прошлым, напоминал себе и заставлял Хосока вспоминать, что когда-то были не просто они двое сами по себе, а были они в качестве единого целого — и чёрт возьми, они были счастливы.
«Она не жиреет, а просто растёт. Время идёт, Кихён-а».
Время. Ничто другое Кихён не ненавидит настолько отчаянно и ничего на всём белом свете не боится сильнее, чем времени — единственного течения, которое человеку не повернуть никакими силами, как бы далеко ни зашёл технологический прогресс; мысли о времени неизбежно напоминают том, что твоя жизнь — единственная, и у тебя никогда больше не будет этого дня, этого года, и твоё прошлое, каким бы то ни было, никогда не изменится. Время жестоко и неумолимо, оно превращает в пыль то, что ты любил, смазывает всё, что находится у тебя перед глазами, и заволакивает твоё будущее тёмной вуалью — перед глазами Кихёна нет и будто бы никогда не было ничего понятного и чёткого.
— Если ты хочешь что-то сказать мне, обдумай это заранее и позвони в более подходящее время, днём или вечером, — Хосок не выдерживает молчания, которое для Кихёна тянется, будто целая вечность, потому что он вспоминает, слишком много всего вспоминает, и первый надрывный вздох вот-вот вырвется из груди. — У меня есть свои дела и свои проблемы, ты же понимаешь?..
У Хосока есть свои проблемы. Всё верно. У него полно забот, и он вовсе не обязан делиться ими. Кихён жмурит глаза — какое он имеет право лезть к нему со своим невнятным нытьём?.. Что вообще он возомнил о себе, если решил, что может капать Хосоку на мозги бесконечно, почему тому в принципе должно быть до него дело теперь?..
— Мне сегодня на работу рано вставать, — шёпот Хосока звучит очень вкрадчиво, но Кихён знает, знает, что всё-таки разозлил его. — Прости, но я кладу трубку. Пока.
Тот жмёт на отбой буквально за мгновение до того, как до него успевает донестись громкий, резкий всплеск волны бушующих эмоций — тех, которые бьются о последнюю защиту внутри и всё-таки рушат её. Кихёна наконец-то прорывает, и он рыдает в трубку, откуда ему могут отвечать лишь бездушные гудки. И даже если бы Хосок мог услышать это, если бы спросил его, почему он плачет, Кихён бы не ответил — он не знает, он совсем не понимает себя. У него столько всего есть: работа, жильё, любящие родственники, а ведь у кого-то нет даже этого — но он продолжает тонуть в осознании собственного ничтожества и из-за подобной жалости к себе чувствует жгучий стыд.
В конце концов Кихён отшвыривает бесполезный телефон и теперь роняет слёзы уже в подушку, не в силах внятно объяснить своих чувств.
Это как-то забавно, но в то же время — и по-настоящему страшно. То, что Кихён не знает, чего он хочет и что вообще ему нужно, чтобы почувствовать себя хотя бы немного лучше. Хотя бы на секунду облегчённо вздохнуть. Всё, кажется, началось с мысли, что все его усилия уходят абсолютно в никуда, а стремления — заканчиваются ничем. Что никто в действительности не ценит то, чем он занимается. Что он один ну или почти один. Что он хотел бы большего. Что круглые сутки живёт в фантазиях, которые никогда не воплощаются.
И самая главная его фантазия — чтобы всё стало так, как было раньше. Чтобы Хосок снова обнимал его, чтобы смущал милыми прозвищами; чтобы не говорил «у меня есть свои проблемы» — а доверительно делился всем, что есть на душе. И наоборот, поддерживал Кихёна, когда у него трудности, будь на часах хоть четыре утра, хоть два ночи.
Причина того, что эта фантазия несбыточна — в нём самом.
Ведь это он бросил Хосока. Тогда, почти полтора года назад... Это он думал, что так будет лучше для них. Это Хосоку было тяжело, а вовсе не ему, и именно у Хосока было вдребезги разбито сердце.
Кихён был уверен, что поступает правильно.
Ведь тогда, он был захвачен: идеями, которых так много, что не хватит и целой жизни, чтобы их воплотить; бесконечными планами, которые работали, как надо, лишь на бумаге; надеждами, что кажутся теперь наивной глупостью — потому что Кихён всегда был амбициозен, а то и жаден до признания и побед. А самое главное, он всегда слишком легко поддавался зависти: зависть подчинила его, опутала душащими путами, погрузила его в агонию, где он был ничем, и где все его старания не воздавались, в то время как кто-то другой, прилагая столько же, а то и меньше усилий, получал все лавры.
Часами исследуя профили инстаграма, Кихён смотрел на фотографии сотен успешных людей, о которых он не знал по факту ничего, и чем больше, чаще он это делал, тем невыносимее становилась для него собственная светлая и счастливая, казалось бы, жизнь. Ведь они все были там — в больших городах, с большими возможностями под боком, где каждый день приносил новые шансы стать успешным, а каждое знакомство могло обернуться возникновением полезных связей. А Кихён сидел в своём маленьком городке, не имея возможности добиться даже толики того успеха, о котором так страшно грезил, и всё, что было у него, казалось — только один Хосок. И хотя Кихён любил его: правда любил, всегда будучи в его объятиях самым эмоциональным человеком — в какой-то момент под воздействием пресловутой зависти, страха, отчаяния и прочих обманчивых чувств в нём что-то исказилось.
Изменились приоритеты: любовь теперь была не такой уж важной, она стала чем-то существующим по умолчанию и потому не стоящим того, чтобы так сильно её ценить; а после окончания университета в голову Кихёна вообще ударила мысль, что лишь тогда он станет по-настоящему счастлив, когда сможет искренне похвалить себя — а похвалить себя он сможет только в том случае, если вокруг начнут говорить: «Ю Кихён и правда удивительный, он столько всего достиг, стольким людям помог и принёс пользу, я им восхищаюсь» — должно быть, в нём просто взыграла проклятая гордыня.
«Для тебя в самом деле так важно — иметь всё прямо сейчас? — неизбежно пришёл момент, когда Хосок перестал понимать его, перестал узнавать его, перестал с ним соглашаться. — Тебе так не нравится то, что уже у тебя есть?..
«Может быть, у меня и бывают счастливые моменты здесь... — Кихён занимался бесконечным самокопанием, день за днём, он не видел, он даже не хотел замечать, что задевает чувства любимого человека. — Эта жизнь не так уж и плоха, но какой вообще от этой жизни толк, если я ничего в ней не добился?..»
Это теперь Кихён в голос смеётся над собой, злится на все те абсурдные мысли и в то же время неизбежно себя жалеет. Однако в то время отчаянные заключения с настроем «всё или ничего»: либо у меня есть широкое признание, либо же я сущее ничтожество — казались ему самыми ясными и правильными. Он отрицал любые доводы против, искренне веря, что понимает себя лучше других, знает, что ему надо. Но он не знал.
Они с Хосоком стали часто ссорится на этой почве — слишком часто, чтобы это можно было терпеть. И проблема по большей части заключалась в том, что у Хосока не было больших карьерных планов и уехать в большой город вместе с Кихёном он тоже не мог. У него уже была любимая работа, семья, пара больных родственников, о которых он заботился, да и вообще: Хосок любил людей, которые окружали его с детства, любил места, в которых вырос. Он, разумеется, любил и Кихёна — безумно, самоотверженно — но в какой-то момент даже этой любви не хватило, чтобы закрыть глаза на то, что многие идеи и представления, которые тот высказывал, зашли за черту сумасбродства.
«Я совсем не узнаю тебя больше. Когда ты стал... таким эгоистичным и меркантильным?..»
«Меня откровенно заколебала эта жизнь. Если всё продолжится в подобном вялом ритме ещё год, если я ещё хоть ненадолго останусь в этой дыре, то наверное, я просто не выдержу и повешусь».
«Ты правда станешь счастливым, если уедешь отсюда?!»
«Не знаю, но у меня хотя бы будет шанс!»
Все эти слова... далёкие, теперь уже ничего не значащие слова. То проклятое желание Кихёна иметь всё и сразу. Его стремление быть признанным. Твёрдая уверенность в том, что, стоит только ему войти в этот особый столичный круг, и хорошие вещи начнут случаться с ним сами собой. Тогда он станет прямо как те яркие люди из профилей в инстаграм — с вечной улыбкой, окружённый вниманием.
Наконец случилось то, к чему всё и шло. Причём, вполне возможно, что Хосок тоже был виноват в этом по-своему. Ведь он заметил проблему, ещё когда та только начала зарождаться, но вместо того, чтобы попытаться обсудить возникшие недопонимания, пока не стало слишком поздно — он поверил, что всё решится само, закрывал глаза на очевидные трещины в отношениях, скрывал свои чувства, поэтому только в самый последний момент Кихён понял, насколько ему было больно от его действий и слов. Если бы Кихён понял раньше, возможно, он бы остановился, потому что он правда, правда любил его. Но к тому моменту всё уже поломалось настолько, что не могло возникнуть иной мысли, кроме как: «Нам так обоим будет лучше».
Кихён понимает, что большая часть вины лежит всё-таки на его плечах. Всё это началось из-за его отношения к себе, к Хосоку, даже к собственной жизни. Он решил, что живёт совсем не так, что лучше умрёт, чем ничего не поменяет — и вот, он изменил всё, что только мог, но ему ещё никогда не хотелось закончить эту жизнь так сильно.
И чем это ему помогло?.. У него ничего не получилось с новой жизнью, потому что не хватило хватки или опыта, либо же потому, что ничего просто не могло получиться с самого начала?.. Объективно говоря, он многого достиг: нашел неплохую работу, завёл друзей — субъективно говоря, всё это просто показуха и мусор.
Да весь мир вообще вдруг предстаёт в глазах Кихёна каким-то бесполезным и искусственным. В этом городе его встречают вежливость напоказ и обещания, которые ничего не стоят. Желание окружающих сохранить лицо — маску, за которой все люди прячут свои чувства. Он звонит именно Хосоку, когда задыхается в этой всеобщей неискренности, потому что Хосок прямо говорит то, что думает. «У меня свои проблемы, не беспокой меня» — он сказал ему честно. А его так называемые друзья...
«Чёрт, я правда очень хочу ознакомится с результатами твоей работы. Обязательно взгляну, как будет время».
«Давай как-нибудь договоримся встретиться — и расскажешь мне о своих переживаниях».
«Я обязательно представлю тебя одному своему знакомому — он может помочь продвинуться... хотя, у него занятой график, так что не могу сказать тебе сразу, когда...».
Кихёну правда хочется, чтобы люди перестали давать ему обещания из вежливости. Даже если они в самом деле поступают так не со зла, а хотят помочь от чистого сердца и уверяют, будто что-то сделают — но не делают этого никогда, по той или иной причине; пускай лучше говорят прямо, что у них нет времени, или что им это неинтересно, или наконец что им пофиг, если честно — Кихён не обидится, он правда не станет расстраиваться, но просто ХВАТИТ, ХВАТИТ, ХВАТИТ ЕМУ ЛГАТЬ. Хватит подавать ему ложные надежды вдобавок к тем, о чьи осколки он и так ранится, каждый день, вставая с постели.
— Да что б оно всё! — сегодня Кихён встаёт с постели в восемь утра, страшно разбитый, не знающий, да начерта вообще он встал; у него, конечно, куча работы, но он фрилансер и поэтому может делать её когда угодно; и, честно говоря, он мечтает не делать её никогда, потому что не чувствует никакой мотивации. Он не видит смысла стараться, потому что, вне зависимости от того, как много сил он вкладывает в своё дело, он никогда не получает той отдачи, на которую рассчитывает.
Работа, ради которой он отдал всё, не приносит ему никакого успокоения. Кихёну просто надоела эта жизнь, в которой он неизбежно гонится за чем-то. В которой осознаёт, что, как бы быстро он не перебирал ногами, тех людей, что стали объектами его дикой, испепеляющей зависти, ему никак не догнать.
И самое худшее, он просто не знает, что ему с этим делать. Что бы он ни пробовал, везде неизбежно натыкается на один и тот же результат. И такое чувство, что дыра на его сердце навечно останется незаполненной. Месяцами он преследует мерцающий белый свет, который растворяется, едва коснувшись его пальцев.
Кихён находит хоть какое-то спасение лишь в двух вещах: в своих фантазиях — и в прошлом. И, поскольку его память с каждым днём становится всё более непрочной, гораздо более надёжным хранилищем воспоминаний становится смартфон.
Всё перевернулось ровно на сто восемьдесят градусов. Когда-то, сидя в тёплых объятиях Хосока, Кихён с безумной тоской и злостью смотрел на каких-то далёких восхитительных людей — а теперь же, окружённый этими людьми постоянно, он смотрит на такого далёкого Хосока. Ему пришлось создать фейковые аккаунты, чтобы незаметно следить за ним в соцсетях. Особенно за его инстаграмом, куда тот выкладывает фотографии с дней рождений и свадеб его (в прошлом — их общих) друзей, где с каждым месяцем всё чаще делится с подписчиками в сторис различной милой ерундой типа лижущих паштет кошек, перестав беспокоить этим Кихёна, и даже за другими профилями, в которых тот иногда оставляет комментарии.
В какой-то момент Кихён понял. Даже сейчас, глядя в зеркало на своё бледное помятое лицо, он понимает.
То, чему он всегда завидовал — это вовсе не чужие успехи. Не достижения и не признание в узких или широких кругах. То, что ему настолько сильно хотелось иметь в своей жизни, но чего он не мог получить, сколько бы ни старался и как бы ни мучил себя — это отношения с людьми. Он завидовал тем проклятым профилям в инстаграме не потому, что их обладатели хвастались очередным заработанным миллионом или проводили каникулы на Сицилии, нет, вовсе нет — он завидовал их возможности говорить и быть услышанными. Тому факту, что у них есть особое место, где они могут быть самим собой, что у них есть люди, которые их слушают и могут оказать поддержку в нужный момент. Он верил, что, как только достигнет успеха, у него тоже будет так.
Вероятно, социальные сети создают идеальную иллюзию отсутствия одиночества. Кажется, что если у человека много подписчиков, то он никогда не будет испытывать недостатка в поддержке или общении. Но откуда Кихёну было знать, что кроется под завесой ярких аватарок? Он встречал некоторых их этих «ярких» людей в реальности и вдруг обнаруживал, что многие из них буквально выжжены изнутри.
Кихён слишком многое понял поздно. Иронично, но, пытаясь спастись от одиночества, он бросил того человека, который был ему ближе и дороже всех. Надеясь завести новые связи, он оборвал ту, что была для него самой важной. И ему не у кого даже спросить совета теперь — тот, кто всегда понимал его, отделён от Кихёна по его же собственной глупости километрами и чёртовым временем.
Разумеется, он не может вернуться к Хосоку, как бы сильно того ни хотел. Сказать «знаешь, я тут передумал», потому что он оскорбил его, задел его чувства — Кихён знает это и не собирается отрицать. Он заставил Хосока почувствовать себя бессильным, ненужным. Ведь тот старался, изо всех сил стремился быть лучшим для него: одаривал заботой и поддержкой, как мог — настолько, насколько могло хватить душевных и физических сил одному крошечному человеку; он был основным вдохновителем Кихёна и его главным фанатом во всём, что бы тот ни делал — но Кихён оказался честолюбив, ему нужно было больше, поэтому он плюнул на все старания Хосока и выбросил их в мусорное ведро.
Кихён не знает, что ему делать теперь. Он захлёбывается в стыде, в осознании собственной ничтожности, в понимании того, что он один и у него ничего нет; он лежит на кровати в этой квартире, и впервые злится на то, что у него такая стойкая воля к жизни: ему совсем не хочется жить дальше в подобных обстоятельствах, но и умирать он тоже как-то пока не готов.
«Если я проживу так ещё год, я, наверное, повешусь», — он говорит пустым стенам в точности то же самое, что когда-то говорил Хосоку, и начинает смеяться, горько и устало. Он понимает, что никогда не претворит в жизнь эти мысли, просто не позволит себе, но... от этого осознания их не становится меньше в его кошмарных фантазиях.
На самом деле, достигнуть желаемого успеха он может в любом месте, просто где-то это займёт меньше времени, а где-то — чуть больше: как бы ни вышло, ему не страшно с этим потерпеть. Но вот человеческое общение, человеческое тепло рядом ему нужно прямо сейчас, и он просто не может ждать этого в каком-то неясном будущем — проблема ли в нём или в других людях, но ни одна построенная им по работе связь почему-то не кажется ценной, по факту он совсем один, и неважно, сколько у него там в инстаграме подписчиков.
Он готов осознать и принять все свои ошибки, как и голую правду за рассеянными заблуждениями. Но какой смысл извиняться перед самим собой?..
Кихён возвращается в постель и лежит в ней, укрывшись одеялом, до двух часов дня. Он не хочет вставать, просто не видит смысла. Страшно ненавидит себя за это, но представляет Хосока, частично фантазируя, а частично и вспоминая: как тот целует его, как мягко держит за руку, как успокаивает объятием после утренней паники и как просто... позволяет ему быть рядом, заботиться о себе. Потому что, на самом деле, Кихён мечтает заботиться о дорогих ему людях не меньше, чем быть окружённым заботой.
Он вспоминает, как Хосок сказал, что он может перезвонить ему днём или вечером, если придумает, что сказать — но, во-первых, Кихён так ничего толком и не придумал, а во-вторых... не было ли это, случаем, тем самым «обещанием из вежливости?» Не бросил ли Хосок это лишь потому, что ему было неловко так отшивать его? Хосок ведь добрый, он очень добрый и помог бы ему даже в ущерб себе... даже...
Кихёна сбивает с мысли громкий звонок. Он дёргается и растерянно моргает, когда вдруг видит имя Хосока на дисплее. Может быть... а может ли быть?..
Может ли быть, что Хосок по-настоящему забеспокоился о нём после того ночного звонка, поэтому решил сам позвонить и узнать, как он себя чувствует? Кихён не верит в это, просто не может поверить, на секунду думает, может, ещё не всё потеряно и что-то можно вернуть, ну хоть что-то, только бы у него был ещё один крошечный шанс... Пытаясь ничего не загадывать, Кихён наконец нажимает на вызов и тогда...
...странная, напряжённая тишина стоит на линии. Его охватывают плохие предчувствия, сразу же, и вспыхнувший в душе огонёк надежды стремительно гаснет. Хосок по-прежнему ничего не говорит, но Кихён слышит его дыхание — тяжёлое, сбивчивое.
— Что ты хотел... — Кихён начинает, но даже не успевает договорить, как его резко перебивают.
— Не звони мне никогда больше, — натянутым и острым, будто струна, ледяным голосом. — И не пиши тоже. Хватит.
...Кихён замирает, полностью обескураженный. Эти слова обрушиваются на него с такой дезориентирующей внезапностью, что в нём всё останавливается, и он даже перестаёт дышать — хочет знать только, что всё это значит. И дело даже не столько в самих словах, сколько в том, что он не слышал у Хосока настолько холодного и грубого тона, кажется, никогда — ну может, разве что в тот злополучный день их расставания, когда, сдавшись перед наплывом эмоций, доведённый до крайности Хосок надрывным голосом кричал ему вслед вещи, которые Кихён не захотел запоминать.
— Сок-а, — Кихён снова неосознанно зовёт его этим прозвищем, пытаясь воззвать к чему-то в ком-то из них, но у него от этого горько становится во рту.
— Ты думал, так вечно может продолжаться?.. — через пронизывающее безразличие, через ярость, Кихёну вдруг начинает чудиться в его голосе нечто истерическое. — Рассчитывал, что до конца жизни сможешь использовать меня в качестве подушки для рыданий? Хватит, у меня тоже есть чувства!
Кихён сидит, глядя прямо в пустоту перед собой, и теперь он точно понимает, почему по щекам у него катятся слёзы; и, хотя он совсем не хочет, чтобы те приходили, это первый раз за долгое время, когда он не пытается сдержать их. Каждое слово Хосока бьёт по нему, разбивая последнюю выдержку, которая ещё оставалась.
— Перестань же быть таким эгоистом, Кихён! — ему внезапно кажется, что Хосок всхлипнул, и он хочет думать, что ему просто это кажется, но... неистовый поток таких же неистовых чувств всё не иссякает, и довольно быстро звучит причина: — Почему, почему, почему теперь ты продолжаешь так поступать со мной?! Ведь я правда любил тебя, даже всё это время продолжал любить, как придурок, и ни дня, кажется, не проходило, чтобы я о тебе не вспоминал... да я до сих пор люблю тебя, что там — люблю и просто ненавижу себя за это!
Теперь Кихён не сомневается, что Хосок плачет. Он пытается сдержать всё, что рвётся из него наружу, прикладывая ладонь ко рту, пытаясь докричаться до него сквозь удушающие слёзы. Кихён медленно качает головой. Всё это время... всё это время...
— В самом деле?.. — шепчет одними губами. Он просто не понимает, что могло случиться, чтобы Хосок так резко признался ему, именно сейчас...
— Если бы не любил, стал бы я тогда снова с тобой общаться?! — тот отвечает ещё резче, боль в его голосе вновь перемежается со злостью. Кихён уверен, что с Хосоком что-то не так, и не только потому, что его страшно раздирают все эти чувства. — Пощади же меня наконец, оставь в покое! Побереги моё сердце, побереги меня самого! Ты... ты... ты же меня и так чуть не угробил!
Кихёна напрягает эта странная фраза. Не похоже, что Хосок говорит её в привязке к прошлому, он как будто...
— Что-то случилось?.. — спрашивает через силу.
— Взял в привычку звонить мне среди ночи... — произносит тот, понизив, как-то ослабив голос. — Я после твоего звонка так и не смог уснуть. Думая о тебе, я никогда не могу нормально спать. Пошёл на работу вымотанный, как собака... и...
Кихён обмирает. Ему кажется, будто вся его жизнь делится в эту секунду на «до» и «после». Даже не до и после Хосока — а скорее, до и после того момента, когда он ещё мог бы себя простить.
— ... я под машину попал, — выговаривает тот, наконец, и это даётся ему крайне тяжело. — Был уверен на момент, что точно коньки отброшу. И это... это... — Кихёну кажется, что Хосок испытывает в точности то же состояние, что этой ночью испытывал он сам. — Я... не знаю. Просто не знаю... как это всё... — голос тоже подчиняется ему с трудом. — Это всё из-за тебя и из-за твоей проклятой навязчивости!
Он тяжело и сбивчиво дышит, не в силах ничего больше сказать. Кровь стучит у Кихёна в висках.
— Ты... как ты?.. — проклятые слова не складываются: не лезут, не стыкуются, просто не получается — потому что они не выражают и толики того страха, который Кихён чувствует за него, не содержат в себе ни шока, ни безумного волнения, врезавшегося в грудь колом. — Что-нибудь серьёзное...
— А вот это тебя уже не касается! — всё же не выдержав, Хосок бросает трубку.
И снова — бездушные гудки. Кихён моргает и неосознанно, механически вытирает лицо. Шок буквально пригвождает месту: от внезапного признания Хосока, от произошедшей с ним ситуации — от всего, о чём он сказал. Кихён старается дышать глубже и чаще, чтобы вытащить себя из оцепенения, чтобы понять, что эта ситуация не безвыходная, и в ней не может быть тупика. Кихён просто не имеет права всё так оставить.
Винит ли он себя? — разумеется, да. Но утопит ли он себя в этой вине? — нет. Потому что там его Хосок, его любимый, по-настоящему дорогой ему Хосок — он страдает, он в смятении и запутался, ему больно, и вполне наверняка... не только в душе. А вдруг у него есть травмы, а вдруг он попал в больницу? Он не тот, кто станет беспокоить других ради себя: есть ли хоть кто-то, кто сможет его навестить, успокоить? Да, у Хосока есть близкие друзья — но никто не знает его так, как Кихён, никто. Никто не понимает, насколько порой он может быть упрямым и как легко тонет в самом себе, попадая в омут эмоций.
Беспокойство о здоровье этого человека стоит для Кихёна превыше всего: превыше страха, превыше гордости, превыше стыда, волнения и зависти — любых чувств; однажды Кихён бросил Хосока, решив, что так им будет лучше, но теперь отчётливо понимает, что лучше никому не стало от того рокового решения. Поэтому он не позволяет ничему не остановить себя: тем же вечером на станции его ждёт переполненный поезд.
В поезде зябко, но в то же время и душно из-за тесноты: сотни людей, сотни случайно столкнувшихся жизней — каждая из них проходит через этот поезд, через этот город, в котором он останавливается; и у всех на это есть своя причина. Какая же сила заставляет этих людей оставить сияющие огни столицы и уходить всё дальше, глубже в тёмную глушь — что они ищут там, чего им не хватает?..
«Что моя жизнь без тебя? — Кихён проводит пальцем по мокрому стеклу. — Я бы нашёл какой-то выход, если бы знал, что дороги к прошлому нет — но мост, который нас с тобой связывал, никогда не был сожжён до конца. Вот почему всё это время я был пуст и неполноценен. Потому что какая-то часть меня осталась заключена в том месте, куда я мог заглянуть, но где никак не мог оказаться».
Непрекращающийся шум в поезде и тихий, какой-то печальный пейзаж за окном. Ослепляюще-яркие огни автострад сменяются тенями деревьев и контурами холмов. Однажды по этой дороге Кихён шёл, стремясь на белый свет — но теперь ему это больше не нужно.
«Позволь мне оказаться в этом месте ещё раз. Позволь мне заново обрести настоящего себя — понять, что на самом деле для меня важно и было важно всегда».
Пустынная, серая станция. Влажный воздух и неприветливое лицо контролёра. Никто не приветствует Кихёна в этом городе и никто здесь его не ждёт. Даже Хосок. Даже Хосок вряд ли будет рад, что он приехал. Но пусть так, всё равно — Кихёну нужно быть здесь, он проделал весь этот путь, потому что его душа ничему ни принадлежит так, как им, Хосоку и даже этому городу.
«И если тебе захочется сжечь этот мост сегодня — всё в порядке. Но только пожалуйста, позволь мне понять, что правильно... нет, позволь мне понять, что искренне: давай меньше будем правильными, и больше — честными друг с другом и с самими собой».
Кихён не знает, куда ему идти и что делать. Разумеется, он помнит адрес квартиры — но вдруг Хосок оказался в больнице после аварии?.. Беспокойство накатывает на него новой волной, лишая трезвости ума. Он дрожит, как осиновый лист, под пронизывающим ветром, и по памяти набирает номер. Гудки. Даже ещё более пустые и бездушные, чем прежде.
Кихён бежит сквозь темноту по до боли знакомым улицам.
«Не знаю, как мы поступим... не знаю, на что станем опираться...а может ли в этой ситуации вообще быть что-то однозначно правильное или даже однозначно честное? Даже то, что мы были связаны всё это время — правда или всё-таки глупая, наивная ложь?»
Он взбегает по узкой лестнице на третий — самый верхний — этаж и с трудом шевелит рукой, которой хочет потянуться к дверному звонку.
« ...однако всё это не имеет значения до тех пор, пока я не увижу, что ты здоров».
Сражаясь с целой сотней противоречивых эмоций, Кихён наконец звонит — но никто ему не отвечает. Он звонит ещё и ещё, но вечное отсутствие ответа обращается его проклятием. В прошлом он ушёл, закрыв дверь за собой, и эта дверь навсегда захлопнулась. Пустота, что он когда-то здесь оставил, поглотила всю его надежду до последней крупицы.
Не зная, что ему делать, Кихён прибегает к единственному, самому последнему — облокотившись на глухую дверь, снова даёт выход всем своим эмоциям. Потому что нет уже причин ни для кого держаться, нет причин «не быть жалким». Сохранять лицо перед голыми стенами — а кому это вообще нужно?.. Разве его жизнь стала хоть немного счастливей от того, что он так ограничил себя?..
Кихён плачет вовсе не потому что ему грустно. Даже не потому, что он чувствует стыд. Кихён плачет лишь потому, что это единственное, что он может тут сделать — даже кричать в пустоту лучше, чем, обманываясь, заключить своё сердце в лёд. Повторять, что лить слёзы, даже если и больно, неправильно — чёрт, ну сколько же ещё его продолжит преследовать это проклятое слово?! Когда он перестанет придерживаться каких-то непонятных правил и просто позволит всему быть?..
Всё произойдёт так, как произойдёт. И даже если ты не знаешь, как поступить, чтобы выйти из тупика — ничего страшного.
Если продолжишь жить дальше, пусть даже временами плача, главное, не сдаваясь в том, что тебе действительно дорого — тогда что-нибудь обязательно произойдёт.
...за своими громкими всхлипами Кихён сначала не слышит шагов. Но он слышит, как споткнулись на лестнице — и тогда невольно поднимает своё мятое, красное от слёз лицо. Напротив, вцепившись в поручень, таращась на него шокированным взглядом, стоит Хосок. Здоровый. Во всяком случае, он выглядит так, будто совершенно здоров.
В руках у него — пакет, который он от растерянности роняет на пол, и что-то выпадает оттуда, но Кихён не смотрит. Кихён смотрит лишь на самого Хосока: на его фигуру, а в особенности — на лицо. Тот совершенно не изменился, хотя и выглядит жутко уставшим. Но честно говоря, Кихён и запомнил-то его именно таким: уставшим, отчаянным — фотографии из инстаграма, яркие и светлые, вылетели из памяти, и Кихён может помнить только то, что видел своими глазами. Вот почему ему кажется, что ничего не изменилось. Они могли бы встретить друг друга на следующий день после того, как поссорились — картина была бы та же. В точности та же. Это могло бы занять у них день... но заняло полтора года. Почему и кто был виноват в этом — уже не имеет значения.
Хосок медленно выпрямляется и делает шаг вперёд. Кихён боится увидеть в его глазах злость, но пока не видит ничего, кроме изумления.
На Хосоке даже та самая куртка, которую он подарил ему на их последнюю годовщину. И штаны, которые они покупали вместе, Кихён даже помнит, где — расплывшиеся воспоминания, что были похожи на засвеченные фотографии, вновь начали обретать резкость.
— Почему... — к Хосоку дар речи возвращается первым. В его голосе, в выражении лица даже близко нет ничего похожего на злость. — Почему ты здесь?..
— Где ты был?! — Кихён не может сдержать себя. Волнение, которое оказалось напрасным, сменяется на глубокое облегчение, и всё-таки просто обрадоваться не выходит — слёзы надорвали его.
— Я...
Хосок, видимо, улавливает всю абсурдность вопроса — или точнее, абсурдность того, что первое, что делает Кихён, когда они наконец видят друг друга впервые за много месяцев, так это предъявляет ему по типу «и где это ты шлялся?» — но он также наверняка понимает, почему Кихён это спросил, и отвечает честно, даже с лёгким оттенком стыда:
— Да вот... — смотрит себе под ноги, оглядывая выпавшие из пакета консервные банки. — За продуктами ходил...
— Почему ты не сказал...? — у Кихёна не хватает сил договорить фразу на выдохе. — Почему ты просто не сказал, что с тобой всё в порядке? Да ты хоть представляешь, как напугал меня?! После тех твоих слов... что ты думал, будто вот-вот умрёшь... я... я просто... да я чуть с ума не сошёл!
Хосок таращится на него круглым, влажным взглядом. По его лицу пробегает судорога. Виновато поджав губы, он тупит взгляд:
— Я... ну... просто преувеличил немного, — признаётся с трудом. — Ну пойми меня правильно... в состоянии шока... когда нечто подобное внезапно происходит... довольно легко преувеличить.
— Да что произошло-то, чёрт возьми?! — Кихён не может, он уже весь трясётся, только каким-то чудом удерживая себя на месте.
— Машина ехала с маленькой скоростью. Меня просто слегка задело и толкнуло на тротуар. Я правда в порядке, ну разве что... — Хосок опускает взгляд на руку, положив ладонь второй на рукав. — Тут синяк неболь...
Он просто не успевает докончить фразу и осекается. Всё же не выдержав, Кихён буквально влетает в него и заключает в крепкие объятия — глубоко ошарашенный Хосок не сопротивляется, первые секунды просто не может сопротивляться — а потом, опомнившись, вовсе не отталкивает, а кладёт Кихёну на спину, в районе лопаток, свою ладонь. И лишь от одного этого прикосновения Кихён срывается и начинает плакать ещё сильнее: боль этих минувших месяцев, которую он неизменно держал в себе, выливается из него до последней капли. Он сцепляет руки за спиной Хосока, а лицо прячет в основании шеи — просто чтобы, в случае чего, не видеть его осуждающий взгляд. Взгляд, которого он так боялся всё время. Прямо сейчас, пользуясь элементом неожиданности, он может быть рядом, ощутить столь дорогое, столь нужное ему тепло — но что будет дальше?
— Я перед тобой очень виноват, — тихий голос Хосока разом останавливает все его мысли. — Мне... нужно извиниться.
Кихён чувствует, как ладонь, схватившая его куртку, медленно сжимается. Он всегда думал, что понимает Хосока — но эти слова провоцируют в нём недоумение. Тот глубоко вздыхает и пытается смотреть вбок.
— Почему?.. — Кихён, не думая, поднимает голову. Увидеть его лицо так близко... опять иметь эту возможность... охватывая взглядом знакомые черты, он осознаёт, чего лишал себя всё это время.
— Слова, сказанные мной днём, — и тут Кихёну всё становится ясно. И в самом деле, просто не может быть такого, чтобы Хосоку не было стыдно за них. — Знаешь, я правда был шокирован... я... я всерьёз на мгновение подумал, что умру, — он издаёт нервный смешок, откашлявшись. — Мне... нравится драматизировать в подобных ситуациях, ты же в курсе. Не знаю... то, что ты внезапно сказал мне, когда позвонил ночью... — и снова это «не знаю». Знают ли они вообще хоть что-нибудь о том, что творится с их жизнями, а? — Я тоже очень за тебя беспокоился, ломал голову, чем могу помочь. Но потом вдруг стал думать... много думать... о том, что было, и о том, что могло бы быть... если бы... если бы... ну ты понимаешь. Меня это всё привело в какое-то тупое отчаяние. А потом, когда эта дурацкая машина... в общем, я сорвался. Я не хотел говорить тех слов. Или нет, вернее хотел... очень хотел... едва ли ещё не с самого первого дня, как ты написал мне из Сеула... но... я никогда не знал, как поступить, и просто... поддался секундному порыву.
Кихён качает головой, показывая, что этого достаточно. Он уже всё понял. Конечно же, он понимает. Просто не сумев остановить себя, он протягивает руку и кладёт её на лицо Хосока, а затем ведёт пальцами вдоль линии его подбородка, мягко гладит по скулам — а у того такое выражение лица: смущённое, но очень трогательное. Последние капли слёз до сих пор продолжают скатываться у Кихёна по щекам, они всё никак не останавливаются — Хосок тоже внезапно касается его кожи, стирает их жестом, в котором читается лишь нежность, и не сдерживает улыбки.
«Он меня любит, — говорит про себя Кихён, потому что знает это, чувствует, читает всё его мысли. — Несмотря ни на что, правда всё ещё любит меня...»
— Давай зайдём, — предлагает Хосок, наконец. — В подъезде как-то холодно.
Кихён не хочет разжимать объятий, но ему приходится себя заставить. На ватных ногах, с трудом веря в происходящее, он переступает порог их бывшей квартиры. Сейчас это просто квартира Хосока — и выглядит она в точности, как должна была бы выглядеть квартира Хосока в его представлениях, вплоть до последней детали. Он точно ни с кем не живёт, по крайней мере, на данный момент, — и это с первого взгляда понятно.
Хосок задерживается, чтобы собрать рассыпавшиеся в коридоре продукты. Даже не став дожидаться его, а просто разувшись, Кихён по очереди входит в комнаты, и самые разные чувства продолжают оживать в его душе. К нему подходят, кажется, только проснувшись, обе кошки: без всякого страха — и обнюхивают с лёгким недоумением в течение нескольких секунд, затем переглядываются, снова отходят на несколько шагов и садятся, глядя на Кихёна с выражением: «ого, что-то тебя давненько не было — но круто, что ты пришёл».
Кихён оглядывается, смотрит внимательнее. Что-то всё же тут изменилось... что-то...
— Где половина мебели? — он слышит, как Хосок вошёл, и кричит ему в коридор. — Тут стало как-то... пусто.
— Ну... — Хосок останавливается в дверном проёме, и его губы трогает лёгкая усмешка: — Понимаешь, у меня тут... свои проблемы, — он подходит к Кихёну, ловя его вопросительный взгляд. — Расскажу тебе, если решишь остаться подольше.
Кихён цепенеет, не зная, как ему относиться к этим словам. И он снова ничего не понимает, потому что на губах у Хосока — мягкая и тёплая улыбка, но в глазах — всё ещё находят своё отражение глубокая усталость и боль. Хосок стоит от него буквально в нескольких шагах и не подходит ближе, как будто ожидая того, что Кихён первым сделает что-нибудь. Но прежде чем сделать, Кихён спрашивает:
— На сколько ты позволишь мне остаться?.. — и боится услышать ответ.
Но, задумавшись ненадолго, Хосок ничего в итоге не проясняет. Он всё-таки сам подходит и кладёт ладони Кихёну на плечи, смотрит в глаза — прямо, хотя раньше всегда боялся смотреть ему в глаза, боялся показывать даже свой взгляд, но теперь... Кихён может видеть всё в нём, насквозь. И надеется, что Хосок видит его тоже.
— Я никогда полностью тебя не отпускал, — произносит Хосок, наконец. — На самом деле, я даже и не выгонял тебя отсюда. Так что... думаю, это зависит не от меня.
Вздохнув, он пожимает плечами — и резко наклоняется, так что Кихён вздрагивает, но они просто зависают в такой позе, глядя в упор друг на друга, они чувствуют дыхание, внезапно ставшее общим, на своих губах. Когда Хосок продолжает, каждое его слово проникает в Кихёна, оседая где-то глубоко в нём:
— Ты решишь остаться здесь на всю жизнь — а в итоге пробудешь неделю, — Хосок кусает губу, и Кихёну страшно хочется приблизиться, что бы тот ни говорил. — Или пообещаешь, что уйдёшь после первой же ночи — но, сам того не заметив, останешься на всю жизнь. Кто может знать, как всё будет?..
Кихён сглатывает и вдруг слепо, просто наугад подаётся вперёд — но Хосок стремительно отстраняется, поймав его за плечо. Этот момент кажется жутко неловким, Кихёну по крайней мере — но и вполне естественным одновременно. Хосок снова мягко касается его лица, а после убирает руку.
— Делай то, что сам считаешь нужным, Кихён-а, — заключает он, наконец. — Днём я сказал, что люблю тебя, и сейчас это всё ещё так — совсем ничего не изменилось. Кроме того, я знаю, что твои чувства точно такие же, просто знаю и всё... Ещё я знаю, что ты не хочешь причинять мне боль и никогда не станешь. Ты любишь меня, Кихён-а, искренне любишь и хочешь защитить, даже если тот, от кого приходится защищать, — и есть ты сам. Поэтому тебе гораздо виднее, что стоит делать в сложившейся ситуации. Человеку, который так любит меня, я не в праве приказывать, и только ему я могу дать свободу выбора.
Кихён жмурится и внезапно осознаёт, что поток его слёз остановился. Что странно, он ощущает внутри не пустоту — а долгожданное облегчение. Хосок всё ещё улыбается ему. За то, что было в их прошлом, Кихён не увидит в его глазах осуждения.
— Ну и чего же тебе хочется на самом деле?.. — он задаёт прямой вопрос, готовый, кажется, ко всему.
Кихён не думает — пытаясь задавить все мысли в себе, он бросается Хосоку на шею и, дрожа, сходу вовлекает его в искренний, глубокий и такой долгожданный поцелуй.
«..А вот это — правильно?..»
...какие-то мысли прорываются даже через лавину эмоций. Хосок прижимает его к себе лишь слегка, но отвечает — чувственно, отдавая ему всё: слова, сказанные и несказанные, содержимое своего сознания и сердца, целиком все сомнения, как и всю веру в них, он просто отдаёт Кихёну полностью весь этот момент — тот, которого не будет у них больше никогда. Будет много других, всяких разных, но каждый из них случается лишь однажды — и этот они решили прожить вот так.
«..А достоин ли я?.. Достаточно ли я хорош, чтобы уберечься от новых ошибок?..»
Ладони, скользящие вниз по спине, и исступлённые, лишённые вмешательства разума поцелуи: в верхнюю губу, в нижнюю, в подбородок, висок и шею — в выражении любимых глаз стоят счастье и слёзы; потому что Хосок тоже был слишком несчастен, неполноценен без него, они просто не должны были покидать друг друга — но покинули, обманутые миражом.
«... имею ли я... имею ли я теперь на это право?..»
Хосок возвращает себе всё, что было так отчаянно ему нужно — Кихён отдаёт то, что всегда принадлежало лишь одному ему. И нет, он не чувствует себя пустым и бесполезным теперь, он заботливо гладит Хосока по волосам, понимая, что одна из самых важных целей его жизни на самом деле — оберегать этого человека. И всё целиком устраивает его.
«Останавливаться лишь из-за страха... когда ты нашёл своё место в жизни... вот что точно неправильно».
Кихён знает все свои ошибки и признаёт их. Хосок тоже. Им не требуется ничего другого, они готовы попробовать ещё раз. Чтобы теперь, уже не поддаваясь никаким обманом и помутнениям, сделать жизни друг друга по-настоящему цельными.
«Что моя жизнь без тебя?.. — на самом деле, в ней много хорошего. И я бы мог быть довольным этим, я бы мог заполнить её чем-то другим — но зачем мне такая жизнь, где я не следую зову своего сердца? Какой в ней тогда вообще толк?..»
Они говорят друг другу «прости», снова и снова: как про себя, так и вслух. А потом, ощущая, как заполняются бреши в их душах, почти одновременно произносят: «спасибо».
«...Ведь с тобой она гораздо счастливее».