он носил цветы в волосах.

Эд срывается каждый раз, когда садится петь. Гитара же специально в самом дальнем углу стоит, чтобы лишний раз ему на глаза не попадаться. А он, упёртый баран — смотрит туда постоянно, искренне пытаясь удержать такие порывы. Вот и сейчас: Яна с подругами где-то тусоваться уходила, а время уже шесть утра, значит, не вернётся до завтра. Это ли не повод снова взять вещь, которая постоянно напоминает о чем-то не очень хорошем? Это ли не повод снова удариться в воспоминания? Выграновский фыркает сам себе, подходит ближе и долго-долго вглядывается в гитару, покрутив её в руках. Потрепанная, как его жизнь, чёрная акустика с дурацким рисунком вокруг розетки — это однозначно тот инструмент, с которым он бы хотел провести всю оставшуюся жизнь, забив на людей и на остальное хер. Он садится прямо там, в угол, на полу, выключив перед этим подсветку и в темноте нащупывая уже отвыкшими, не такими грубыми, как раньше, пальцами, истёртые струны, хватаясь за них, словно это последний глоток воздуха в его жизни и нужно насладиться им сполна. Долго-долго не может оторвать взгляд от противоположной стены, вспоминая. — Вона носила квіти в волоссі… — тихонько пробует напеть Эд, прокашливаясь, чувствуя, что в голову ударяет слишком сильно от каждой буквы и каждый ноты, интонации, с которой он это поёт. Да и в душе так тоскливо становится, до желания сердце вырвать из груди, чтобы не кололо, как у деда семидесятилетнего. Нет, ну не будет же он, как дурак, в углу тут сидеть и рефлексировать? Конечно не будет! Взрослый, адекватный человек: альбом выпускать в сентябре, потому что фанаты уже даже на стримах не могут его без расспросов оставить; новые съемки, туры, концерты, прочая лабуда, как только пандемия закончится. Но перед глазами всё равно одна и та же картинка, даже когда он поёт вторую строчку, и третью. И четвертую. Арсений улыбается, так солнечно и ласково, что пищать хочется, мило морщит нос и смеётся едва уловимо, падая рядышком на траву. А затем обнимает, скользя тёплыми, загоревшими немного, ладонями по телу, за талию, и кладёт голову на грудь, закрывая глаза. Выграновский готов умереть от счастья, если так можно было сказать. Ему снова 19, он только вернулся с лесопилки в Польше, и, кажется, не знает, как поедет работать куда-то ещё, когда Попов останется тут один. Эд в этом плане совсем пустой — когда не нашёл ту единственную, не заводив при этом отношений вообще никаких, подумал, что дело в месте, где ищет. В итоге, нашел того самого единственного, без которого и Света не светит, и Катя не катит, и вообще всё отвратительно. — Тяжело работать было там? — с детским интересом спрашивает уже без десяти минут двадцатипятилетний Арс и гладит пальцами по татуировкам, не открывая глаз. — Та ну такое. Нормально, переживём, не ссы. — Выграновский целует в макушку, пытаясь вложить всё то, что не сказать — ну нет слов таких у него в лексиконе, чтобы объяснить, что испытывает. Попов ёжится и прижимается ближе, ногой пиная высокую траву у них перед глазами. Вокруг — ни души, а атмосферно так, что слова пропадают совсем, даже те, что ещё можно было как-то вынуть из головы и попытаться сложить в связанный текст. — Ты в институт будешь поступать, Эди? — бессмысленно спрашивает парень, пока второй поправляет ромашку у него за ухом и считает лепестки лениво, думая, любит всё-таки или не любит. — А шо, надо? Так оно мне нахер, я ж тупой как пробка, шо ты такое говоришь. — Смеётся Выграновский, потом поднимаясь с земли и придерживая голову Арсения за подбородок, дождавшись, пока тот развернется. — Мы ж не разбежимся, ежели я это ваше высшее образование не получу? Попов мотает головой отрицательно и тянется к нему ближе, валит снова на траву и целует тепло-тепло, складывает ладони на шеки и поглаживает большими пальцами. Эд себя чувствует самым счастливым на этом свете и обнимает, прижимает ближе к себе, улыбаясь довольно в поцелуй и ластясь под руки, будто кот. — Відчинені серця, щирі очі, таких не так багато є в світі. — Непривычные после стольких лет жизни в России «э» и нечто похожее на «ы» и «и» вместе, получаются как-то по-другому, вплетаясь гармонично в тембр голоса, становясь одним целым со всеми воспоминаниями, чувствами и эмоциями, будто не выходили оттуда никогда, будто ждали этого самого часа. Эду так б о л ь н о, что пальцы невольно сжимают гриф сильнее, челюсти напрягаются похлеще чем когда либо, и сердце бьётся быстрее, блять, 28-и ударов ножом. У него перед лицом теперь чужие смеющиеся яркие бескрайние абсолютно крышесносно-голубые глаза которые каждый день так любили разглядывать надписи на пальцах, поглаживая по выступающим костяшкам, которые поднимались в небо, отразившееся там, почти невидимое из-за отсутствия разницы в цвете, которые так мило открывались утром, когда Эд снова уходил куда-то на стройку, впахивать за семерых, а Арс шёл варить кофе, потом уезжая на фотосессию какой-то семьи в павильонах. Таких глаз ни у кого больше не было. Выграновский в свои-то боялся в зеркало заглянуть, потому что видел не их. Потому что видел всё равно его, родинку под глазом даже не собственную, а его, и не замечал татуировок. — Лилися сльози щастя щоночі, обіцянки назавжди любити. — Голос дрогает ощутимо и к горлу ком подкатывается. Они, конечно, от счастья не плакали, но хотелось обоим, наверное. Попов так говорил, так всё хорошо у него в мыслях представлялось: он уже успешный фотограф — что, в принципе, было правдой — а Эд уже зарабатывает деньги творчеством, тем, чем правда хочет заниматься. Живут в квартире на Кировской, которую как-то в интернете увидели, и выходят вечерами на улицу возле дома, смотрят друг на друга и л ю б я т. А Арс, сейчас уже, больше не любит, несмотря на такие наполеоновские планы тогда. Перегорело ведь. Первая любовь Выграновского, какие-то третьи адекватные отношения Попова, пылкая влюблённость и больше ничего: ни перспектив, ни встреч, ни общения, ни свиданий, ни поцелуев, как раньше, в щеку на прощание и крепких объятий. Только зияющая пустота, сквозящая желанием и попытками заполниться. Эд спрашивал иногда, когда наступало совсем хреново: «Мы назавжди разом?». Парень не понимал по-украински этих его словечек, акцента и прочего, поэтому просто кивал, обнимал снова и терся щекой о висок. Эду хватало на тот момент даже такого признания. — Здавалося дощі схаменулись, здавалося, завжди буде літо. — Он закрывает глаза и подбородком упирается в грудь, подмяв ноги под себя, усевшись поудобнее, чтобы не отвлекаться больше. Правда ведь, казалось, что лето не кончится никогда, что они не расстанутся, когда отцветут последние деревья и покроются корочкой холодной равнодушия: жёлтого, оранжевого, красного. Выграновский любил думать, что это правда его единственный человек, с которым он готов всю жизнь плечом к плечу быть и не отпускать от себя никуда. Чтобы с утра — Арсений на кухне, — днём — Арсений на работе, но в смсках, — вечером — Арсений уставший снова на кухне, а ночью — в кровати, сопит мирно и улыбается, прижимая к себе татуированную руку, как игрушку плюшевую. И когда он успел всё это потерять? И на что? Зачем деньги, песни, работа, если нет того, ради кого это всё? И вроде бы Яна, и вроде бы чувства взаимные, сильные, до сих пор не сломались, вроде бы терпят друг друга и отпустить не смогут, потому что жизни не представляют. Но это ведь не любовь. Любовь у него только к ощущению иглы на коже и к Арсению, который остался где-то в солнечной Одессе, в том времени, когда всё было хорошо. Припев он выдерживает стойко, берет высокие ноты, насколько может, и бьет правой по струнам, выворачивает себя всего наружу от чувств, воспоминаний. С этой песней связано слишком много, и спасибо радиостанциям и ВКонтакте, что бумбокс за восемь лет ему ни разу нигде не порекомендовали. — Роз’їхалися, як діти в школу. — Поёт и понимает: следующую не вынесет. Глаза навязчиво желают как-то дать себе волю, а Выграновский только жмурится сильнее, не поднимает их упрямо, пальцами по памяти играет, натыкается на порожки и не попадает в оригинал, но играет дальше. Они разошлись уже после того, как Эд уехал обратно в Великие Мосты, а Арс вернулся в Питер. Это было так тяжело, что слов чтобы описать их расставание — нет нигде. Выграновскому было нечего сказать. Он не мог отпустить, не мог поверить даже сначала. Разве у них могло всё так просто кончиться? — Що першим було, стало останнім. — На глаза слёзы наворачиваются, не смотря на сопротивления. Колыхается где-то в груди всё так, что аж больно. Глупо было верить, конечно, что первая любовь, и сразу на всю жизнь. Но Эд был глупым, настоящим, искренним, таким, каким его не могла воспитать улица. Вернее, он был внутри с тем, что не могла выгнать улица снаружи. Он был романтиком в глубине души, ранимым и ласковым, понимающим, тёплым и добрым, несмотря на внешний вид, манеру, мат-перемат в речи и этот дурацкий свой акцент харьковский, который спрятать тоже не получалось. Выграновский после этого не мог ни спать, ни есть. Работал, работал сутками, приходил домой раз в две недели показаться матери, что живой и не убился ещё, а в остальное время шлялся с кентами по районам, бил тату и стекла, воровал. Развлекался как мог, пытаясь понять, что сделал не так, и можно ли это как-то вернуть всё. Искал причину внутри себя, свои недостатки расковыривал и раздувал до состояния такого, что они его к земле придавливали посильнее чем блинчики для штанги. А потом — СТС, Молодая кровь, знакомство с Соколовой. Ему наконец-то начало приносить прибыль творчество, а это было единственной недосягаемой целью, которую хотелось всегда исполнить, воплотить, сделать настоящей и осязаемой. И Одесса, Попов, а с ним поля за городом и ромашки, остались в прошлом окончательно. — Але кохання у таксофонах, приречене не довго прожити. — Арс, ты приедешь на выходные может? — с такой детской надеждой спрашивает наивный, неискушенный любовью, ещё мальчик, сжимая в руке трубку и щурясь от солнца в глаза. На том конце слышен тяжелый вздох, тихое цоканье. — Я не могу, Эди, ты знаешь. У меня съёмки. — Та у тебя вечно съёмки, ты совсем обо мне забыл. Я тоби не нужен? Так скажи сразу, шо выёбываться. — В голосе прослушивается агрессия, жалость на самого себя и такая невообразимая тоска, не просто дрожащая, а заставляющая трястись, как от холода, хотя на улице только октябрь. — Ты мне нужен. Но я много работаю, чтобы мы смогли потом жить с тобой здесь, солнышко. — Приторно сладкое прозвище. Теперь ему оно не нравится, вызывает не самые лучшие ассоциации, обман, и вообще, кто так придумал называть людей? Солнце, солнышко. Смотреть на них, видимо, больно. — Я не хочу там жить потом, я хочу тебя с собой сейчас. Работай, на здоровье. Квартира в Москве у меня и так есть, и ты просто ищешь отговорки, шобы не ехать. — Спустя полминуты молчания выдает Выграновский и возвращает трубку на место в стене, плюет на землю, сунув руки в карманы, и быстрым шагом идет по тротуару в сторону дома, где его никто не ждет. Работа, работа, работа, пробы, съёмки, песни, контракты, работа, сон, пустота квартиры с утра и снова работа. — Є спогади про те, як було все, надії є на те, як все буде. — Эд закидывает голову к потолку, задыхается и отчаянно пытается глотнуть воздуха, потому что перестать петь не может. Потому что болит, рвет, разрывает внутри от жалости к себе, от ненависти, от каких-то непонятных смешанных чувств, которые хотят вывести из себя совсем. Он кладет гитару на пол рядом с собой, складывает ноги в позу лотоса и кутается в капюшон, закрывая лицо руками. Хочется верить, что когда-нибудь они снова встретятся. Хочется верить, что теперь, когда у Выграновского есть всё, чтобы никогда не отпускать Арсения, он не потеряет его в толпе прохожих, схватится за воротник его дурацкой белой рубашки с рукавом закатанным по локоть, и обнимет. Будто застыл в том времени, и сил выпутаться нет. Каждый день, как предыдущий. Вроде всё меняется, становится лучше, денег с лихвой и толпы фанатов на концертах, которые разделяют его мнения, желания, мысли. Но внутри уже ничего не сворачивается, когда он Яну целует, как тогда, года четыре назад, нет страсти. Перегорело ведь. Но только ему теперь не уехать никуда, не сбежать, не разорвать отношения. Потому что уже привязался, потому что видит, что она его л ю б и т всей душой, всем своим открытым сердцем, до кончиков пальцев и блеска в глазах. Попов ведь как-то смог его тогда оставить, такого же, влюбленного и слепого, как крота. Почему он сам не может так же? Почему, блять, всё так сложно?