Сто видов трав

      В комнате, как показалось баронскому сыну, стало очень душно. Саймон сосредоточенно устанавливал травяную свечу в держателе и поджег с двух сторон, чтобы та дала больше света. С каждой минутой за окном становилось все темнее. И, если свет живого огня обычно ассоциировался с уютом, в данной ситуации комната приобретала все более мрачный вид.       В камине для приготовления пищи едва тлел огонь. Доминик погрузился в наблюдение за переливающимся алым деревом, как будто это могло отвлечь в достаточной степени. Он понятия не имел, что сейчас должен сказать.       Разговор начал травник, попутно переставляя огонь ближе к центру помещения. Саймон повернулся к мальчику, облокотившись на край стола. Скрещенные на груди руки означали, как уже понимал собеседник, что мужчина говорит предельно серьезно. Не стоит перебивать в такой момент. А еще — что он очень недоволен определенными вещами.       Догадаться какими, было не сложно. Доминик бы предпочел, чтобы их не озвучивали вслух. — Почти неделю назад я предупреждал тебя, что буду брать на заметку каждое неосторожное слово или глупый поступок. Видимо, молодой человек, ты решил, что к моим словам можно относиться как к пустозвонству. Это не так, в чем, в совсем скором времени, предоставится возможность убедиться. Ты — гость в моем доме. Так скажи: имеет ли порядочный гость право не соблюдать принятые порядки, нарушать привычный распорядок, или наведываться в кладовку без разрешения? Я оставил тебя присмотреть за домом, а не растаскивать запасы или вынуждать животных мучиться в тесных загонах до полудня.       Доминик смотрел куда угодно, в основном в пол. Лишь бы не встретиться с показательно строгим взглядом. Хорошо, что в сумерках не было видно, как он покраснел после сказанного. Думая сейчас над тем, что совершил несколько дней назад, он приходил к выводу, что это была не самая лучшая идея. И дело даже не в том, что прибытие сюда было вынужденное. Он вспомнил, как Саймон защитил его от пьяницы, и стало по-настоящему стыдно. Хозяин дома вполне мог, и имел право, сказать Доминику и этому потерянному человеку разбираться самим, не вмешиваясь. Травник мог сорваться на нем: не поддайся мальчик глупому озорству, тот мерзкий мужчина не стал бы грубить его учителю. Это Доминик привел неприятного соседа к порогу дома. Выходит, он сам скверный гость, которого не пожелаешь пригласить добровольно.       Баронский сын со стыдом подумал, что, наверное, если бы не его отец и его указ — в подобной ситуации любой нормальный хозяин выставит со двора такого невежу. Не задумываясь, куда тот отправится после.       Взглянуть на себя со стороны было новым и малоприятным ощущением. Жгучий стыд бежал по венам пополам с кровью.       Саймон внимательно вглядывался в лицо мальчика. Его удовлетворяло, что тот относится к данной ситуации без раздражающего безрассудства и что-то осознает. Но, конечно, он никак этого не показал. — Ты понимаешь, что вел себя, мягко говоря, неуважительно?       Доминик прикусил губу и нашел в себе силы поднять глаза и кивнуть. Помещение все сильнее погружалось во мрак, оставляя пространство для золотого света свечи. — Хорошо. Я надеюсь, что ты осознаешь в полной мере эту ситуацию. — Он сделал короткую паузу, чтобы выдохнуть. — Далее. Я предполагаю, что местные прохвосты втянули тебя в определенного рода "приключение". А ты был и рад согласиться, не сильно думая головой. Никто здесь не питает большой любви к Финли. Дело не в конкретном гражданине. Но, как минимум, его дурной нрав не касался тебя, до определенного момента. Так скажи: какое моральное право ты имел пакостить тому, кто даже не сделал никакого зла в твой адрес? Кого не знаешь лично. Не знаешь всей ситуации. А если бы мальчишки предложили тебе, скажем, «подшутить» над старушкой, наговорив, что та зацепила непомерную юношескую гордость старческим ворчанием или недодала обещанного молока их родителям? Ты бы согласился, поверил и присоединился к ним. Вот в чем проблема.       Доминик рассматривал пол с таким усердием, словно узоры дерева содержали редкие и важные письмена. Он пытался убедить себя «не распускать сопли». Каждое слово больно жалило проснувшуюся совесть. Он не думал, как это могло выглядеть со стороны. Вернее, очень не хотел задумываться об этом слишком сильно. А теперь Саймон стоит перед ним и каждая произнесенная фраза резала по живому.       «Наверное, иногда, лучше пусть тебя назовут трусом...— думал он. — Да кем угодно. Это лучше, чем оказаться идиотом».       Они помолчали несколько минут. Мальчик слышал, как в окно бьется поднявшийся ветер. От сквозняка пламя свечи задрожало, и свет с тенями на стенах затанцевали, подобно дикому племени.       «Надо что-то сказать. Но что? Черт подери, если я сейчас открою рот, то...»       Додумать до конца Доминик не успел. Саймон потребовал участия в дискуссии. — Так и будешь молчать? Что же. Есть учитель намного лучше и эффективнее слов. Снимай верхнюю одежду, спускай штаны и ложись на лавку.       Доминика передернуло от этих слов, как будто что-то острое воткнули между лопаток. На самом деле, он предполагал такой исход событий. Но очень, очень не хотел думать о нем. Он слышал несколько раз, как кто-то из слуг жаловался на строгий выговор, эффект которого закреплялся розгами, но в его окружении такое наказание не было принято. Либо о нем никто не имел и малейшего желания распространяться.       Сейчас мальчик очень хорошо понимал, почему. — Мне жаль за то, что я сделал. — Запоздало ответил юноша, удивляясь, как холодно и отрешенно звучит собственный голос. — Я… не думал об этом. С такой стороны. Да, я действительно натворил то, что не делает чести выходцу из господ. Даже такого невысокого титула. Мне в новинку вставать на рассвете, забивать голову тем что, наверное, и не пригодится. Кормить кур и все в таком духе. Я привык к другой жизни и никогда, даже в страшном сне, не видел себя среди крестьян. А еще, — он поднял взгляд на Саймона. Тот слушал очень внимательно. — Я никогда не думал, что моему отцу настолько все равно на меня. Что он готов отдать своего сына кому угодно, лишь бы не заниматься самому. Впрочем, в любом случае, поздно. Я уже вырос. Без него.       Лица травника коснулось странное выражение. Он быстро взял себя в руки, но Доминик успел разглядеть эмоцию, слегка походившую на жалость. — Отец очень любит тебя. Но слишком мягкий, чтобы проявлять характер. Именно поэтому «кем угодно» оказался я.       Губы Доминика скривила ухмылка. — Меня подкинули сюда, как подкидывают псарю нового щенка, чтобы сделать послушного песика для леди. Никакой разницы. — Она есть, юный Доминик. — голос наставника снова стал строгим и требовательным. На какой-то момент мальчик забыл, зачем он находится здесь. Эта интонация напомнила о грядущем и малоприятном. — Ты будешь править теми, кто дан милостью судьбы. Распоряжаться имуществом и землей. И даже вершить суд среди тех, кто находится под властью и защитой вашего дома. Это большая честь. Но и большая ответственность. Нести подобную ношу не может человек, который плохо ориентируется в вопросах морали. Власть не должна принадлежать бесчестным, злым и ленивым.       Он отошел от стола, хлопнув себя по коленям, и слегка согнул ноги, чтобы быть на одном уровне с собеседником. И заглянуть тому в глаза. — Мир держится на простых людях. Хочешь ты этого или нет. Они могут сочинить бессмертные песни в твою честь, а могут насадить на вилы. Путь к этим точкам складывается из маленьких шагов. Ты сделал неверный. Когда решил, что «все сойдет с рук». А сейчас — пришло время отвечать за поступки.       Саймон показал на лавку. В его жесте читалось, что подчинение — единственный выход из ситуации. — Ложись.       Речь в сопряжении с грядущим возымела определенный эффект. Доминика затрясло, и это не осталось незамеченным. Он обхватил себя руками и попятился, споткнувшись о злосчастную утварь. Даже осознавая свои проступки, когда пришел страшный момент расплаты, мальчик понимал, что не был к этому готов.       Саймон смотрел на него спокойно, словно такая реакция была чем-то само собой разумеющимся. Он не думал о том, что его ученик спокойно выполнит подобное распоряжение. Ситуация, в которой находился его подопечный, доставляла мало удовольствия травнику. Но опыт — хороший советник. Мужчина точно знал, что есть моменты, в которых нельзя отступать и давать слабину.       Он обещал своему ученику, что его слова и действия не останутся незамеченными. Мальчик должен получить то, что заслужил. — Я… Я прошу прощения. За то, что сделал. И за погреб, и за то, что поздно выпустил животных. И за все остальное. Только, пожалуйста, давайте обойдемся без…этого? — Он умоляюще посмотрел на Саймона. И не нашел в его глазах желаемое послабление для ситуации. — Я сделаю все, что хотите. Проведу весь остаток лета за книгами, без единого выходного. Буду убирать и двор, и дом. Только не хочу проходить через такое унижение. — Я не пытаюсь тебя унизить, сломать или еще что-то в подобном роде.— Наставник говорил спокойно, но в его голосе не было мягкости, дающей надежду на мирное разрешение вопроса. — Тебе придется через это пройти. Потому что у поступков всегда есть последствия. Чем дольше ты тянешь, тем сильнее растягиваешь наказание. Найди в себе силы покончить с этим.       Доминик опустил голову и, кажется, прекратил дышать на несколько долгих секунд. Мальчик почти до крови кусал губы, ему очень хотелось закрыть глаза и открыть их тогда, когда все завершится. Он сорвал с себя рубашку, неловко снимая ту через голову и выдохнул. Стараясь не думать ни о чем, найдя лавку практически на ощупь, он опустился на нее и прочно вцепился в дерево до побелевших костяшек.       «Интересно, можно ли приготовить отвар, который спасает от воспоминаний? — думал баронский сын, ощущая, как с него сдергивают низ одежды. Сам он так и не решился сделать это — Я бы выучил его рецепт наизусть в самую первую очередь».        Дальше произошло то, что мальчик никак не мог ожидать. Саймон перехватил его запястья, опустил под лавку и одним движением обмотал веревкой, скрепив концы той узлом. Пока Доминик безуспешно пытался вырваться, ноги тоже оказались зафиксированы. — Это для твоего блага. Если будешь вырываться, я могу опустить розгу не туда, куда следует. Не дергайся, иначе сильно затянешь узлы.       Доминик задышал быстро и глубоко. Ему отчаянно не хватало воздуха от ужаса и нахлынувшего волнения. Саймон отошел, и баронский сын собрал в кулак всю свою гордость, чтобы не разрыдаться в голос. Первые слезы выступили уже сейчас. Мальчишке не хотелось думать о том, что будет дальше, при подобном раскладе.       Мир сузился до звуков шагов. Ученик слышал, как мужчина подошел к столу, что-то двигая и переставляя. С десяток раз наследник баронского титула пожалел о том, что сделал, чтобы оказаться в подобном положении. И прекрасно понимал, что одних сожалений будет недостаточно, сколько бы те не прокручивались в голове.       Когда на кожу спины опустилась холодная ладонь, Доминик вздрогнул. Веревка ощутимо сдавила кожу запястий, стоило попытаться оказать сопротивление. Ощущение стыда ушло на задний план — его уверенно вытеснил страх перед грядущей болью. Хуже всего было то, что мальчишка не знал, насколько сильной та может быть. — Я собираюсь использовать розги, изготовленные из березы. — пояснил наставник ровным, безэмоциональным голосом. — Они считаются, если так можно сказать, достаточно «нежными». Но не думаю, что тебе есть с чем сравнивать. И, надеюсь, не возникнет мыслей и ситуаций, после которых предоставится такая возможность. В этот раз я не вымачивал их в соли. — Саймон заметно подчеркнул «в этот раз» интонацией и сделал короткую паузу. — За свою лень, неуважение и пренебрежение обязанностями ты получишь десять ударов. И еще пятнадцать за то, что натворил в течение остального дня.       Травник убрал руку, а Доминик прикусил губу, сложив в голове числа и обозначив неизбежное суммарное. Он не смел открыть глаза и посмотреть на окружающую обстановку. Баронскому сыну не хотелось видеть орудие наказания. Как будто это могло сделать происходящее намного реальнее, чем мальчишка того хотел.       «Двадцать пять. — Думал юный виновник. — Двадцать пять ударов! От меня не останется живого места. Я скончаюсь прямо на этой чертовой лавке!»       Доминик стремился изо всех сил загнать разбредающиеся, как глупые овцы, мысли в одну кучу. Он попытался вскочить в последний раз и веревки мгновенно напомнили, что это приведет к большой ошибке. Проверив их напоследок и чуть ослабив узлы, Саймон прервал страшный момент ожидания короткой фразой: — Я начинаю.       Последующие несколько секунд полной тишины наказуемый желал растянуть на целую вечность, если бы такое было возможным.       Тонкая ветвь со свистом вспорола воздух, прежде чем оставить красную, пылающую отметку на коже ягодиц. Мальчишка вздрогнул, но сумел сдержать крик. Первые мгновения он думал, что такая боль более чем терпима. Пока она не начала распускаться жалящим, мерзким ощущением и рядом не легла еще одна полоса, дополняющая ощущения первой. Третий и четвертый удар были сильнее предыдущих и Доминик пожалел, что рядом не было ничего, во что можно вцепиться зубами. Даже руки оказались предательски далеко.       А затем стало действительно больно. Саймон сделал небольшую поблажку и позволил привыкнуть к ощущениям. Прежде чем показать, на что способно подобное орудие наказания и как оно действительно должно ощущаться.       Мальчик думал, что подобные вещи — болезненный процесс. Но не предполагал, насколько. И с огромной радостью не ведал бы и дальше. Расширение границ познания о том, какая бывает боль и какие ощущения та приносит, в купе с раскаянием, не входили в круг его интересов и не требовали удовлетворения.       Одно дело встретиться с последствиями, когда пропускаешь удар тренировочным мечом. Когда падаешь или растираешь потянутую мышцу после езды на лошади. Здесь — намного хуже. Доминика пугало, что он не может остановить процесс наказания. Не может увернуться и избежать карающей длани. Он не имеет никакой власти над ситуацией. Даже права на то, чтобы защититься.       К десятому удару баронскому сыну показалось, что горячая кровь стекает по ягодицам ручьем. Он попытался повернуть голову, чтобы посмотреть, но увидел лишь нижние одежды учителя и то, как розга, не зная о милосердии, снова опустилась на и без того пылающую болью кожу. Это зрелище заставило сердце биться еще сильнее, хотя казалось, что быстрее попросту невозможно. Раздался свист тонкого дерева, и после нового карающего удара, положенного на нижнюю часть ягодиц, баронский сын заскулил и уже не мог, даже если желал того изо всех сил, сдержать ручьи слез. Ужалившая розга выбила остатки гордости и выдержки. На лавке, в которую Доминик уперся лбом, образовалась небольшая лужа соленой воды. — Хватит! Умоляю, прекратите! Я не выдержу, я не могу больше выдержать! Это слишком больно, это ужасно больно! — Само собой, юный Доминик, это больно. — Голос Саймона был спокойным. Новый удар не заставил ждать себя долго. Крик, сдобренный всхлипами, нарушил тишину ночи. — Иначе какой смысл называть происходящее наказанием? — Это экзекуция! — мальчишка сорвался на еще один крик, когда розга прошлась по верхней части спины. — Отпустите меня, немедленно! Сейчас!        Теперь, когда баронский сын знал наверняка, насколько происходящее неприятно, его сожаление о содеянном достигло пика. Ягодицы пылали огнем, и было сложно понять, где именно розга оставила след. Новая отметка на спине распустилась ощущением, словно кожу прижгли, а не ранили тонким деревом. Доминик сбился со счета, но понимал, что карательная мера едва ли перевалила за половину. Остатки сил ученик травника бросил на то, чтобы прекратить свершающееся любой ценой.       Он изогнулся насколько мог, не обращая внимание на затянувшиеся путы. Саймону пришлось оторваться от своего занятия и жестко прижать ученика к лавке, попутно приводя узел в более расслабленное состояние. Доминик вырывался, сводя старания наставника на нет снова и снова. Паника, которую сдерживала плотина благоразумия, прорвалась и больше не могла умещаться только в голове. Мальчишка взвыл, извернулся и получил ощутимый шлепок ладонью по и без того настрадавшейся коже ниже спины. Это привело в чувство на некоторое время. Достаточное для того, чтобы прислушаться к словам и осознать их серьезность. — Если ты не прекратишь истерику, я добавлю еще не меньше пяти ударов. — Саймон вернул мальчишку в исходное положение и дал тому время, чтобы отдышаться. К сожалению, баронский сын пребывал не в том состоянии, чтобы осознать поблажку. — Сейчас я отойду, чтобы сменить розгу. Даю две минуты, чтобы придти в себя. Чем сильнее ты напрягаешься, тем больнее получается удар. Расслабь мышцы. Это немного сгладит ощущения.       Доминик уже не вырывался, но продолжал скулить, уткнувшись в бесчувственное дерево. Его плечи вздрагивали от пережитого, эмоции прорывались в мир слезами и всхлипами. Травник не мог сказать наверняка, доходят ли его слова до адресата.       На мгновение мужчина подумал о том, что, возможно, действительно стоит остановиться. Но оборвал жалость замечанием самому себе: «Двадцать пять. Не меньше. Столько, сколько было озвучено. Это станет хорошим уроком, возможно, не требующим закрепления. К тому же я не делаю ничего, что не совершил бы с собственным ребенком, веди он себя подобным образом. Это даже нельзя назвать сильными ударами. Но в самый раз для избалованного мальчика.»       Саймон отошел к столу и извлек из торбы гибкую ветвь. Затем взмахнул ей, стряхивая остатки влаги. Капли проложили дорогу в сторону выхода из помещения. Травник был бы не против пройти по этой тропе, выйти и вдохнуть свежего воздуха летней ночи. Духота помещения действовала на нервы, но он не решался открыть окно или дверь. Не хватало, чтобы мальчик простудился и провел несколько дней в постели. Такой расклад не понравится никому из них.       Мужчина видел, как напрягся его ученик, едва он занял место рядом с тощим телом, растянутым на лавке. Взгляд скользнул по раненой коже.        «Ничего страшного, но потребуется обработка. На всякий случай, чтобы не занести инфекцию».        Кровь проступала лишь на некоторых ссадинах: тогда мальчишка напрягся слишком сильно и попытался увильнуть от удара. Вынудив травника опустить руку быстрее, что и привело к подобным последствиям.       Саймон выдохнул, прокрутил собственное запястье несколько раз, разминая его, и объявил: — Продолжаем. Больше никаких остановок. Советую прислушаться к советам и попытаться расслабиться. Осталось двенадцать ударов.       «Двенадцать. Как цифр на часах в кабинете отца. — именно такая странная мысль пришла в голову мальчика в первую очередь. — Расслабиться? Он издевается надо мной? Как тут вообще можно расслабиться?!»       Еще одна красная полоса расцвела на коже спины. Болезненная, положенная аккурат рядом с первой. Баронский сын желал, чтобы именно там для ударов и было отведено место в дальнейшем. Спина была ненамного, но все же менее чувствительной. Он предполагал, что пятый из ударов ляжет примерно в той же области. И вскрикнул, когда его ожидания не подтвердились на практике. — Не там, пожалуйста! — только и смог выкрикнуть мальчик, получив в ответ на просьбу лишь жалящие прикосновения тонкой ветви.       Саймон не выказывал словесных реакций, продолжая молча накладывать удары там, где считал нужным. Доминику казалось, что его обманули или, все же, наставник решил не ограничиваться оставшейся дюжиной. Последние два захлеста оказались по настоящему ощутимыми. Они выбили из груди провинившегося громкий, но короткий крик. Баронский сын тяжело дышал, опустившись щекой в собственные слезы, и не сразу понял, что новой боли не следует. В любом случае той, что сейчас властвовала, было более чем достаточно. Травник опустился рядом с подопечным, оперевшись на одно колено. Он коснулся участка на спине рядом с воспаленной кожей, осматривая повреждение. Эта отметина кровила больше остальных. При ее нанесении баронский сын изогнулся, пытаясь вырваться.       Последствия были малоприятны, но не несли совершенно никакой угрозы. От прикосновения мальчик дернулся, продолжая тихо рыдать.       Он никак не мог успокоиться, и Саймон с трудом вынудил подопечного повернуть голову и посмотреть на своего «экзекутора» красными от слез глазами. Волосы цвета спелой пшеницы растрепались, светлые ореховые глаза смотрели с долей страха и обиды. Травник отметил про себя, что тонкие черты лица мальчик унаследовал от матери. Из него вырастет красивый мужчина, в котором за версту читается кровь аристократа. Но это — потом. Сейчас перед ним испуганный, не подготовленный для жестокой жизни ребенок. Впервые ответивший за свой поступок так, как за подобное положено отвечать.       Саймон испытал неприятный укол излишнего сострадания и сочувствия. Случалось, что это ощущение приходило в момент воспитания собственных детей. В конце концов, он причинил боль. И не сделал бы этого, исходя лишь из внутренних потребностей. Все, о чем думал наставник, это о благе. «Жизнь, в случае чего, спросит намного больше. Сегодня мальчик приблизился к пониманию этой простой истины. В лучшем случае, это так. А пока — с него достаточно.» — Сейчас я развяжу тебе руки, если обещаешь не трогать ими ничего. Нужно обработать ссадины. Это неприятно, но намного лучше, чем если в них попадет зараза.       Доминик поднял измученный взгляд и, почти сразу, попытался отвернуться. На сопротивление у него не осталось сил и он молча кивнул. Саймон незамедлительно распустил веревки и осмотрел покрасневшую кожу на запястьях ученика. После отошел к столу, откуда послышался звук перестановки склянок. Баронский сын обернулся назад, желая узнать, насколько большой ущерб нанесен телу. Фантазия рисовала страшные картины изодранной до мяса плоти, и Доминик даже удивился, увидев на месте ударов только тонкие, взбухшие полосы. Больше всего тянула ссадина на спине, в области лопаток, но осмотреть ее он никак не мог. Чувство стыда пришло только сейчас, вместе с возвращающимися силами. Меньше всего мальчишка хотел лежать так дальше, с голым задом на всеобщее обозрение.       Он думал о том, чтобы все-таки натянуть одежду на положенное ей место, но наставник вернулся, держа в руках плоскую банку. Резкий запах трав разнесся по всему помещению, стоило ее открыть. — Будет немного щипать. Это смесь из журавленника цикутного, зверобоя и тысячелистника. Последний, к слову, не теряет своих свойств даже в сушеном виде. — Саймон нанес небольшое количество изготовленной накануне смеси на спину ученика. Тот зашипел, но не оказал сопротивления, понимая, что с ним все равно сделают то, что считают нужным. — Очень простой, но эффективный способ остановить даже кровотечение. Сейчас я использую это средство больше для того, чтобы избежать инфекции. Предупреждаю, это будет на экзамене.       Доминик не удержался от возмущенного смешка. Даже в такой ситуации травник пытался вдолбить в его голову крупицу знаний. Впрочем, технически, их вкладывали буквально. Особенно когда рука коснулась воспаленных ягодиц и баронский сын поборол желание отобрать банку, обмазавшись содержимым самостоятельно и избежать подобных прикосновений. Но боялся вызвать гнев Саймона такой малостью.       Он думал о том, что впредь будет изо всех сил избегать подобного наказания. Пережитое походило на ужасный сон, в котором тебя не покидает чувство боли. Мазь совсем немного ослабила жгучий эффект от карательных мер, но не могла убрать его полностью.       Доминик догадывался, что его учителю посильно избавить от боли. Но просить об этом не стал, осознавая, что именно в ней и заключается закрепление воспитательного эффекта. — Я могу подняться? — Немного позже. Дай травам сделать свою работу. А пока это происходит: подумай еще раз и подумай хорошо, заслужил ли ты такое наказание? Мне важно, чтобы ты понял, зачем я поступил так. — Я не...       Мальчишка удивился тому, как дрожал собственный голос. Ему казалось, что он успел успокоиться. Но, заместо передышки после трепки, в груди зрело непонятное, мерзкое чувство. Это была обида. Но не на кого-то конкретного и даже, что странно, не на того, кто заставил пройти через подобное испытание.       С удивлением и горечью Доминик осознал — он злился и обижался на себя. В голову лезли мысли, как будто издеваясь и изводя специально. Словно они ждали подобного момента, чтобы распуститься уродливым, ядовитым цветком. Юноша посмотрел на себя с другой стороны, и то, что он увидел, ему не понравилось.        Например, как доводил до слез совсем юного мальчишку, который прибился к их благородной компании незадолго до отъезда. Он называл его «ублюдком» и, хоть так и было на самом деле с точки зрения происхождения, тот никак не мог дать отпор наследнику баронского титула. Остальная компания поддерживала его колкие фразы одобрительным хохотом.        Он подбрасывал кухарке ужей, зная, что та боится змей.        Он игнорировал замечания отца, даже когда тот расстраивался по настоящему из-за поведения сына.        Было много того, что мальчишке не хотелось вспоминать. Но картинки перед глазами и не думали останавливаться. Перед ним как будто разыгрывали представление, с которого нельзя встать и уйти. Путы, прочнее тех, которыми его заставляли лежать на лавке, пригвоздили к месту и заставили досмотреть «шоу» до конца.       ...Он вспомнил, как накричал на своего брата из-за мелкой ссоры и выбросил в окно его альбом с неумелыми рисунками. Так и не успев попросить прощения за поступок. И такой возможности больше не представится. Никогда.       Мысли, темнее цвета ночной воды, плескались у берегов осознания. Черными волнами бились о берега памяти, шурша обидами тех, кому он успел нанести их. Это еще не были разрушенные судьбы и сломанные жизни, но и этой малости было достаточно для мальчика тринадцати лет, впервые взглянувшего на себя глазами взрослого.       Его не за что было любить и уважать. А будет ли за что потом?       Не смотря на неодобрительный взгляд травника, Доминик поднялся и вернул штаны на положенное место. Саймон продолжил сидеть на лавке, всматриваясь в своего подопечного с нескрываемой долей любопытства. Мальчик и не подозревал, как сильно ход подобных мыслей отражается на лице. На полу валялась розга и баронский сын содрогнулся от одного ее вида. — Я думаю, что заслужил это. — Тихо сказал юноша. — Заслужил это и даже больше. Наверное, заслужил, чтобы меня секли каждый день. Но это же не исправит того, что я натворил? Потому что... некоторые вещи ничего уже не исправит.       В отголоске сознания раздался плач брата, выбегающего из комнаты. Он сказал, что ненавидит Доминика. И что лучше бы у него был другой старший родич.       Баронский сын думал, что оставил все свои слезы в момент наказания. Но их, как и не благих поступков, было больше, чем кажется на первый взгляд. Доминик даже не пытался смахнуть их, давая свободно стекать по лицу. Боль физическая ушла на задний план, полностью уведенная в сторону той, заглушить которую не под силам никаким травам.       Невидящими глазами наследник баронского титула смотрел в стену. И вернулся к реальности только в тот момент, когда его прижали к себе. Крепко и достаточно для того, чтобы почувствовать себя в подобии безопасности и принятия. Впервые за долгие годы со смерти матери. — Не исправит. — Тихо сказал Саймон. — Но ты сделал нужный шаг в сторону того, чтобы вырасти из капризного ребенка в мужчину. Учись у жизни. У себя прошлого — особенно. Если правильно понять плохие поступки, можно научиться совершать по настоящему хорошие. — Я сильно обидел брата. И других людей тоже. — Доминик не хотел говорить этого в слух, но слова срывались с губ сами собой. — Только если другие люди все еще там, при дворе, брата уже нет и не будет. Никогда. Я не знаю, как жить с этим. — С честью. Помня о том, что у каждого действия есть последствия. И быть мудрее, принимая то или иное решение. Попроси прощения, если считаешь, что обидел кого-то незаслуженно.— Саймон посмотрел в сторону окна, чувствуя, как намокает его одежда от слез мальчика. — Мне жаль, что в вашу семью пришло столько горя. Жаль твоего брата и твою мать. Ты не можешь извиниться перед кем-то из них, это правда. Но можешь сделать что-то полезное для тех, кто сейчас рядом, за кого несешь ответственность. Это не уберет груз прошлого насовсем. Но в жизни появится больше смысла. И больше дорог, по которым можно пройти, когда самому потребуется помощь.       Доминик слушал спокойный, уверенный голос и цепкая хватка удушающей боли становилась слабее. Он был ребенком и нуждался в защите, в первую очередь, от самого себя.       Он обнял своего учителя, не смея поднять глаза. Уже не мешала ни гордость, но страх. Доминик боялся, что на сказанное ему ответят таким образом, что боль снова вернется. Или он прочитает в глазах вещи, расходящиеся со сказанным. — Простите меня. Я никогда не верил, что вы хотите помочь. Думал, что выполняете распоряжение отца. Он хоть и друг, но барон. Таким не отказывают. Таким подчиняются, даже если не очень хотят. Простите. Я не хочу быть тем, кого бы вы не стали терпеть в этом доме по своей воле.       Саймон молчал и это пугало мальчика. Он подумал, что тот не хочет реагировать на эти слова, потому что именно так и думает. И не хочет прощать.       Травник взял паузу для того, чтобы обдумать сказанное и правильно отреагировать. Нужно было действовать осторожно, не показывать, насколько его тронуло сказанное. В целом, он не ожидал услышать нечто подобное и больше делал ставку на то, что мальчишка разозлится на него после порки и убежит прочь. Его ученик показал себя с лучшей стороны. И нес в себе многим больше боли, чем положено юношам такого возраста.       Он выпустил подопечного из объятий и наклонился так, чтобы установить зрительный контакт. Глаза юноши были полны решимости, которых не было до этого момента. «Хорошо, если он решит для себя, что надо меняться. Этот вечер принес больше пользы, чем можно было предположить» — Я не держу на тебя зла, юный Доминик. И рад, что ты нашел в себе силы и смелость сказать это. Но в одном ошибаешься и не мог знать всей ситуации: я сам попросил прислать тебя сюда, осознавая трудности. Еще прошлым летом. Барон Теодор не хотел просить о подобном одолжении лично, потому что, в первую очередь, является моим другом. Здесь не идет речи об обязательствах перед господами. И он позволил вольности, вроде отослать тебя назад, если посчитаю нужным. Я не посчитал.       Доминик смотрел во все глаза и не верил собственным ушам. — В конечном итоге мы решили, что свежий воздух и новые навыки, которыми ты, несомненно, будешь обладать, только на пользу юному, еще мечущемуся уму. — травник позволил себе сдержанную улыбку. — И я действительно рад, что это оказалось так. Я прощаю тебя за все причиненные неудобства.       Саймон усмехнулся, подумав о чем-то забавном, и не устоял перед соблазном озвучить это вслух. — Надеюсь, что Стефан солидарен со мной в этом вопросе.       Остаток столь плодотворного вечера прошел спокойно. Время приближалось к одиннадцати, все домашние хлопоты ждали восхода солнца. Доминик все еще чувствовал дискомфорт после знакомства с розгами, но не мог не думать о том, что последующий разговор принес большое облегчение. В голове было ясно и спокойно.       Засыпая, он думал о том, что больше не хочет позволять себе слез по пустякам. Их и без того было слишком много. А еще, что ему обязательно надо перечитать свойства луговой герани. Он помнил, что делал дополнительные пометки об этом растении, но не мог выловить в памяти, какие именно.       Утро следующего дня прошло по привычному расписанию. Ближе к полудню, когда Саймон заканчивал занятие, а ученик предпочел выслушивать лекцию в стоячем положении, произошли неожиданные перемены.       Окончив рассказ о звездчатке дубравной, травник как-то особенно показательно вздохнул и повернулся спиной к Доминику, вызвав у того небольшое недоумение. Мужчина сделал несколько шагов к большому, раскинувшему ветвистые объятия дубу и громко произнес: — Выходи. Я знаю, что ты там. И уже далеко не в первый раз. Хватит прятаться, Амелия.       Услышав это имя, Доминик тоже подошел поближе, сжимая в руках блокнот с записями. Он не слышал и не видел ничего подозрительного, чем могла выдать себя девочка. Ему очень хотелось узнать, зачем она вообще прячется?       Амелия вышла и остановилась, шоркая ножкой и отведя руки за спину. На ней была все та же одежда, сшитая из обносков. Чумазая, больше походившая на дикого звереныша, она улыбнулась и отвела взгляд. — Простите. Я просто проходила мимо… — Шестой раз подряд? Или даже больше. — Саймон усмехнулся, скрестив руки на груди. — Может быть, ты что-нибудь слышала, проходя мимо, о луговом колокольчике? — Может и слышала. — Улыбнулась девчушка. — Например, о том, что он успокаивает. Может остановить небольшое кровотечение и обезболить.       Саймон задумчиво почесал подбородок и улыбнулся одним краем губ. — А что ты расскажешь мне о пурпурной льнянке? — Что ее используют, если человек говорит, что болит желудок. Еще ее применяют при кашле или простуде. Можно сделать компресс, а можно споласкивать горло. Тогда поправишься быстрее.       Травник все сильнее улыбался. Это были его слова, повторенные точь-в-точь. Только говорил он об этом два дня назад. — Очень хорошо. А как насчет… Дай-ка подумать. О «подмастернике настоящем»? Как именно его используют? Какие части идут в дело?       Амелия смотрела, не отводя взгляда. Ее губы тоже растянулись в улыбке. Она отвечала не задумываясь, словно все эти знания были самим собой разумеющимся для ребенка. У Доминика чуть не отвисла челюсть: то, как легко она говорила, не тратя время на поиски информации в памяти, поражало. — Из этого растения делают отвар. Настой или сок тоже подойдет. Все, что оно дает, можно применить. Соцветия собираются во время цветения, но только верх. Надземная часть подойдет, если человек простужен или жалуется на сердце. Стебли и листья, если болит желудок. Они же — для ран и нарывов. Можно изготовить мазь, стерев растение в кашицу и смешав его с маслом. — Потрясающе. — только и произнес травник.       Доминик почувствовал легкую ревность и зависть. Ему приходилось прилагать силы, чтобы заучивать свойства и не запутаться в них. Он не жаловался на способность головы удерживать информацию, но эта девочка, наверняка даже не умеющая писать, повторяла все это, лишь услышав один раз!       Амелия потупила взгляд, в одно мгновение сделавшись грустной. — Простите, что подслушивала вас. Мне было очень интересно узнавать это все. И каждый раз что-то новое. Это лучше, чем присматривать за гусями тетушки… — Тетушке придется найти кого-то более подходящего для этого занятия. Я поговорю с ней об этом. А тебя — жду завтра, в девять часов, у своего дома. Не опаздывай.