мёртвые рты кричат

Бейонд Бёздэй всю свою сознательную жизнь стремился к тому, чтобы не узнавать его силуэт на улице из очередной сотни скучных людей — в конце концов, L являлся Бейондом, Бейонд являлся L, и, кажется, это было невозможно разбить, даже если их, второе поколение, использовали в качестве эксперимента, как многочисленных одинаковых эмбрионов в стеклянных банках, только их было двое: Бейонд и А. А был совершенно безликим — Бейонд никогда не знал его настоящего имени, не знал его настоящего лица, но только они были друг у друга, и ещё иногда был L, L со своими глазами-аскаридами, руками, похожими на ветви плакучей ивы, растущей где-то рядом с приютом, и решительной уверенностью, что никто не посмеет втоптать его в грязь. И они хотели. Втоптать его в грязь и уничтожить, разбить, наступить на него и его уязвлённое достоинство — склизкое, как раздавленная жаба с закатившимися глазами, Бейонд однажды наступил на такую — он представил, что это L, и в тот день был самым счастливым ребенком в мире, включая в это множество богатеньких деточек миллионеров и миленьких восьмилеток, верящих в Санта Клауса (в восемь лет Бейонд знал о том, как различить виды ранений между собой и метал ножи в мишени на расстоянии в три метра). А хотел — но у него не было лица, а значит — никто бы его и не вспомнил, если бы он инсценировал свою смерть, забыв выбить табуретку из-под ног. B, оказывая трогательную дружескую поддержку, помог ему опрокинуть её на скользкий паркет — А не такой, как L, А во много раз хуже L, и это значит, что он заслуживает смерти, и на этом их трогательная детская история любви со слюнявыми поцелуями в щёку находит своё завершение — А не будет больше ластиться у него под рукой, А больше не будет лезть ему под руку, ведь он такой хороший и умный мальчик и понимает всё — особенно ту часть, в которой перед Бейондом стоит сложный выбор. А не его друг и не его брат, Бейонд его никогда не любил так чудесно и хрупко, как стоило, даже тогда, когда они были вдвоём против целого мира, А — его враг, он первый в рейтинге наследников, он прозрачный и незаметный, и он идеальная замена для L даже тогда, когда Бейонд со злостью вытягивает в длину свои короткие детские пальцы, чтобы они были прямо, как у него, тогда ещё не величайшего детектива в мире, которого однажды он сможет обыграть. Они всего лишь детишки, которым засадили пчёл в лёгкие, которым никогда не хватало внимания, которые могли что угодно — хоть бы укусить ядовитую змею раньше, чем она бы укусила их — змея должна была бояться их ещё больше, дети в этом возрасте становятся особенно жестокими. Некоторые остаются такими навсегда. Бейонду шестнадцать, он сбегает из приюта, абсолютно точно не вспоминая неловкий детский трах с А, которому Бейонд никогда не смотрел в глаза — ему почему-то было стыдно подставляться под чужие дрожащие руки — и то, как L вынужденно трепал их обоих по волосам, будучи всего на пару лет старше и принося им очередное раскрытое дело, конечно же, его заставляли с ними общаться (о наследниках всегда заботились почему-то те, кому они были нужны меньше всего), конечно же первой жертвой B никогда не был Белив Брайдсмайд, ею всегда был А с обескровленным анемичным личиком, но никто никогда не спросил бы его об этом, потому что все и так знали, вот и всё. Никто не знал, что он так быстро окажется одержимым — ужасно быстро для того, кто был просто искренне восхищённым ребёнком — он похудел, чтобы казаться тоньше, и его лопатки выступали сильнее, когда он бы, ссутулившись, хлебал сладкие помои вместо кофе и старался не морщиться при каждом глотке — B такой же, как L, B гораздо лучше L, гораздо страннее и непривлекательнее, поэтому он бросит ещё пять кубиков, а потом его стошнит в унитаз прямо в квартире жертвы. Возможно, даже при Мисоре, очередной пешке в руках L — Бейонд бы, разумеется, оценил бы её дороже, пешки не владеют капоэйрой профессионально, — возможно, она даже подержит его за волосы, если он хорошо об этом попросит. Бейонд не влюбляется — влюблённости мешают соответствовать тому образу, которому он хочет быть, и он сидит, подтянув колени к груди даже тогда, когда никто не видит, так же, как никто не видел условного самоубийства А или того, как Бейонд шепнул L в висок его дату смерти — L со всем скептицизмом повёл бровью, чего не было бы видно совсем, если бы Бейонд не чувствовал этого ладонью, лежавшей на чужом лбу, и они продолжили что угодно — Бейонд уже не помнит ничего, кроме L, и это поразительно легко в его нынешнем состоянии, когда ему приходится только вспоминать о том, какую бедняжку ему нужно убить на этот раз, чтобы L убедился, что он B, настоящий B, и, конечно же, сдался перед этим делом и передал ему в руки всё своё бесцветное безразличие и нелепость движений. Бейонд не видит ничего кроме L, его память собрана из того, что наследники L — свиньи на убой, что его тёплая огрубевшая стопа куда меньше его собственной по размеру (B хотелось спилить свои пальцы к херам — очень символично) и что у L незаметная родинка под ключицей (такую же B подрисовал себе детским фломастером в свой семнадцатый день рождения — возможно, он потратил на это последние деньги), и он думает, что его стабильное психическое состояние настолько мертво, что ему поможет разве что размозжить себе череп. И тут он осознаёт, насколько это скучно. Насколько интереснее и изящнее можно себя убить, раздавив L до конца, так, чтобы можно было слышать громкий хруст его пластмассовых костей и на том свете, так, чтобы это не было похоже ни на одно из его предыдущих убийств — он хочет окатить себя бензином и поджечь, запечатлев в памяти последним только искажённое гневом и страхом лицо Мисоры, которая поймёт всё, когда будет слишком поздно. Однажды он просыпается в её кровати ненамного раньше и смотрит на неё — с резкими чертами лица, тонкой шеей и длинными волосами, собранными в косу на ночь — ей суждено умереть ещё раньше, чем L. Бейонд решает, что её убьют — Мисора Наоми не может быть просто неосторожной на дороге или не выключить утюг — конечно, убьют, она слишком доверчива, если расположить её к себе, и однажды именно так всё и закончится. Она открывает глаза несколькими минутами позже, расфокусированно смотря сквозь него, и бьёт его в живот, как только стряхивает остатки сна. Бейонд закашливается. — Извини, я о тебе забыла, — она не улыбается, но он слышит улыбку в её голосе и невольно думает об этой черте у его дражайшего друга несколько лет назад. — В любом случае, тебе не стоило так пялиться. — Ничего. Ты красивая без макияжа, — говорит Бейонд, подавляя в себе смутное желание залиться уродливым гиеньим смехом так, чтобы она смотрела, его отражение в зеркале смотрело, и весь мир смотрел, вместо этого он довольно скалится. Она хмыкает на это и поворачивается к нему спиной — такой же опасный манёвр, как и заснуть рядом с ним, между прочим — и начинает переодеваться. Бейонд смотрит на неё, не моргая — он, кажется, никогда не занимался сексом с женщинами и так же никогда — с теми, в кого он был влюблён. Мисора удивительным образом сочетала в себе всё это, и её даже не хотелось убить. Он предпринимает ещё одну попытку завязать диалог: — Знаешь, Мисора, мне известно о том, что ты работаешь на L, — Бейонд улыбается ещё шире, и это выглядит совсем страшно, так будто его глазные яблоки сейчас выпадут на постельное бельё, а голова оторвётся от тела. — Откуда? — Мисора вздрагивает, поворачиваясь к нему обнажённой грудью, и это именно та реакция, которой он ожидал. — У меня свои источники, — Бейонд приподнимается на локтях, беззастенчиво рассматривая затвердевшие от холода соски. — Сядешь мне на лицо? — Ещё чего, я уже надела джинсы, — она закатывает глаза, натягивая лямку лифа на плечо. Бейонд подтягивается сзади и застёгивает его сам. — А L бы согласился, — он мечтательно закатывает глаза. — Паршивец ненавидит делать вещи самостоятельно. Мисора игнорирует его ровно до тех пор, пока они не выходят из дома, несмотря на всю свою заинтересованность. Бейонд тратит это время на мысли о впалых щеках L и самокопание, чуть позже — о том, как он наигранно неумело притворился трупом в квартире жертвы — L бы безусловно так сделал на месте преступления. Они неторопливо шагают по людной улочке, и тогда его мысли заходят чуть дальше, чем ленивая похоть и попытки разобраться в себе. Бейонд думает: Мисоре бы пошло притворяться трупом. Бейонд думает: L бы пошло оказаться трупом. И он останавливается. Мисора недовольно толкает его в спину и со вздохом берёт его под руку. Бейонд думает только о дне своей победы и великом поражении L, кроме этих мыслей у него ничего не осталось, кроме его замёрзших ладоней у него ничего не осталось, и это его почему-то радует. Всю оставшуюся дорогу он пялится только на то место, где у неё могло бы быть декольте. — Расскажи об L, — говорит она. Бейонд надеется, что ему послышалось. — Расскажи мне об L, я хочу знать всё. Бейонд думает, что она бы не хотела знать о том, как L морщился на каждое его подобострастное прикосновение и несколько пьяных предложений отсосать, потом он думает о том, что думает слишком много. И рассказывает ей об L. Всё, кроме себя. Мисора так внимательно слушает, что он невольно запинается, когда чуть не говорит что-то вроде: «Вот бы он признал меня и упал на колени, ах, как бы он смотрелся на коленях!», ожидание грызёт ему кости, и он озадаченно смотрит на неё, дотрагиваясь до своего носа (прямого, у L — с горбинкой), делая вид, что он никогда об этом не говорил и не будет, что L действительно потрясающий человек, а не неластивый ублюдок, который никогда бы о нём и не подумал, если бы Бейонд не дал ему повода. Мисора с поддельной, выщербленной нежностью целует его в щёку. — Ты же знаешь, что у меня есть жених, Рю? — она обеспокоенно вглядывается в его торжествующее лицо, вероятно, Бейонд думает о том, как L в своих протёртых джинсах падает на колени, но она никогда не узнает, и он тоже никогда не узнает, и никто никогда не узнает, о чём он думает и сколько у него имён за рёбрами и в локтевых складках. — Конечно, — он щурится, как кот на солнце, и уродливо растягивает уголки губ в улыбке. — За это я люблю тебя даже больше. Ему так хорошо, что он вспоминает, как он вдыхал запах L тогда, когда тот лежал в своей комнате, залитой солнечными лучами, с учебником по криминалистике, каким красивым был смеющийся А, когда они сбегали из приюта только ради того, чтобы посмотреть на крикливых лондонских уток — B не интересовали утки, если только их не надо было вскрывать и зарисовывать строение внутренних органов по памяти, а A любил животных и, наверное, B он тоже когда-то любил. И петлю. Последним Бейонд вспоминает только это утро — оно, кажется, этого заслуживает. Мисора Наоми никак не могла ожидать того, что L заговорит о доброте — ей было рассказано о том, какой он искусный манипулятор и как он легко сворачивает чужие шеи, чтобы услышать хруст, не прилагая почти никаких усилий, однако, ей хотелось верить ему. Однако это именно то, в чём она нуждается, когда её плечо ноет от бесконечной долбёжки в дверь, когда она видит не Рюдзаки Рю — ошмётки плоти, догорающие и обугленные, на него страшно смотреть, страшно смотреть на огонь, обгладывающий его локти и плечи — его кости почти вываливаются наружу, и Мисора думает, что же, что же от него останется кроме горстки пепла, черепа и пястных костей. Бейонд едва улыбается, когда она застёгивает на его запястьях наручники и невнятно хрипит в ответ на свой арест: — Тебе осталось полтора года, Мисора Наоми. Мисора поводит бровью.