***
— Я приехал поздравить тебя! — Ну поздравляй. Высокомерный, эгоцентричный мудак. Норвегия не обращает на него никакого внимания, снуруя туда-обратно и набивая ветхую старую сумку какими-то вещами: там старое жёсткое печенье, перевязанная верёвкой ёмкость с водой, помятая газета. На ней красовалось изображение белокурой девы-воительницы времён викингов — отличительный образ романтического национализма в Норвегии. — Да что с тобой? Думаешь, получил независимость и сразу зазнался, сразу стал таким великим? — в его голосе смесь боли и ненависти. — Ты, кажется, поздравить зашёл, — сухо отчеканил норвежец. И, не дожидаясь ответа, вышел во двор. На воде плавно покачивалась привязанная к штыку лодка. Небо, затянутое тучами, через полчаса грозилось пролиться дождём. Он успеет. Лукас заходит в холодную воду по колено с крутого берега, запрыгивает в неё и принимается отвязывать. — Подожди, я с тобой! Норвегия морщится. Никогда и никому не позволял сидеть с ним в одной лодке, а этот тупица и сюда вторгся. Привык за столько-то лет совместной жизни лишать чужих личного пространства? — Проваливай. Довольный непонятно чем датчанин уселся напротив него в лодку, всем своим видом показывая, что не намерен нырять в прохладную воду. И норвежцу ничего не остаётся, кроме как сдаться. Схватив вёсла, он принялся грести куда-то подальше от берега, навстречу морской дали. Когда побережье превратилось в тонкую полосу земли, тот бросает вёсла и кутается в тёплую вязаную кофту, чтобы укрыться от порывов холодного ветра. Необъятная серость охватила всё пространство вокруг них. Норвегия утопал в ней. Он умиротворённо прикрыл свои отяжелевшие веки и прислушался к шуму воды. Лодку покачивало, где-то вдалеке раздался крик взволнованной белой чайки. Это была его красота, всё то, что воплотилось в нём самом, в его душе, теле и в самой сущности. Находясь вдалеке от бренной земли, Норвегия мог остаться один на один с собой, уйти от всего, что тяжелило его там, на твёрдой поверхности. Здесь пропадало время… — Давай поговорим? Звонкий голос прервал это благую душевную тишину. Норвегия медленно открывает глаза. — О чём? Дания тянет свои грубые руки к нему. Хватает бледную изящную ладонь и с упоением поглаживает нежную кожу. — Я скучаю по тебе. Что за отчаянный крик о помощи? Никогда не говорил такого и вот — душевные раскаяния. — Звучит жалко. — Что? — Ты жалок, Хенрик. Эта свобода слова была непривычна, не присуща ему. Словно две перелётные птицы, эти грубости плавно вспорхнули с его губ и устремились вдаль, оставляя после себя какую-то странную смесь страха и наслаждения. И что он теперь сделает? Ударит? Оставит без ужина? Возьмёт его прямо в этой лодке? Шумный вздох послужил заменой смеху. — Потому что скучаю по тебе? Норвегия игнорирует этот вопрос и смотрит куда-то позади своего собеседника. Ветер усилился, чайки предупреждающе закричали и встрепенулись в небе, непозволительно близко пролетая рядом с лодкой. Дания кусает нервно свои губы, ожидая от молчаливого норвежца ответ. С каких пор он стал таким дерзким и надменным? Да что он себе… он может себе позволить всё что угодно. Теперь. И это раздражало. Хансен, нервно стиснул зубы, когда до него наконец дошло: Лукас не собирается отвечать ему. Теперь он не хозяин, а потому тот имеет право не отчитываться перед ним, и от этого нервно сжималось сердце, разгоняя по крови жгучую и опасную злость. Он не умел ею управлять, не умел её контролировать да и не учился — ему это было не нужно! Не до этого момента. Шумно вдыхая и выдыхая, Дании удаётся себя усмирить. До этого полные гнева голубые глаза потускнели, огонь сменился бесцветной печалью. Он отпрянул и ссутулился, опустил ослабшие руки меж коленей. И впервые за долгое время Норвегию пронзила та же печаль, что уже столь долгое время мучила Хенрика. Печаль о давно ушедшем, насквозь испорченном, что починить теперь неподвластно ни одному из них. А время идёт себе дальше, ему нет дела до горя двух стран, разделённых меж собой скверным прошлым и неясным будущим. Наклоняясь, Лукас тянет свою тонкую руку и так же, как Хенрик минуту назад, накрывает ею его широкую, чуть сухую. Датчанин и норвежец в полной тишине, нарушаемой лишь постукиванием мелких волн о стенки лодки, наслаждались этим мгновением их единения. Вскоре оно превратится в глупый пережиток прошлого, ведь страны незлопамятны. Их такими сделала природа. И их уния канет в лету, став лишь сухим фактическим текстом на страницах учебника. Дания тянется к Норвегии, и взгляд его впервые за долгое время скользит не по тонким чертам лица или по желанным губам. Он смотрит глубоко в норвежские глаза, не смея оторваться в страхе сделать что-то не так. Лукас, словно заворожённый, смотрит на него, ждёт этого, жаждет… И тут в его голове что-то щёлкает. Он впивается пальцами в плечо того и упрямо отталкивает его от себя. — Нет. Всё закончилось, Хенрик. Где-то вдалеке раздался раскат грома. Схватив вёсла в руки, Норвегия начал грести к берегу. И ни разу за весь путь домой не взглянул на датчанина, в то время как тот не сводил с него долгий, полный боли и растерянности, взгляд. Их лодка плавно вошла в песок. И Начался дождь.Часть 1
26 июня 2020 г. в 05:15
Ледяная вода лижет изящные бледные ступни.
Указательным пальцем он стучит по наполовину скуренной сигарете и после дрожащей на холоде рукой подносит её к потрескавшимся и искусанным губам. Делает глубокий вдох, втягивая поглубже, в самые лёгкие, табачный дым, на пару секунд задерживает дыхание.
И заходится в кашле. В тяжёлом, неприятном надрывном кашле: горло предательски заныло. Поперхнулся.
Досадно цокает языком, с неприязнью оглядывая сигарету, как будто это она была виновата в том, что он отвык от курения. Дурные привычки раз за разом возвращаются, а ведь только где-то век назад бросил эти мерзкие курительные трубки с большим трудом. Когда-то тогда старшие братья сказали, что курение его не красит.
А он, насмотревшись на серьёзных деловых мужчин, возжелал слишком быстро вырасти, и потому подхватил всю эту ерунду, начал подражать. Как-то глупо. Лишний раз доказал сам себе, что до сих пор не перешагнул порог подросткового максимализма, и как теперь в чём-то обвинять Эмиля?
Слишком долго ждал этой свободы, и слишком медленно к ней привыкал. Нет, это было прекрасно: будто сами северные духи ликовали вместе с его народом в тот день, когда ему даровали независимость. Даровали ли или он её выбил силой? Норвегия почему-то улыбнулся этой совершенно случайной мысли.
Но дальнейшие размышления боле не вызывали у него улыбки: какая-то щемящая в груди тоска поселилась в груди, будто в сердце впилась. И с каждым новым вздохом разрасталась всё больше, сдавила и всё ещё пылавшую от боли глотку.
— Вот и всё, — сдавленно выдохнул Лукас, не сводя взгляда с морского горизонта. — Всё кончилось.
Кончилась эпоха. Кончилось время раздоров и междоусобиц, время, когда сильные имели власть над слабыми, когда каждый пытался оставить свой след в этой дурной, покрытой грязью мировой истории. Когда каждый из них считал своей привилегией владеть им.
Но это не было отвратительно, как и не было хорошо. Это просто история, пустая жажда доминирования.
В конце концов, каждый из них отхлебнул сполна: отныне Дания — лишь небольшая часть Скандинавского полуострова, а Швеция и вовсе остался один. В своём великом и гордом, несчастном и жалком одиночестве.
И неизвестно, чьё поражение горше.
Старые плетёные стулья чернеют на берегу, постепенно рассыпаясь и превращаясь в хрупкую пыль, мгновенно подхваченную северным ветром.
На берег опускается синяя мгла, маяк справа от него загудел на пару минут и после, замолкнув, ослепил своим ярким светом — путевая звезда кораблей.
Там, вдалеке, виднелся морской путь в Данию, ночь становилась неохватной.
Это было похоже на вечность.
Норвегия подходит к одиноко зарывшейся дном в песок белой лодке. Старая-престарая, где-то царапины, где-то трещины по бортику, кусками отваливается краска.
Отвязав её, Норвегия всеми силами наваливается на неё, спуская на воду. Когда послышался гулкий всплеск, он залезает туда и хватается за деревянные вёсла.